глаза цвета мятного "Холз"

В полумраке тамбура, под мигающей лампочкой доисторических времён, едва заметно тлел кончик Антоновской сигареты. Одна, две, а может, три? Сколько он успел выкурить? Он не пытался считать, уже даже не чувствовал ни горьковатого вкуса, ни удовольствия от никотина. Херовило отчаянно: он не спал вторые сутки и уже пару часов трясся в поганом поезде, ловя жалкие две палки связи лишь для того, чтобы продолжить ссору с Ирой, начавшуюся ещё на перроне. Вернее, Антон как раз хотел её побыстрее закончить, отвязаться, но с каждым новым сообщением становилось всё хуже, а попеременно пропадающая связь делу совсем не помогала — лишь давала отсрочку на короткий перекур, чтобы совсем не поехать крышей.

Вот и прямо сейчас Антону казалось, что он свою крышу отчаянно тянет обратно, старается удержать, но он на грани: ещё чуть-чуть и совсем ёбнется, контроль потеряет. Он пахал без выходных последние недели две: съёмки, интервью, недавно начавшийся тур, а вместе с ним и бесконечные часы тряски в поезде или чуть более короткие перелёты, которые тем не менее заканчивались только больной спиной и заложенными ушами. Он не спал практически, да даже ел через раз. И на улице стал появляться реже — такая пугающая популярность нагрянула как-то совсем неожиданно, поэтому даже в магазин выйти спокойно теперь получалось не всегда. Ещё и Ира...

Ссориться начали по пустякам: то на работе задержался, то как-то не так на фанатку посмотрел, то на неё саму как-то не так посмотрел. Антон старался замять, и цветы дарил, и вымученно улыбался почаще, но помогало плохо, потому что уже, кажется, оба всё поняли — конец приближался медленно, но верно. Ссориться стали чаще после того, как Ира в инстаграме наткнулась на какой-то шипперский пост; ещё час доказывала, что ему стоит поговорить с Арсением, чтобы тот свои руки старался держать при себе. Антон тогда отшутился, лишь бы эту тему не поднимать.

Арсений. Всё в его жизни непременно сводилось к Арсению. Что бы он ни говорил, чтобы ни делал — Попов почему-то всегда становился частью этого. Вот и сейчас в голове у него засел так плотно, что захотелось пару раз приложиться лбом к холодной стенке тамбура, выбить эту дурь.

Проверил телефон и вздохнул: на дисплее только многообещающее "нет сети" и гневный монолог Иры. Конечно же, снова про Арсения, а как иначе. Обновил вкладку, проследив глазами за тем, как бесконечно долго крутится колесико загрузки, и перечитал последнее сообщение:

Ну и ебись тогда со своим Поповым, он-то тебе не будет мозг выносить "по мелочам".

— В тамбуре ведь нельзя курить?

Антон вздрогнул, едва не выронив сигарету: на пороге замер Арсений, немного заспанный и всё ещё примятый после сна.

Даже в холодном, обшарпанном поезде, в цветных кроксах и футболке с дебильным, немножко потрескавшимся по краям принтом, Попов был красивым. Антон снова вспомнил то сообщение от Иры и помрачнел: при виде Арсения внутри засвербело, даже чуть затошнило — хотя это, наверное, от сигарет.

— Я с проводницей договорился, — он затянулся покрепче, отводя взгляд, лишь бы выкинуть из головы Арсения и эту тупую ссору с Ирой. — Курить хочу пиздец.

Попов, как назло, подошёл совсем близко, прижался лопатками к соседней стенке всего в полуметре от него. Улыбнулся ему своей фирменной: чуть приподнятые уголки губ, и тоненькая сеточка морщинок во внешних уголках глаз. Чертовски, блять, красиво улыбнулся. Пришлось прикрыть глаза, откинуть голову назад, затылком прижимаясь к холодной поверхности стены. Сейчас приложиться головой казалось уже не таким плохим решением — потому что Арсеньевская улыбка, такая тёплая и родная, из головы не выходила. Засела в подкорке, где-то в разделе "никогда в жизни это не забуду", примерно между рекламой наггетсов из «Бургер Кинг» и стихотворением, которое он учил ещё в средней школе.

Поезд отчаянно мотнуло, и Антон припечатался макушкой, тут же смачно ругнувшись.

— Ты не в настроении.

— Не выспался просто, — Шастун потёр ушибленное место, а на Арсения по-прежнему не смотрел, не смог себя заставить.

— Можно мне...? — Арсений кивнул на помятую пачку Винстона в его руках.— Давно не курил.

Кончики их пальцев всего на секунду соприкоснулись, когда Антон протянул ему сигарету, а ему отчего-то показалось, что это слишком интимно: слишком долго он не отдергивает руку, слишком долго на него в ответ смотрит Арсений, слишком тихо становится в тамбуре, где ещё минуту назад неистово громыхали по рельсам колёса поезда. Всё это слишком.

Арсений для него "слишком".

Слишком смешной. Антон никогда не мог сдержаться, чтобы не заржать лишний раз, когда Попов шутил на сцене, когда выдавал что-то совершенно неожиданное и до боли в животе, до слёз смешное. Слишком умный. Антон с таким вниманием слушал его, ловил каждое слово, каждую заумную мысль, думая только о том, как реальный, живой человек вообще способен поместить в своей голове столько знаний. Слишком красивый. Вот и сейчас, Арсений затянулся, прикрыв глаза, и в полумраке тамбура, под мигающей жёлтой лампочкой, ресницы отбросили на щеки длинную тень. Красиво. Антон не был особо красноречив, да и комплименты делать совсем не умел — выходило всегда как-то тухло, но для Арсения почему-то находил в своей голове нужные слова: у него были красивые глаза, и ещё в первую встречу Антон подумал, что они похожи на голубую лагуну, которую он в студенчестве постоянно брал в ближайшем к ВУЗу баре по пятницам; или на мятные конфеты, которые он постоянно жевал в детстве — почти прозрачные леденцы с едва заметным голубым оттенком. Сравнил глаза с бухлом и мятными леденцами, прекрасно.

Вот именно поэтому Арсений и был для него "слишком". Слишком, чтобы Антон мог хоть на что-то надеяться. Да он даже подумать не мог о таком: у него у самого девушка, а у Арсения была жена. Правда с Ирой последние пару месяцев не клеится совсем, живут в одной квартире как чужие люди, иногда цапаются по мелочам, а на безымянном пальце у Арсения уже полгода как вместо обручального кольца замысловатый перстень.

Догоревший практически до фильтра окурок обжёг пальцы, и Антон, затушив тлеющий кончик о стенку, выбросил осточертевшую сигарету в приоткрытую форточку. Кожа в месте ожога поднывала.

— Сильно?

— Похер, пройдёт.

Заскрипели тормоза, и поезд стал постепенно сбавлять скорость. Судя по всему, приближались к какой-то станции, потому что за окном всё чаще стали мелькать фонари и огни какого-то крошечного, Богом забытого населённого пункта. Затормозили так, что обоих невольно мотнуло, и Арсений, не ожидавший такого толчка, по всем законам физики, в которых Антон вообще ни черта не понимал, качнулся ему навстречу. Кое-как удержал равновесие в паре десятков сантиметров от его лица.

— Ты как? — зачем-то прошептал Шастун, боясь шевельнуться.

— Живой, — Арсений ответил тоже почему-то шёпотом.

Они были так близко, что Антон мог пересчитать родинки на его лице. Чужие губы аккурат напротив его губ, его горячее дыхание со стойким запахом сигарет, опаляющее подбородок, и трепещущие блядски длинные ресницы. Антон невольно подался чуть ближе, и не заметил сопротивления — Арсений от него не отшатнулся, не подался назад, продолжил стоять на своём месте и даже не дёрнулся. Он ведь мог бы и поцеловать его, то ли на потеху своим идиотским мыслям, то ли назло Ире, с которой они ссорились из-за него ещё минут пятнадцать назад, то ли потому, что правда хотелось.

Распахнулась дверь в тамбур, и они шарахнулись друг от друга, как будто занимались чем-то противозаконным. Проводница, с которой Антон договорился на основание в тамбуре курилки, не обратила на них никакого внимания — распахнула дверь вагона и вернулась в свою каморку, очевидно, досыпать.

Никто выходить не спешил, оно и неудивительно: на Антоновских часах стрелка едва ли доходила до четырёх утра. А с улицы тянуло приятной прохладой и свежестью. Лето в этом году было тёплым, но дождливым, поэтому пахло мокрым асфальтом, а с металлического козырька вагона мерно накрапывало.

— Даже не пройдешься, — обречённо заключил Антон. — Льёт опять.

— Можем на ступеньки сесть.

Антону бы пойти в купе, забраться тихонько на верхнюю полку, стараясь не разбудить Диму с Серёгой, и отоспаться. Хоть немного восстановить силы для завтрашнего концерта, и может быть оставить чуть-чуть, чтобы придержать крышу, которая готова была отправиться в путешествие "далеко и надолго", даже не прощаясь. Но он кивнул, и рухнул на холодные и, наверняка, не самые чистые ступеньки. Вообще-то Антону откровенно похер, ведь это Арсений у них всегда играет роль самого брезгливого в компании: даже с чужой бутылки пить не станет, а тут сел вместе с ним на замызганный ледяной металл и не поморщился даже.

Было тесновато, столкнулись коленки: его, Антона, в растянутых чёрных трениках, и Арсеньевская, обтянутая тонкой тканью пижамных штанов в клетку. Между ними было всего два тонких слоя ткани, поэтому так отчётливо ощущалось чужое тепло.

— Ты выглядишь...подавленным, — протянул Попов, глядя на пустой перрон.

В полной тишине накрапывало, из соседнего вагона на улицу высыпалась пара человек, негромко о чем-то разговаривая — судя по всему, вышли покурить; ровно дышал Арсений совсем рядом. На этой станции, судя по расписанию, должны были провести около получаса, и Антон впервые за долгое время почувствовал...ничего. Абсолютный штиль в голове, пустота. К его коленке прижималась теплая, острая коленка Арсения, дождь промочил носки кроссовок, и Антон наконец никуда не торопился, не бежал, как загнанная лошадь, с пеной у рта стараясь куда-то успеть.

— Я устал, — и с этими словами наступило неожиданное облегчение. — Просто устал.

Арсений ничего не ответил, вздохнул, подпирая подбородок ладонями, и поглядел в даль. В предрассветных сумерках светилась пара тусклых фонарей, по трещинам асфальта растянулось красное пятно света: электронное табло подсвечивало график прибытия поездов на станцию.

— С Ирой хрень какая-то, график ебейший, я на двух часах сна выживаю, — он покрутил в руках пачку сигарет, попытался выправить помятый краешек, но быстро оставил это занятие. — и на Редбуле.

— Говорил тебе не пить эту дрянь, — в ответ Арсений мягко, практически снисходительно улыбнулся, оборачиваясь к нему через плечо. У него растрёпаны волосы, щетина и тёмные круги под глазами, а он всё равно красивый до невозможности. Антон от этой мысли почему-то смутился: сам он, наверное, сейчас выглядел совсем паршиво.

— Хорошо, мам, больше не буду.

Арсений хихикнул, откинулся назад, поясницей упираясь в холодную поверхность верхней ступеньки.

— Не паясничай.

— А то, что, ремня дашь?

— В угол поставлю, — Антон ему улыбнулся, правда искренне улыбнулся, разглядывая потемневшую от влаги ткань кроссовок.

Снова засвербело в груди, как будто только-только занявшуюся корочкой рану расковыряли ржавым гвоздём, и уже было унявшаяся боль вдруг опять противно запульсировала, расходясь по телу. Боль была несильной — можно было сцепить зубы и перетерпеть, но постоянной: Антону начало казаться, что это не закончится никогда. Каждый раз, когда Арсений всплывал в разговоре, когда приходил пораньше в павильон, когда присылал глупую картинку в чате в вк, когда писал сообщения с тупыми смайликами — всегда Антон чувствовал эту тупую, перманентную боль.

— Так хорошо, — вдруг вздохнул Попов совсем рядом, прикрывая глаза.

Склонился чуть вперёд, и неон скользнул вверх по его щеке, обрисовал линию виска, потерялся где-то во взлохмаченных волосах, отражаясь красным отблеском. Красиво. Это было так красиво, что у Антона сердце замерло — он вместе с ним. Даже дышать перестал.

Затаив дыхание, Антон почувствовал, что впервые нет той тоскливой, липкой боли. Вот же он, Арсений, только руку протяни, коснись, да по щеке погладь, или пригладь взъерошенные пряди. И плевать почему-то вдруг стало на Иру, которая даже про их ссору уже, наверное, забыла, и на бессонницу, мучавшую его последние пару дней, и даже на пробирающийся к ногам холодок: длинные ноги, не вмещавшиеся на ступеньках, отчаянно мочил дождь. Было так хорошо, так ошеломительно спокойно впервые за такое долгое время.

Последний раз Антон ощущал это, кажется, ещё в студенчестве. Пьяный в дрова, продрогший до самых костей, в маленькой компании на Воронежской набережной. Пахло тогда пивом, дешманскими «Петр 1», которые тогда активно курил Илья, и затхлой водой. Светало, и было холодно до одури, до стука зубов, а они сидели там, слушали заученные наизусть Антоном анекдоты, и пьяно хихикали не к месту, пока совсем не рассвело.

Сейчас тоже было холодно, и Антон даже мог чувствовать, как легонько подрагивает коленка Арсения совсем рядом с его собственной. Только пахло влажным бетоном, ночной свежестью, какая бывает только после дождя, и совсем чуть-чуть Арсением.

На горизонте занялось. Стремительно светлело небо, где-то за станцией потихоньку начинали голосить птицы, даже в вагоне почувствовалось какое-то утреннее движение.

— Хочу тут остаться.

— Здесь? — Арсений удивлённо обернулся к нему.

Да, убитая станция в каком-то захолустье явно не была пределом мечтания для человека, отсвечивающего лицом по телеку каждую пятницу.

— В моменте, в смысле... — неопределённо закончил он, и хотел было отвести глаза, но Арсений сообразил быстрее, едва касаясь чужого локтя своим.

— Запомнить хочешь?

— Ага.

Замолчали. Антон должен был совсем смутиться — хрень сморозил, а Арсений вообще вряд ли правда его понял; но он чувствовал себя на удивление хорошо, все ещё бездумно пялясь на чужие глаза напротив.

У Арсения были красивые глаза: два леденца мятного «Холз», переливающиеся в неоне станционной вывески. И даже смотрели они на него красиво: так тепло, с пониманием — на Антона так никто не смотрел, только Арсений, который всегда почему-то в его жизни был исключением из правил.

— Я тоже хочу остаться.

Понял. Он его понял.

Их лица оказались слишком близко: то ли Антон не заметил, как сам качнулся навстречу, то ли они и правда сидели так близко всё это время.

Дыхание Арсения на его губах, его блядски длинные черные ресницы и абсолютно крышесносные глаза. Судя по стуку колёс, на соседний перрон прибывал очередной поезд, всё ещё нещадно стучал по металлической крыше дождь, а Антон почему-то слышал только стук своего сердца уже где-то в глотке. Или это Арсеньевское? Они были так близко, что Антон даже не удивился бы, услышь он, вопреки всем законам анатомии, стук сердца Арсения, как своего собственного.

Он сам потянулся, приблизился и только коснулся — губы к чужим губам. Даже не поцелуй, простое прикосновение. Только тепло и чужое ровное дыхание совсем рядом. Арсений двинулся первым, столкнувшись с ним самым кончиком носа, и осторожно прихватил нижнюю губу. В груди тепло заворочалось, томительно затянуло где-то под рёбрами. Поцелуй вышел ленивый, неспешный — в самый раз для дождливого утра на холодных ступеньках тамбура. И это было интимнее, чем самый лучший секс, который у него когда-либо был. Простое касание губами, секунд пятнадцать, может, полминуты, не больше, и тёплая ладонь Арсения на его собственной. Это было что-то особенное, только для них двоих — секрет, который можно навсегда оставить, закрыть в прокуренном тамбуре поезда Санкт-Петербург — Нижний Новгород.