Камень не согнётся

Капли росы чисты и прозрачны. 

Наташа собирает их с листьев салфеткой, на пальцах остаётся влага, и, протирая их тоже, она думает, что позывной ей, наверное, совсем не подходит — шрамы под длинными рукавами напоминают о себе отчётливым фантомным зудом.

У неё нет права пачкать теплицы Лены. Она не может поить растения кровью. Но, что важнее, у неё нет ножа, она боится, что её вырвет от вида собственной крови.

Воспоминания кажутся такими далёкими, но почему-то мурашки обвиваются рукавом, уползая куда-то по груди, и волоски на затылке вздыбаются как в первый раз.

Мечтают ли снежинки, чтобы на них наступили?

Иногда Наташа хочет, чтобы ей сломали позвоночник. Безболезненно и быстро. Кажется, если разозлить Соню слишком сильно — когда-нибудь у неё обязательно получится — так и произойдёт.

Ей хочется плакать, но у неё нет на это ни единого права.

Когда-то она ходила в дорогих мехах и ела изысканные блюда — а теперь убивается над тем, какая она несчастная трусиха.

 — Разве я этого не заслужила? — Наташа вливает воду в горшок аккуратно, ровно столько, сколько положено.

Вопрос остаётся без ответа, будто весь мир отвернулся от неё. Что ж, значит так тому и быть.

 — Чё ты там бормочешь? — Соня никогда не была аккуратной: после неё на полу остаётся песок и грязь.

 — Ничего.

Иногда Наташа не понимает себя больше остальных людей: Соню не хочется задевать, но Соню хочется разозлить, чтобы она пылала, горела и курилась. Это катастрофа.

 — “Сказала “А” — говори и “Б””, не слыхала? — Зима всё равно злится и кусается в ответ, стряхивая с лопатки землю. — Вечно ты, бля, нихуя не договариваешь, — Роса учится не вздрагивать, когда Соня матерится (это такой стиль общения, она не со зла), — или ни черта не говоришь! Женщина, ты нормальная вообще?!

Росе искренне хочется знать, кто вернулся оттуда нормальным. Не монстром, который когда-то пожирал людей, потому что выбора не было (выбор есть всегда — говорили умные книжки, только писали их, видимо, дураки), не замкнутой хрупкой фигуркой, лишившейся последней семьи, не лицемерным злом, которое не заслужило спасения, не потрескавшейся гордостью, оголившей клыки. Кто вернулся оттуда нормальным?

 — Я хочу умереть, — отвечает Наташа совсем невпопад (с Соней по-другому не получается — Соня всегда задаёт неудобные вопросы и совершенно не церемонится). — У меня ноют старые раны, я хочу их расчесать.

Зима фыркает. И стучит по горшку яростно и злобно, пытается стряхнуть с лопатки налипший грунт.

 — Ну и дура, — она кряхтит, — сама объебалась собственного говна и сама же страдает, — голос у неё скрипучий, — последствия собственной глупости это называется, а не “старые раны”!

Наташе хочется расплакаться — опять: разве Соня в чём-то не права? 

 — Извини, пожалуйста. — Горло сжимается, слова кажутся такими огромными, тяжёлыми и густыми, что едва не застревают где-то промеж. — Ты права, — она кивает, очень охотно соглашается, — я сама во всём виновата.

Ей нравится то, насколько легко согласится с обвинениями Сони и просто пустить всё на самотёк: так легко опустить руки и признать вину, потому что это не заставляет её мозг воспаляться от труда в тщетных попытках обелить собственное имя. Зачем тратить последние силы, уверяя всех в том, что она не виновата, когда можно единожды согласиться и просто быть?

Какая же она всё-таки трусиха. Как же ей не хочется бороться.

 — Блять, да ты!

Роса вздрагивает, когда Соня, сидящая рядом с ней на корточках, подскакивает. Лопатка скрипит, падая на пол. Зима скалится, хрипит, и грудь у неё вздымается, заходится в безумном темпе, словно лёгкие ударяются о рёбра в немой ярости. Даже будучи ниже, Соня кажется нависающей, когда сжимает в кулаках лацканы Росы и притягивает на уровень собственного взгляда.

 — Хватит!

Чужое дыхание ощущается где-то поверх губ, Наташа закусывает нижнюю, чтобы ненароком не провести по ней языком, их лица слишком близко — сейчас она наклонится ближе и сможет попробовать Соню на вкус. Роса сжимает шланг, остриженные ногти впиваются в резину.

  — Как же ты задрала своей жалостью, — Роса моргает, у Сони глаза голубые, тёмные круги ей не идут. — Ты там не одна была, слышишь?! Ты это понимаешь?!

Роса крупнее — выше на десяток сантиметров и во многом шире (кого-то хорошо кормили в дворянской семье…) — но Зима трясёт её, словно тряпичную куклу.

 — Перестань наматывать сопли на кулак и соберись наконец! Я тебя ударю.

 — Может я хочу, чтобы ты меня ударила, — Наташа краснеет. Полнейший абсурд. У неё подкашиваются коленки, но она не боится — она хочет быть наказанной за свои грехи. Потому что она заслужила.

 — У тебя в башке каша, — Роса покачивается, когда Зима действительно ударяет их лбами, — Наташа, ты дура. — Соня вздыхает, и её хватка, кажется, становится слабее. — Наташа, ты просто последняя… — Зима собирает слова в своей голове в рассыпающуюся неприглядную кучу, — хуесоска ты, Наташа, вот честно.

Роса ощущает себя переполненной — словами, эмоциями: растерянностью, злобой, слабостью, немой невысказанной любовью — всем и сразу. Ей кажется, что она ломается, крошится, как камень, и это всё — некрасивое, угловатое, прогнившее и чёрное — вытекает из неё одним махом в виде слёз.

До чего же неприглядный вид.

 — Извини, боже, я не знаю, что со мной.

Она забывает об аккуратно сложенном платке в нагрудном кармане и утирает слёзы ладонями. Не сразу понимает, что Соня больше не держит её за грудки. Слёзы на бледных руках — даже в саду она остаётся холёной и чистой — неотличимы от капель росы — красивых, округлых, чистых и прозрачных. Она скулит, когда из неё всё вываливается — прямо перед Соней.

 — Ой, ну ты, — Зима застопоренно мнётся, сухое, неприятное “обиделась что ли?” так и не вылетает из её рта, она неаккуратно гладит Росу по круглому плечу. — Плакать это нормально, — она неловко потирает кончик носа.

Роса улыбается — непривычно криво, губы подрагивают, она сглатывает раз за разом, пытаясь остановить слёзы — Зима, конечно, за грубость не извиняется. Глаза зудят.

 — Ты мне так нравишься, Софь… — имя застревает не где-то поперёк горла, удушенное рыданиями, а поперёк её мыслей, потому что кажется неправильным произносить его так жеманно и по-аристократичному полно, — Соня, ты мне так нравишься. Соня.

И это снова ответ невпопад, взявшийся из ниоткуда и уходящий в никуда. Наташа каждый раз надеется, что по пути в никуда её самые искренние чувства будут схвачены Соней. Зима фыркает, но не отстраняется — напротив, становится как-то ближе, проводит своей рукой — Роса почему-то знает, что у неё недлинные пальцы и небольшая квадратная ладонь — успокаивающие круги по центру спины.

 — И чтобы я больше такой хуйни не слышала, — выдаёт Соня сухо.

Наташа кивает: вот так у них всё просто.