— может, потому что я люблю тебя.
ганью замирает на месте.
— что?.. — ее голос оказывается настолько слаб, что ветер скрывает его в ночи.
она не может заставить себя обернуться, поэтому кэцин обходит ее со спины и смотрит прямо в глаза. кэцин — с гордо поднятым подбородком, сжатыми кулаками и сбитым дыханием от стыда и злости — не отрывает от нее взгляда.
ганью кажется, что она задыхается.
она — кэцин, ганью — не разобрать.
— потому что я люблю тебя. я знаю, это именно ты. — припечатывает ей в лоб. кэцин всегда говорила в лицо всё, что ей хотелось сказать, а ганью всю жизнь искала причины не говорить ничего никому — она так надеялась пронести эти удушающие чувства под ребрами до тех пор, пока они не иссякнут, пока кэцин о ней не забудет, пока ганью не забудет о ней.
не получилось.
но, почему-то, несмотря на то, что ганью безумно страшно — она счастлива, что кэцин злится, что не может собрать мысли в кучу, что любит ее тоже.
ганью ощущает себя деревянной, когда робко тянется, чтобы взять руки кэцин в свои. ее пальцы в перчатках разжимаются и хмурая морщинка меж бровей становится жалобной, а не сердитой. кэцин расслабляет плечи. ганью понимает, что ей тоже было страшно.
в этом отличие между ними — ганью было страшно и она молчала, кэцин было страшно и она поспешила снять это с души как можно скорее.
— может, я тоже тебя люблю. — негромко возвращает ей ганью. ночью холодает и у нее обычно мерзнут руки. кэцин перехватывает их покрепче, — потому что это ты.
холодным ветрам до них не добраться даже здесь, где луна красит кожу голубой акварелью и за милю нет ни одной живой души. у ганью глаза светятся нефритом и она не может сдержать улыбку, чувствуя тепло. незримая красная ниточка, обвязанная вокруг их запястий, становится короче в половину.
кэцин выглядит счастливой.
после этой ночи в лиюэ тишь да гладь. все идет своим чередом, только у ганью на столе появляется неожиданно связка глазурных лилий, потом охапка стеклянных колокольчиков, потом вазочка цветов цинсинь. кэцин с обломанными от лазания по горам ногтями говорит, что ни при чем, а над ней заскочившая на пару минут бэйдоу хохочет во весь голос. с нее штрафы, как с гуся вода, кэцин краснеет и цокает туфлями, спеша ретироваться, а ганью сконфуженно жует лепесток.
она просыпается однажды ночью и так сильно на себя злится. ходит кругами по комнате и думает, что стоит подарить кэцин что-нибудь в ответ, а молочная луна тревожит ее уставшие глаза.
кэцин ее искала. очень долго, упорно, и это осознание заставляет ганью потерять сон, в беспокойстве бродить по улицам, прятать замерзшие пальцы в перчатках. ее греет это знание, мягким пламенем печи забирается ей в сердце, но от него же ей хочется плакать. ганью думает, тянет ли она хотя бы на удовлетворительный результат ее поисков, и кэцин каждый раз ведет себя так, будто да. тысячу раз да.
у них были рассветы на постоялом дворе и ужины в «народном выборе»; синхронная простуда по осени и горячий чай зимой; распускающиеся зонтиками фейерверки; маленькие камешки нефрита и корляписа в парных подвесках, которые ганью заказала на их годовщину; они пережили переворот всех систем лиюэ — даже больше, они переписали их сами; у них были шрамы, ноющие от сырости и поцелуи в висок перед работой. у них было всё и абсолютно не было времени.
кэцин держит закатник на самом краешке своего меча и ганью пронзает его стрелой, едва ли целясь. фрукт лопается, когда ударяется об твердую поверхность, забрызгивая всё сладким соком. кэцин отпрыгивает, чтобы не испачкать платье — им завтра в этих нарядах встречать бэйдоу из плавания. с годами она стала всё дольше задерживаться на суше, на ее сильных плечах побледнели шрамы, а на мече появились зазубрины от времени и битв, но ее всё также ждут и любят.
— госпожа нингуан нас убьет. — расстроенно выдыхает ганью.
— за что? у нас перерыв.
— у тебя перерыв. я не отпрашивалась.
— согласно трудовому кодексу… — с готовностью начинает кэцин, но, видя, как ганью сложила брови, переменила тон, — смирись, теперь мы обязаны отдыхать.
— я никогда не привыкну. — она качает головой, пальцем поглаживая лук.
кэцин весело фыркает и улыбается, откладывая меч. ее платье нежно-голубое, с красными строчками — как будто отсвет природной молнии перед тем, как она ударит, как будто ватное робкое небо на рассвете.
— иногда мне кажется, что я женилась на старушке.
— технически… да? — ганью неловко отводит взгляд, вешая лук на место, — мне больше сотни лет, так что, да, ты женилась на старушке. с другой стороны, ты постоянно забываешь, что тебе уже не восемнадцать.
— я не чувствую на себе времени. — простодушно отвечает кэцин и обнимает ганью за шею, — с тобой оно летит незаметно.
она говорит такие вещи ровно как факты, всем известные, и это всегда застает ганью врасплох. даже спустя много лет.
— о. стоит думать, я еще на что-то гожусь. — она вяло пытается отшутиться, но у нее плавится сердце, как кусочек льда в жару, и ганью просто обнимает кэцин за талию и кладет подбородок ей на плечо. ганью никогда не сможет устоять перед ее словами, и кэцин это знает, и вовсю этим пользуется.
— годишься. — кивает она, усмехаясь ей в волосы, — очень годишься, например, в качестве подушки.
— кэцин. — беспомощно тянет ганью, умоляя прекратить.
— у нас, кстати, время кончается.
— у тебя.
— нет. у нас.
ганью просыпается в холодном поту.
в шаге от слез она шарится по прикроватной тумбочке, сметая бумажную лампу и подставку для благовоний — полную пепла — на пол, и хватает единственное, что у нее осталось в качестве заплатки для душевной пустоты — маленький кулон с камешком корляписа.
она сжимает металлический кружок, пока он не оставляет вмятины на ладони, по привычке смотрит влево, только чтобы никого в постели не найти и от горького осознания заплакать.
этот день запомнился ганью в самых маленьких, самых ценных деталях — ее встречали фейерверками, яствами, поздравлениями, и прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, там, на пристани, кэцин предложила ей стать ее женой. и она согласилась, потому что это было естественно, потому что она хотела этого.
весь лиюэ, весь тейват был счастлив вместе с ней. кэцин держала ганью за руку, скрывала слезы на церемонии, а потом призналась, что у нее не было в жизни ничего счастливее этого. ганью тогда успокаивали все четверо — кэцин, яояо, нингуан и бэйдоу, потому что не плакать было невозможно, и, может, она немного подпортила слезами фотографию, но она все равно стала их любимой совместной.
ганью так, так сильно любила кэцин, это было невозможно. кэцин в ее самых разных проявлениях, многогранный, чистый кристалл нефрита — кэцин, злющая как гроза и уставшая после работы, с мечом в руках, с зарубцевавшимися ранами, с головными болями, с глазами-молниями, с самыми ласковыми руками, с самыми жестокими словами, с ее никакущим до смешного терпением. ганью с цветами в волосах и кэцин, ни капли не тронутая временем — вот как они остались запечатлены.
много лет ушло на то, чтобы они просто привыкли к бесконечному пути — просто узнать подруга подругу стоило больших трудов, еще больших трудов стоило разбираться со своими ранами, с чужими, с общими. жизнь — это поток, но у них был маленький выступ с самого края, и им вдвоем проще было за него держаться.
ганью будто порезалась об эти осколки счастья. в ее пальцах медленно грелся холодный металл, и ночь медленно становилась всё бледнее, пока за горизонтом не забрезжило хрупкое солнце. она была одна, и впервые за тысячи лет она бы предпочла что угодно, кроме этого. она бы согласилась на пробежку в пять утра, на завтрак в закусочных на пристани, на экспедицию на склон уван, на шоппинг с утра до вечера.
«что угодно, — думает ганью. тоска приминает ей реберную клетку, — только, пожалуйста, возвращайся домой».
кэцин не возвращается. ни завтра, ни послезавтра. она оставила ганью с единственным нецелованным шрамом, который ноет по вечерам и в сырость, будто не заживал никогда.
***
там, когда падала селестия, разверзалась земля, покрытая язвами, лопалась, будто израненная кожа, ломались скалы и плавились горные породы, разливаясь кровью, кэцин слабо сжала ее руку обожженными металлом пальцами. перчатки ганью за время похода протерлись до тканевой подкладки, поэтому она чувствовала влажную кожу и чужую дрожь. сквозь скрежет и громоподобный шум огромного падающего божественного порядка кэцин, маленькую, хрупкую, человеческую кэцин было почти не слышно. ганью лежала рядом и ей пришлось двинуться ближе, хотя ее тело горело огнем.
— а помнишь, — кэцин огладила пальцем косточку на ее запястье, — когда мы стали жить вместе, и ты постоянно пыталась выкинуть рыбу, которую я покупала?
ганью выпустила смешок. ее ребра вспыхивают болью до обморочных мушек в глазах. она смотрела на то, как небо чернеет от дыма и копоти, как звезды срываются и падают, затухая в черноте. никаких больше созвездий, никаких глаз, неустанно наблюдающих, никаких богов, никаких протоптанных от рождения дорожек.
— я думала, ты заставишь меня ее есть. — призналась ганью.
— ты же вегетарианка.
— я не знала, что ты вспомнишь такую мелочь.
кэцин тревожно кашляет. ганью не может заставить себя повернуться к ней — ей страшно, даже больше, чем от того, как дрожит почва и как ее разорвет, когда селестия встретит землю.
но она поворачивается, даже если рана на ее боку выглядит ужасно и с ней лучше вообще не двигаться.
кэцин затихает на мгновение, а потом снова разражается кашлем, мокрым гулом из ее груди. у ганью плывет в глазах, когда она замечает кровь, прилипшую к чужой щеке.
— а помнишь, — начинает она сдавленным голосом, сдерживая плач, — когда тот мужчина сказал что-то о моей внешности, а ты набросилась на него с кулаками? зимой, на постоялом дворе?
— я бы сделала так еще раз. — отвечает кэцин. ее голос все тише. она смотрит из-под слипшихся от пота ресниц, стараясь удерживать взгляд, будто ее клонит в сон.
— ты всегда меня защищала. — всхлипывает ганью и тянет руку, чтобы прикоснуться к ее лицу, огладить скулу, заострившуюся за долгий и изматывающий поход, — и еще ты- ты всегда следила, чтобы я не перерабатывала, хоть я и злилась. и ты обещала сводить меня в тот ресторан. помнишь?
— обещала. — кэцин прижимается щекой к ладони. ганью пальцем немного стирает слой пепла и грязи под ее бровью, — только… наверное… уже в следующий раз. — говорит она, закрывая глаза, — у нас вечно не было времени, да?
— у нас будет. у нас будет столько времени, — говорит ганью, чувствуя, как слезы стекают по лицу, — что тебе и не снилось. когда это закончится.
— хорошо. — она совсем незаметно улыбается. ее лицо выглядит так умиротворенно, будто они лежат у себя дома рано утром, понимая, что сегодня у них выходной, и им можно остаться в постели, — я люблю тебя, знаешь?
ганью хватается за ее руку и прижимает пальцы к губам, жмурясь изо всех сил.
— я люблю тебя. я люблю тебя. — она шепчет, чувствуя, как земля содрогается, поднимая в воздух пепел и пыль, — я люблю тебя.
и всё меркнет.
***
— ты никуда не идешь. — нингуан отворачивается к окну. она стоит в своем кабинете, бэйдоу за ее столом, сжимает его край и бесится молнией.
— ты смеешься? — она скалится, потому что этот спор ведет в никуда и он идет дольше, чем стоило бы, бьет по стопке бумаг, раскидывая их по кабинету, — ты понимаешь, что ты мне не запретишь? черт возьми, даже яояо идет, а меня ты собралась оставить в лиюэ?
— мои решения не оспариваются. — нингуан скрещивает руки на груди, — ты остаешься. точка.
ее плечи стали напряженнее спустя много лет, а в уголках глаз залегли мелкие морщинки. нингуан берет со стола трубку и медленно тянет сизый дым, плывущий в теплом свете люстры. бэйдоу замечает, что она без перчаток.
— ты- я поверить не могу, что ты все еще думаешь, что я тебя послушаю. — бэйдоу обходит стол и становится у нингуан за спиной, — я все равно пойду, хочешь ты или нет. я не могу бросить свою команду, я должна помочь, почему ты такая упрямая-
— потому что я не хочу, чтобы ты погибла! — она оборачивается, заставляя ее отшатнуться — у нингуан подрагивают пальцы, которыми она держит трубку, а на ее лице такое отчаяние, что бэйдоу теряет всю свою злость и просто глядит ошарашенно, пока на нее кричат, — я слишком хорошо тебя знаю. ты будешь лезть на рожон и стараться всех защитить, и ты погибнешь из-за этого. я не могу этого позволить.
трубка с треском ломается, пеплом пачкая дорогой ковер. нингуан, гордая птица, роняет обломки и позволяет бэйдоу прижать ее к себе неаккуратно и совершенно неподобающе. знает, что нингуан не простила бы себе такие глупые слезы.
она гладит ее светлые волосы, прикрыв глаза.
— почему ты такая упрямая? — спокойно — смирившись — возвращает ей нингуан, — почему бы не послушать меня хоть раз?
— это последний раз, честно. — бэйдоу целует ее в лоб, — когда вернусь, я постараюсь начать прислушиваться к тебе. ты встречай меня вином, а я привезу тебе подарок.
— это не плавание в иназуму или снежную, бэйдоу. — слабо возражает нингуан, — ты не сможешь ничего привезти оттуда.
— спорим?
— ты невыносимая.
— и я тебя люблю.
кэцин спешно прикрывает дверь, прижимает палец к губам и берет ганью за руку, отходя от кабинета. они обе выдыхают только на улице. снаружи сгущаются сумерки, и звезды кажутся ганью горящими стрелами, которые обязательно спикируют на них.
— мне кажется, мы пришли невовремя. — кэцин смотрит наверх, на то, как темные облака укрывают небо.
она права как никогда. ганью показалось, будто они стали свидетельницами чего-то настолько личного, настолько интимного, что говорить об этом было стыдно. так что она решила не говорить.
— там… будет опасно. — произносит она вместо. выбирать меньшее зло из двух — значит, заведомо проиграть. и то и другое болезненно обожжет внутренности, потому что кэцин держит ее руку крепче за ночь до отправления.
— да. — кивает она. они тренировались на пределе сил, но им не кажется сейчас, что этого было достаточно. они были вместе так долго, как только могли, но сейчас этого кажется мало.
— мы будем в порядке?
кэцин кладет голову ганью на плечо. на терассе никого нет, только кошка спит на нагретой за день каменной кладке, и ветер гоняет туда-сюда листок бумаги, вылетевший из окна нингуан во время ссоры.
— не знаю. — честно отвечает кэцин. ее голос уставший и серьезный, — я… боюсь. всё не в нашу пользу. я не знаю, как мы справимся.
ганью, может быть, хотела бы, чтобы кэцин ей наврала, но не говорит об этом вслух. эти слова опускаются на ее плечи наковальнями. ей придется держать лук недрожащими руками, а изнутри быть перекрученной от страха и тревоги, и спасаться мыслями о том, что они скоро будут дома.
— давай, когда вернемся, — говорит она, — сходим к сянлин поужинать.
— а еще за покупками. — кэцин обнимает ее за руку и подыгрывает с радостью, — я присмотрела кое-что для тебя и не успела купить.
— мы сможем купить это потом. — кивает ганью.
— да. — они стоят, позволяя вечерней темноте медленно обступить их, чтобы в одночасье быть ослепленными яркими уличными фонарями. в их памяти эти звезды затмеваются фейерверками, а трудности — огромным, только их собственным счастьем. — потом.
они отправляются на рассвете.
***
всё, что ей осталось — шрам, опоясывающий живот и дыра в сердце размером с луну.
их вывозили долго, по группам, потому что людей почти не осталось. ганью провела все это время в полубреду, задыхаясь от жара и боли, не осознавая потери, не осознавая времени. только дома, когда она пришла в себя, к ней по капле начинали возвращаться чувства. и первое чувство, которое к ней вернулось — это страх.
всё неправильно.
она вырывается в город как только встает на ноги и видит только бесчисленное количество раненных, контраст горюющих и плачущих от счастья семей, и она не чувствует при это ничего. только тревогу при взгляде на знакомую дверь кабинета, только мандраж, когда она поворачивает ручку.
нингуан сидит за своим столом в окружении перечеркнутых писем. ганью тяжело сглатывает, замечая чернильные пятна и истерично зачеркнутые буквы, будто она хотела перекрыть всё начисто. когда нингуан поднимает голову, ее лицо строгое и уставшее, будто ей эти несколько месяцев стоили нескольких десятков лет.
— здравствуй. я думаю, тебе пока не стоит вставать с постели. — бесцветно проговаривает она, и ганью знает — случилось.
— кэцин… — ганью чувствует себя так, будто у нее из легких выбили весь воздух, — и- и бэйдоу, они обе…
нингуан глубоко вздыхает, а у ганью земля уходит из-под ног — ее мутит, и в глазах плывет от подступивших слез. ее кожу обжигает отсутствие кулона, и когда она видит протянутую руку в темной перчатке, в ладони — тот самый, с маленьким камушком.
— второй так и не нашли. прошу прощения. — негромко говорит нингуан, и ганью срывается в рыдания тут же, падая на колени.
а нингуан подходит к окну, берет со стола тонкую костяную трубку и тянет сизый дым. и подарок лежит в ее пальцах слишком хорошо, и ганью слишком погружена в своё горе, чтобы услышать чужие всхлипы.
***
небо без единого облачка — лиюэ в этом году жаркий и беззаботный, здесь кучками собираются туристы из снежной и студенты из сумеру, и ганью занята бумагами по горло. у нее на перерыве времени хватает только на то, чтобы выйти на улицу, перейти дорогу и взять перекусить, а потом вернуться, минуя пруд с кувшинками, насквозь процеженный солнечным светом. она и в этот раз стояла, лениво наблюдая за людьми — в такие дни не хотелось работать, но без этого у нее начинала ехать крыша. нормальные люди умели отдыхать, но ганью умела только занимать себя чем-то, сделала это своим эскапизмом.
через пару минут мимо нее прошла янфей, направляясь в закусочную по соседству. она помахала ганью, улыбаясь, и сразу же перевела внимание на кого-то еще, подсаживаясь к знакомой девушке с двумя темными хвостиками.
ганью вздохнула, прогоняя ядовитые мысли, вытерла руки салфеткой и выбросила в мусорку. аппетита не было, но поесть было нужно — а люди продолжали проходить мимо, счастливые и несчастные, одинокие и влюбленные, раздражающие своей хрупкостью, своей непостоянностью. ее перерыв должен был скоро кончиться.
она хотела двинуться обратно, но ей что-то помешало.
у ее ног вертелась большая белая собака, волоча за собой длинный поводок. она обошла ганью пару раз, связывая ей ноги, и в тот момент, когда обе оказались в ловушке, к ним подбежала девушка.
— фу! что я тебе говорила! плохая девочка! — девушка присела на корточки перед ней и принялась распутывать накрученные собакой узлы, — простите пожалуйста, я пока не привыкла ее удерживать.
— ничего страшного. — пробормотала ганью, не понимая, как ей стоит отреагировать, — не переживайте.
— вот и славно. — девушка отряхнула руки, намотала поводок на ладонь, потрепала собаку по голове и встала, — она вас не запачкала?
ганью замирает.
она смотрит ей в лицо и потихоньку погружается под воду.
ее рука автоматом тянется к кулону на шее и она сжимает его, не веря своим глазам — на нее смотрела кэцин точь-в-точь, с небольшой оговоркой, что у этой — воздушная карэшка по плечи, а не два длинных хвоста, и она выглядит как-то иначе, но ганью не может ошибаться. потому что ганью чувствует, будто что-то встало на место после стольких лет. это чувство было ни с чем не сравнимо, она бы вспомнила его даже сквозь абсолютное безумие, даже если бы потеряла голову окончательно от одиночества. кэцин — не ее кэцин, уже другая — с такой же электрической искрой во взгляде, но в этом веке — без глаз богов, под беззвездным небом, свободная, живая, без необходимости держать меч.
— вы- у вас все хорошо? — она обеспокоенно трепет собаку, — вы плачете.
ганью спешно стирает позорные слезы — даже во время самых адских дней она не позволяла себе выйти на перерыв и поплакать, а тут такое.
— простите. да, все в порядке. — она глубоко вздыхает, — простите, но… как вас зовут?
девушка заправляет прядь за ухо. ее голос мягче, чем был, ее взгляд не такой острый.
— кианг. — отвечает она с осторожностью.
— кианг. — повторяет ганью, пробуя новое имя на языке. она тушуется, вдруг ощущая себя неловко за то, как выглядит вся эта ситуация со стороны, — извините, но, вы не знаете, мы… раньше не встречались?
кианг в удивлении вскидывает тонкие брови.
— вы очень часто извиняетесь. знаете, мне тоже так показалось. — она беспокойно вертится, проверяя свои карманы и внезапно говорит, — вам знакомо это?
она вытаскивает из кармана кулон.
— господи. — шепчет ганью, поднося дрожащие пальцы ко рту, и кианг снова тревожно на нее смотрит.
— значит, знаком? — она кладет кулон с неровно оплавившимися краями на ладонь. камешек нефрита посередине все такой же чистый, как и много лет назад, — если это не слишком внезапно, может, мы может встретиться позже? мне кажется, нам стоит о чем-то поговорить и- боже, что я делаю, вы опять плачете.
— я согласна. — всхлипывает ганью, — встретиться, я имею ввиду. простите, просто- простите за это. не обращайте внимания.
кианг протягивает ей тканевый платок.
— как же не обращать. — вздыхает она, — тогда… как насчет на пристани? в семь? в семь будет нормально, да?
— да. — кивает ганью, — да. давайте в семь.
— отлично. — кианг кладет кулон обратно в карман и, уходя, оборачивается, — кстати… вы понравились джен. думаю, вы хорошая девушка. не плачьте.
ганью смеется, не думая даже пытаться объяснить то, почему возвращается на работу в слезах, и машет им в след. кианг похожа на кэцин и в то же время полярно другая, и это, наверное, хорошо — людям теперь не нужно учиться владеть оружием, у них намного более мирная жизнь, без мозолей от меча, без жестоких битв.
ганью держит в руке платок и улыбается. в ее планах уйти с работы пораньше, чтобы успеть купить для кианг шарики с креветками и чего-нибудь для джен. она хочет, чтобы у них было столько времени, сколько им нужно, и на этот раз она не позволит себе потерять ни секунды.
на этот раз у них всё время мира.
— ты снова меня нашла.