Контрольный пуск под Калугой срывается, ракета уходит с курса на пятьдесят шестой секунде полёта, а ещё через пару мгновений автоматика блокирует управление и посылает её на пять метров в землю. Короткая командировка растягивается на две с половиной недели, и День защитника Отечества Лебедев отмечает на полигоне.

Как говорится, всё, что ни делается, — к лучшему. В Москве ждёт пустая квартира и телефонные поздравления, а здесь у него целый батальон товарищей по несчастью. Для комиссии накрывают стол на жилой площадке, в качестве подарка из национального центра приходит отчёт об исправности спутниковой навигационной системы. За него и поднимают первый тост.

По возвращении домой Лебедев отрывает от календаря целую пачку листов, долго смотрит на обнажившееся число, прикидывая, не добавить ли к ним еще несколько. Заранее, наперёд. В этом, кажется, есть смысл: вся его жизнь просчитана и размечена, выверена до последнего вздоха. Выбросить из нее год, два, десятилетие — ничего не изменится, только финал станет ближе.

Час с небольшим Лебедев тратит на уборку. В квартире безраздельно царит строгий, почти казарменный порядок, нужно лишь вымести сор из углов и пройтись по верхам влажной тряпкой. Ещё год назад уходило почти полдня: Юлькины вещи и игрушки, разбросанные повсюду, в аскетический быт не вписывались, Лебедев аккуратно протирал их от пыли, крутил в машинке, если требовалось, и всегда возвращал на место. Куклу — в столовую, на подоконник, тонкий кашемировый свитер с оранжевым солнцем на груди — на спинку кресла в гостиной, набор акварельных красок — на полку серванта. А потом приехала Любовь Васильевна и спрятала это всё в коробки.

— Ну хватит уже, — сказала она, строго глядя на Лебедева поверх очков: как есть бывшая учительница. — Хватит. Наигрался. Надо жить дальше.

И, бог свидетель, Лебедев никогда до того не огрызался. Терпел без возражений и упреки, и ядовитые шпильки, и даже когда во всех бедах и несчастьях его одного обвинила — проглотил. Был с дорогой тёщей отменно вежлив, прощал, понимал, как последнего родного человека. А тут будто в грудь ударили. Вышел на лестничную клетку прямо в домашних тапочках и дверь за собой захлопнул. Сбежал из собственной квартиры, как подросток.

У неё это получается: жить дальше.

У Лебедева — нет. И весь сказ.

Любовь Васильевна забирает к себе Чарру — где там Лебедеву с его вечными разъездами её кормить и выгуливать? — последнюю живую ниточку к жене и дочери. Любовь Васильевна звонит по праздникам, шлёт открытки по электронной почте, приезжает на годовщины и остается на несколько дней, пока Лебедев не срывается в очередную срочную командировку, подальше от внимательных взглядов и добрых советов. Любовь Васильевна требует, чтобы он звонил сам, когда возвращается в город, иногда Лебедев подчиняется, иногда нет.

Сегодня, сразу после уборки, решает подчиниться. В квартире так тихо, что уши закладывает. Будь Лебедев Робинзоном Крузо, давно завёл бы себе попугая.

Последний набранный номер в списке вызовов, четыре длинных гудка, и на том конце провода внезапно звучит незнакомый голос:

— Алло, скорая? Это вы?

— Что?

От такого приветствия Лебедев сразу теряется, застывает в кресле, неестественно выпрямив спину. Голос принадлежит подростку, напряжённый, высокий и звонкий, ещё не сломавшийся. В голове ворохом кружатся мысли, сплошь безрадостные: кто это; зачем скорая; плохо с сердцем, похоже; вот-вот восьмой десяток разменяет, дура, а все молодится, плееры-твиттеры-флешмобы, потом давление под двести, и, «чёрт побери, почему опять, как же так».

— Да вашу мать, не прикалываемся мы! Слышите? — злится, тем временем, неизвестный. — Вы там все идиоты, что ли, ну как так можно, он же умрёт, задохнется. Вы понимаете? Из-за вас умрёт, медики хреновы. Выезжайте, пожалуйста, вы должны выехать, вы же…

— Кто умрёт? — ровно и четко переспрашивает Лебедев, внутренне подбираясь. — С кем я говорю?

Наступившая пауза достойна лучших театральных подмостков столицы. Лебедев поместил бы её в конец «Ревизора»: ждали одного, а получили совсем другое.

— А вы кто? — на два тона тише интересуется собеседник.

— Лебедев Валентин Юрьевич. Зять.

— Чей зять? — уже совсем без выражения, на автомате.

И сразу следом:

— Вы можете приехать? Очень надо. Чем хотите клянусь, это не шутка. Можете сейчас не верить, только приезжайте, посмотрите сами. Артём как-то про вас рассказывал, как вы его выручили. Можете ещё раз помочь?

Только теперь Лебедев окончательно понимает, какая нелепая вышла путаница. Он так привык звонить с домашнего тёще в Краснодар и никуда больше — годами никуда больше, с самых Юлькиных похорон — что совершенно забыл: три месяца назад случился еще Артём со своим непутёвым папашей. Это ж насколько он, Лебедев, в себе замкнулся, чтоб месяцами хранить ненужный номер, хоть сослуживцам теперь его оставляй — всё равно не получится мешать работу с личным, если нет никакого личного в принципе. Даже друзей-приятелей не осталось.

Не оставил.

— Могу, — без колебаний отвечает Лебедев: почему бы, собственно, и нет? — Диктуй адрес.

Выходя из метро, он вспоминает руку со сбитыми костяшками. И вторую встречу, прямо перед командировкой в Калугу. Артём снова сидел на лавочке перед его подъездом, уже в куртке и шапке, как полагается, но всё равно очень мёрз: нахохлился, как воробей, колени к груди поджал, и мочки ушей, лоб, щёки и подбородок у него были свекольно-красные. Заметил, узнал, но ничего не сказал, даже не поздоровался, только вскочил на ноги и уставился на Лебедева с непонятным ожиданием.

— Ты чего тут опять? Занятия прогуливаешь? — строго спросил Лебедев.

День был будний, час — ранний, и каникулы зимние у школьников, вроде бы, давно закончились.

— Никак нет, товарищ подполковник, — ухмыльнувшись, хрипло произнёс Артём. — Нас позавчера на карантин закрыли. Грипп везде, не слышали?

— Не слышал, — коротко отозвался Лебедев.

А потом сел в ожидавшую его служёбную машину и уехал.

Артём с отцом живут в такой же панельной многоэтажке, и во дворе такой же пустырь, и автопарковка, и нестройный ряд гаражей, и чахлые вязы на газоне. На подъездной дорожке, поставив одну ногу на перекладину ограждения, курит сутулый, нескладный подросток с тонкой, цыплячьей шеей в расстегнутом вороте куртки и тяжёлой, как у бульдога, нижней челюстью. Искоса смотрит на Лебедева с непонятным подозрением, бросает окурок на асфальт, подходит ближе.

— Это вы что ли Валентин Юрьевич?

Голос чуть ниже и глуше, чем у недавнего телефонного собеседника, без острых, насмешливых интонаций. Из-за них, должно быть, у диспетчера скорой и возникли сомнения — Лебедев скорую не винит, наверняка хулиганы их часто беспокоят.

— Да.

— А я Рус, — покачиваясь с пятки на носок, представляется подросток. — Жду вот тут машину. А они не едут ни хрена, понимаете?

Лебедев неопределенно кивает головой. За напускной бравадой, дерзостью, каким-то всеобщим, беспредметным вызовом легко угадывается зарождение истерики.

Второй друг Артёма дежурит в квартире. Высокий, неуклюжий и нервный, представляется как Питон и сразу тащит Лебедева за собой, не позволяя даже разуться. На выцветшем линолеуме остается цепочка грязных следов. За поворотом Лебедев мельком видит кухонный стол под лампой без плафона, весь заставленный какими-то пузырьками, коробками и бутылками. Через приоткрытую дверь льётся свет из большой комнаты, где нет даже линолеума и пол покрывает облупившаяся коричневая краска. Между ванной и туалетом от стены до стены натянута верёвка, сушатся мужские гамаши и белая майка, приходится раздвинуть их, как занавес, чтобы пройти дальше.

— Он дней десять уже болеет, — тараторит Питон, не оборачиваясь. — Сначала не было так. Ну, кашлял немного. У меня тоже вся эта фигня была месяц назад. Сопли там, горло, температура шпарила. Потом как-то само прошло, я даже таблеток не пил. А Тёма пил, ему врач назначила, и он пил. Не помню, как называется. Сегодня пришли к нему, думали, телик вместе посмотрим, Рус орехов принес, ему бабушка коробками из Ростова присылает.

На бабушке из Ростова они, наконец, добираются до комнаты Артёма, самой дальней из всех, длинной и узкой. Питон немедленно замолкает, и Лебедев получает возможность в полной мере оценить ситуацию: шумное, с клокочущими хрипами дыхание слышно прямо от двери.

Шторы плотно задёрнуты, но даже в полумраке заметно, что Артём не просто бледен — у него совершенно синие губы. Четко обозначился треугольник кожи под носом, глаза запали, а скулы выступают так, словно вот-вот прорвутся наружу. Он поворачивает голову, не отрывая затылок от плоской подушки, и на какую-то страшную секунду Лебедеву кажется, что под веками у него плёнка, как у рыбы. Взгляд совершенно слепой и бессмысленный.

Пытается что-то сказать и заходится кашлем. Питон садится рядом на узкую кровать, приподнимает, обхватив за пояс, и держит, пока Артём, судя по звукам, выплёвывает собственные лёгкие, содрогаясь всем телом.

— Отец его где?

— На смене. А по вечерам он калымит, если трезвый. Может вообще под утро вернуться. Мы ему звонили на проходную, там обещали передать.

— Ещё раз звоните. Предупредите кого-нибудь, хоть соседей, — коротко кивнув подошедшему Русу, велит Лебедев. — Паспорт Артёма найдите, если сможете. Есть у него паспорт?

— В скорую звонить будете?

— В такси. Так быстрее.

Врачом быть не надо, чтобы сообразить: парой уколов и живительной таблеткой дело на сей раз не обойдётся. Нужны специалисты, нужен рентген лёгких, нужен уход и присмотр. В машине Артём приваливается к Лебедеву горячим боком, растягивает губы в блаженной улыбке и шепчет еле слышно:

— Вы меня простите, товарищ подполковник. Опять я проблемы создаю, да?

— Создаёшь, — соглашается Лебедев, не делая ни единой попытки отстраниться. — Тем, что ерунду городишь.

Оформляя документы, медсестра приёмного покоя берет его телефон и записывает в карту как отца, хотя отчество у Артёма совсем не Валентинович. Руса и Питона выгоняют в коридор и отвечать на вопросы усталого, полусонного терапевта приходится Лебедеву (а знает он не так уж много).

Артёма на каталке увозят на снимок и обратно не привозят.

— Пневмония, — безрадостно сообщает доктор, получив от санитара плёнку с описанием. — Крупозная, двусторонняя… я бы сказал, субтотальная. Что ж так тянули-то с обращением?

В отделение Руса и Питона не пускают вовсе, говорят: тихий час, не больше одного родственника и то по великой необходимости. Лебедев беседует с постовой сестрой, когда в палату, оттолкнув санитарку, врывается отец Артёма. Худой, долговязый, будто высохший мужчина с бесцветными глазами. Лебедев видит его впервые, но уже почему-то хочет сломать ему руку.

— Какой у нас интересный молодой человек появился, — как ни в чём не бывало замечает медсестра, поправляя на переносице очки.

Она неуловимо напоминает Лебедеву Любовь Васильевну. Наверное, таким женщинам на роду написано опекать и заботиться, только не все принимают это как профессию.

— У вас, Артём, два отца, получается?

— Получается, два, — с усилием выдохнув, отвечает Артём. — Только один нормальный, — кивок на Лебедева, — а другой пусть катится отсюда.

Немая сцена еще более продолжительна и драматична, чем в прошлый раз.