«Тебя больше нет, но ты по-прежнему причиняешь боль. Ты — ничто в реальности, но всё — в моей голове. Ты не существуешь… Не существуешь!»
***
Шумно втянув носом воздух, Мацумото распахнула глаза, села на постели и, прижав руку к груди, стиснула больничную одежду в кулак. Лоб был покрыт испариной, пальцы заметно дрожали, комкая похрустывающую от крахмала ткань. Сон, кошмар… или бред вынужденно бодрствующего сознания? Мацумото не знала определения тому, что происходило с ней с того дня, когда смешались земля и воздух, превращая всё в пыль. Однако разум постепенно отказывал, становясь всё более туманным, а сводящие с ума реалистичностью сны постепенно заменяли собой всё.
— Твою мать… — прошептала Мацумото, вытирая лоб. — Твою мать… Твою мать! Да уйди же ты, наконец!
Внутри всё переворачивалось, гулко ухало сердце, отдаваясь эхом в ушах, на глаза наворачивались слёзы.
Но хуже всего была эта боль…
***
— Боль? — Унохана поправила капельницу и в удивлении обернулась на Мацумото.
Та лишь молча кивнула, не отрывая взгляда от окна. Она не могла объяснить, что было не так, но боль — ноющая, тягучая, как липнущий к пальцам мёд, — находилась в теле постоянно. Это было одновременно и физической пыткой, заставляющей каждый нерв звенеть от напряжения, и моральной.
— Надо провести дополнительное обследование, чтобы исключить возможность воспаления. — Унохана присела на кровать и обхватила запястье Мацумото пальцами.
Мацумото посмотрела на задумчивые морщинки, собравшиеся на её переносице, затем — на улицу, где ярко светило солнце, а потом — снова на Унохану. Поджав губы, она хотела уже опять глянуть в окно, но блуждающий взгляд вдруг остановился на прикроватной тумбочке, где на простом белом блюдце лежали четыре ровных круглых яблока, запечённых с корицей.
Вопросительно приподняв бровь, Мацумото повернулась к Унохане. Та, проследив за её взглядом, тепло улыбнулась.
— Это лейтенантский подарок.
— Лейтенантский? — переспросила Мацумото и придвинулась, но тут же сморщилась, почувствовав тошноту.
Какой знакомый запах. Из детства. Столько воспоминаний с ним было связано. Особенно тех, где мелькал Гин. Когда совсем нечего было есть, он воровал яблоки из поместья, находящегося неподалёку от их убежища, и запекал их. Так, как умел только он, — до угольков, присыпанных собравшейся комочками корицей. Но для маленьких голодных детей это было лучшим обедом, ужином и десертом. Эти воспоминания грели её до сих пор. Ровно до этого дня.
Мацумото отвернулась от столика и сжала губы, борясь с подступающей к горлу горькой рвотой. Знакомый аромат, приятный и невесомый, въедался в лёгкие, заставляя больничную пищу перекручиваться в желудке, как бельё в стиральной машинке. Покачнувшись, Мацумото подалась вперёд и перегнулась через перегородку каталки. Было стыдно и больно одновременно, но справиться с этим оказалось не так уж просто.
— Дрянная у вас тут еда, капитан Унохана, — пробормотала Мацумото, стараясь не смотреть в сторону яблок.
Унохана лишь горестно вздохнула.
— Я уберу, — мягко сказала она, затем вставала и смахнула невидимые пылинки со своего чудом не испачкавшегося белого халата.
***
Вечером того же дня зашёл Кира, чтобы справиться о здоровье. Едва взглянув на фальшивую улыбку, которая так и норовила сползти с бледного лица, Мацумото поняла, что сама выглядит ничуть не лучше. Она так же улыбалась, так же смотрела, так же отвечала невпопад, и ей было по-человечески жаль Киру, но помочь ему она не могла — не знала способов иссушить ядовитый колодец горечи, появившийся в двух душах.
Когда Кира ушёл, Мацумото почувствовала облегчение. Она откинулась на подушку и прикрыла глаза, мысленно ощупывая боль, которая ни на секунду не утихала. Медленно, как опытный массажист, она порхала пальцами над каждой клеткой тела, но так и не смогла понять, что именно терзало внутренности.
***
— Ты ещё здесь?
— Здесь.
— Зачем?
— Просто.
— Тебе это нравится?
— Что именно?
— Мучить меня.
— Нет. Это нравится тебе.
***
Почти перед сном зашёл Хисаги. В его руках было блюдце, и Мацумото, обернувшись на шум, почувствовала, как рвотный спазм снова сжал горло.
— Так вот чей это подарок, — криво усмехнулась она, кивнув на яблоки.
— И тебе привет. — Хисаги пожал плечами. — Хинамори сказала, что больным нужны яблоки. Тебе будет полезно.
Вспыхнувшая неприязнь резко пошла на убыль. Хисаги так откровенно смущался, что Мацумото ощутила веселье.
— Она имела в виду свежие яблоки, балда, — назидательно проговорила она. — Их нужно почистить и нарезать. Не слышал о таком?
— Нет, — с пугающей честностью ответил Хисаги и переступил с ноги на ногу.
Ох уж эти мужчины.
— Кругом одни дилетанты, — сокрушённо вздохнула Мацумото. — Чёрт с тобой, тащи сюда.
Стараясь глубоко не вдыхать, она вежливо приняла яблоки и, отставив их на прикроватную тумбочку, едва удержалась от гримасы. Лишь честные глаза Хисаги удержали её от тоскливого вздоха и рвотного позыва. Болезнь болезнью, тоска тоской, боли болями, но обижать его она не имела права. Всё равно потом можно будет их выкинуть.
Хисаги что-то говорил, рассказывал истории, происходящие там, за стенами госпиталя, старался разбавлять гнетущую тишину, а потом замолкал, делая внушительные паузы. Его голос журчал плавно и убаюкивающе, интонация тянулась ровной мягкой линией, нигде не нарушаясь и не прыгая. Словно монотонное капание смолы в смолу. И Мацумото стала ловить себя на том, что подрёмывает, свесив голову на грудь.
Хисаги не требовал внимания, не жаждал общения. Мацумото не понимала, с чем связан этот визит, обязывающий его сидеть тут и развлекать почти здоровую женщину, которая не демонстрировала ни капли заинтересованности. Но кое-что она всё-таки могла предположить.
— Капитаны, — вдруг заговорила она, не поднимая головы, — они причиняют столько беспокойства, правда?
Хисаги, рассказывающий очередную заунывную байку из своего отряда, запнулся. Раны душевные затягиваются дольше физических. Душевные раны, нанесённые кем-то из близких, — и того дольше. Раны, нанесённые незаменимым человеком, тем, кем ты восхищался, кого боготворил, не заживают никогда. Они превращаются в шрамы, которые саднят и чешутся. Это мука, которая с годами становится неотъемлемой частью тебя.
— Мы справимся, Хисаги. — Мацумото не спрашивала — утверждала, зная, что он кивнёт, после чего встанет, скомкано попрощается и уйдёт, оставив на тумбочке чёртовы печёные яблоки с корицей.
***
— Гин?
— М-м?
— Кем я для тебя была?
— Всем.
— Поэтому ты не уходишь?
— Нет. Поэтому ты не отпускаешь.
***
Разбудил Мацумото запах — въедливый, приторно-сладкий и не менее тошнотворный, чем вчера. Только в этот раз он вызвал уже не ностальгический вздох, а глухое раздражение. Знал бы Хисаги, какие эмоции вызывали у Мацумото печёные яблоки на самом деле — сгорел бы от стыда. А так… что толку было на него сердиться?
Усмехнувшись, Мацумото спустила босые ноги на пол в ожидании, когда дверь палаты распахнётся и появится капитан Унохана, и сморщилась. Стиснув больничную рубашку на груди, она прислушалась к себе и глухо пульсирующей боли. Что же с ней творилось? Почему? Ответ был близко, но выскальзывал из стиснутых пальцев, как… лисий хвост. Скользкий белый кончик хвоста.
Нет, развевающиеся полы капитанского хаори.
Мацумото прижала холодные сухие ладони к лицу и вздохнула — ну не мог же он и в самом деле болеть.
— Сумасшествие какое-то, — прошептала она. — Как он может болеть во мне? Это же бред…
— Фантомные боли замучили?
Вздрогнув от голоса Хисаги, Мацумото ещё сильнее съёжилась, но поворачиваться не стала — так и замерла, стараясь не сильно трястись от накатывающих рыданий. Не хотелось показывать, что его слова попали в цель. Она настолько крепко привязалась к другому человеку, что момент его смерти стал похож на ампутацию. Кто-то теряет руки или ноги, а Мацумото лишилась Гина. Как всё, оказывается, просто.
— Ты снова яблоки принёс?
— Нет, ты ведь утренние ещё не выкинула.
— Вот как… — Мацумото подавила тяжёлый вздох и подняла взгляд. — Пойдёшь со мной на обследование?
— Нет, — Хисаги покачал головой, — но, если хочешь, провожу.
— Спасибо.
Она и вправду была ему благодарна.
***
— Хисаги опять принёс печёные яблоки с корицей.
— Что поделать. Некоторые мужчины такие неумехи.
— Ненавижу печёные яблоки.
— Понятно.
— Не хочешь спросить — почему?
— Я знаю ответ.
***
Мацумото вернулась в палату измождённой и опустошённой. Унохана буквально прощупала каждую косточку, пытаясь найти причину странной болезни, но, судя по нахмуренным бровям и задумчивому молчанию, так и не преуспела.
— Скажите, что такое фантомная боль? — спросила Мацумото, надевая больничную рубашку, когда Унохана закончила и отвернулась к своему столу.
— Это любопытный феномен. Ощущение боли в конечности, которой уже нет, — охотно пояснила та, просматривая бумаги с анализами.
— А по отношению к человеку? — Мацумото сжала зубы. — Человек… может болеть внутри тебя?
Повисла непроницаемая тишина. Затем скрипнули ножки отодвигаемого стула, раздался едва слышный стук ручки. Мацумото почувствовала пристальный взгляд. Не злой — любопытствующий. С таким вежливым удивлением рассматривают насекомое через стёклышко.
— Думаю, завтра ты сможешь покинуть госпиталь, — произнесла Унохана, осторожно обходя вопрос, который так и остался висеть в воздухе.
Мацумото захотелось повернуться, стукнуть кулаком по столешнице, но она понимала, что ничего этим не добьётся — лишь вызовет ещё более пристальный интерес к своему психическому здоровью. Тем более что Мацумото и сама сомневалась по поводу него.
— Это отлично, — сдавленно откликнулась она и поспешила покинуть кабинет.
В палате она прислонилась к стене и сдавленно застонала, стиснув кулаки так, что руки задрожали от напряжения. Эта боль… боль… боль! Повсюду: в каждом уголке, в каждой клеточке, в каждом движении, даже в дыхании. Преследующая, надоедающая, тянущая, ноющая, терзающая, шепчущая — такая разная, что разум мутнел, превращаясь во всполохи мыслей, каждая из которых сводилась в одну точку. И имя её даже называть не хотелось, чтобы не стало ещё больнее.
— Чёрт тебя дери! — прорычала Мацумото, сползая по стене на пол. — Даже после смерти нет мне покоя! Уйди, отпусти, оставь меня уже! Предатель! Всех предал, меня предал — у-у-у-у! Ненавижу тебя, гад!
Она не плакала с тех пор, как увидела закрывающиеся глаза и ползущие вниз уголки губ. Не плакала, когда его хоронили. Не плакала после — ни в больнице, ни даже в мыслях. Держалась, как могла, сохраняя присутствие духа… Но для кого всё это было сделано?
— Будь сильной, мать твою, Ран-чан! — заикаясь от истерики, выговорила она и прикусила рукав больничной рубашки. — Кому нужна теперь моя сила? Никому не нужен выжатый лимон. Выкинуть только. И похрен на силу, на всё похрен…
Почувствовав ладони на своих плечах и рывок вперёд, Мацумото уткнулась в пропахшую улицей и потом косоде и, наконец, заревела. Громко, всхлипывая и икая. Часть сознания сопротивлялась, стараясь обуздать бушующие мысли, но ртутный столбик самоконтроля заполнился целиком, грозясь взорваться от перенапряжения.
Тиская в пальцах жёсткую ткань, Мацумото ругалась, плевалась и плакала, жалобно подвывая; трясла Хисаги за грудки и обвиняла, в то время как тот прижимал её носом к своему плечу, гладил по волосам. И хоть Мацумото всё равно бубнила, пачкая слезами и слюной его одежду, звуки, заглушаемые косоде, пошли на убыль. Она не понимала, зачем он пришёл, зачем остался. Столько мыслей терзали голову, столько чувств рвали душу, но главнее всех оставалась боль, которая которая в присутствии Хисаги поутихла. Словно он накрыл ледяную рану тёплую ладонями.
Проваливаясь в забытье, Мацумото почувствовала, как её аккуратно подняли и понесли к кровати. Ни разу ещё она не чувствовала себя настолько женщиной. И поклялась, что никогда больше не позволит себе такого.
***
— Ты болишь.
— Знаю.
***
Пробуждение отозвалось звонким напряжением в висках. Пошевелив языком в пересохшем рту, Мацумото повернула голову на звуки, которые проникали в палату сквозь приоткрытое окно, и опешила. Она точно помнила, что минувшим вечером оно было наглухо закрыто. Однако сегодня кто-то широко распахнул створки, наполняя палату свежестью.
«Хисаги», — вспомнила Мацумото и подскочила, но его, увы, не было. Лишь на тумбочке стояло блюдце с печёными яблоками, присыпанными сверху уже чернеющей корицей.
Почувствовав приступ злобы, Мацумото резко взмахнула рукой. Жалобно тренькнула посуда, во все стороны брызнули осколки, яблоки рассыпались, оставив на полу мутно-коричневые пятна. Мацумото готова была рвать и метать, крушить всё. Однако руки больше не шевельнулись, взгляд замер, упершись в застывшую в дверях фигуру: Хисаги подпирал плечом косяк и укоризненно смотрел на растрёпанную женщину, сидящую на больничной койке.
— Ненавижу… Я ненавижу печёные яблоки! — выдавила Мацумото, выдыхая после каждого слова. — Меня блевать тянет от одного запаха. Ты знал, что если забыть положить сахар в сердцевину, чёртовы яблоки получаются горькими? Гин всегда забывал про сахар. Поэтому я их ненавижу! Понимаешь?!
— Так ты ненавидишь яблоки или Ичимару? — вопросительно склонив голову, поинтересовался Хисаги.
«Не смотри на меня так!»
— Если первое — зря. В этом нет смысла.
«Не говори этого!»
— Потому что Ичимару больше нет, понимаешь, Мацумото? Он больше не придёт и, что самое главное, не уйдёт.
«Замолчи!»
— Хватит ненависти. С нас всех хватит. — Хисаги поднял с пола осколок блюдца и, подойдя к кровати, сел на краешек, демонстрируя его задыхающейся Мацумото. — Разбей её так же, как ты сделала это с блюдцем. Отпусти — и фантомная боль исчезнет.
Мацумото застыла. Несколько секунд она разглядывала осколок, затем с трудом улыбнулась и прошептала:
— Я… такая размазня, правда, Хисаги? Отломилась, как этот осколок. Одинокая и потерянная. Мне страшно.
— Ты не одна, — произнёс Хисаги и обнял её.
«Нас, осколков, теперь много, — мысленно договорила за него Мацумото. — Кира, Хинамори, Хисаги, Мацумото, капитан Комамура… Все мы откололись, оставшись с острыми углами, которые сгладит только время».
***
— Зачем ты всё ещё тут?
— Ты знаешь ответ.
— Как мне сделать так, чтобы ты ушёл?
— Ты знаешь ответ.
— Помоги мне!
— Нет.
***
Возвращение из госпиталя прошло на удивление безболезненным и почти не шумным, если не считать восторгов Мадараме, который обнаглел до такой степени, что ткнул рукоятью занпакто в вырез косоде Мацумото и весело прогорланил:
— С возвращением, достояние десятого отряда! Рад, что вы целы!
Если бы не Юмичика, который моментально сграбастал товарища в охапку и оттащил на безопасное расстояние, блестящая лысина Мадараме украсилась бы багровой ссадиной.
Капитан Хицугая при появлении Мацумото выглянул из-за горы бумаг, которыми был завален стол, и скептично приподнял брови.
— Что тебя настолько задержало, Мацумото? Неужто в больнице так хорошо кормили?
— Обследования, анализы — сами знаете, насколько капитан Унохана фанатична, — дёрнула плечом та, присев на свой любимый диванчик. — Ох, дорогой, как же я соскучилась! Больничные койки такие неудобные. А уж какие жёсткие!..
— Рад, что ты осталась прежней, — усмехнулся Хицугая и направился к двери. — Как только закончишь признаваться в любви дивану, будь добра, разбери накопившиеся отчёты.
Когда за ним закрылась дверь, Мацумото оглянулась на забитый бумагами рабочий стол и тоскливо вздохнула. Нет жалости у этого ребёнка к бедной больной женщине!
Покачав головой, Мацумото встала и направилась к окну. Чертя пальцами линию сперва на упругой спинке дивана, затем — на гладкой поверхности столешницы, она будто заново изучала обстановку. Время, проведённое в больнице, вдруг показалось бесконечным.
«Да, капитан Хицугая, я осталась прежней. Но кое-что во мне всё-таки изменилось», — подумала она, прислонившись лбом к холодному стеклу.
— Верни мне меня. Верни, пожалуйста, — прошептала она, ковыряя ногтем гладкую поверхность. — Я хочу жить.
— Ты уже на работе, — раздалось за спиной. — Поздравляю с выпиской.
Мацумото нехотя обернулась и, наткнувшись на спокойный взгляд, почувствовала, как в душе зреет атомный взрыв, грозящий разорвать её на кусочки, запачкав Хисаги и эти чёртовы бумажки, которые так не хотелось разбирать. Сорвавшись с места, она решительно направилась к нему, чтобы сделать то, о чём будет жалеть и что наверняка надолго останется в памяти. Клин клином вышибают. Боль заглушают болью.
Держащий в руках стопку отчётов Хисаги некоторое время непонимающе смотрел на приближающуюся Мацумото и лишь затем, когда та резко остановилась, попытался отстраниться. Однако Мацумото, сделав шаг следом, одним взмахом выбила бумаги из его рук. Она знала, что он понял её намерения, знала, что он давно был влюблён в неё, знала, что ведёт себя сейчас, как последняя тварь, но остановиться не могла. Потому что Хисаги ни за что не откажет, примет и разделит её боль, зная, что сам будет задыхаться. Это низко, мерзко и противно. Но так необходимо, что в груди начинало печь.
— Я как раз собиралась приступить к работе…
— Это не спасёт тебя.
— Надеюсь, ты поможешь мне разобрать отчёты.
— Ты не сможешь забыть его так.
— Бумаг так много, а я одна.
— Ты причинишь себе ещё большую боль.
— Просто… Помолчи.
Сжав в кулаках ткань косоде, Мацумото притянула Хисаги к себе и прижалась к его губам, ощущая, как его колебания. На глазах выступили слёзы, в душе образовалась воющая пустота — от неё сплошные неприятности. Хисаги не заслужил этого, не заслужил ложных надежд и яда, который останется после неё.
«Мерзкая эгоистичная дрянь!»
Стараясь заглушить чувство вины, Мацумото зажмурилась и потянулась к хакама.
— Я не могу так… — вдруг пробормотал Хисаги, накрыв ладонями одеревеневшие руки Мацумото. — Это нечестно.
— Я помогла тебе осознать потерю капитана, — жарко прошептала та, старательно выворачиваясь из хватки. — Помоги и ты мне сейчас.
Хисаги, качнув головой, отстранился.
— Глупая, — вздохнул он. — Я ведь не из-за Тоусена тогда пришёл.
Это подействовало как ушат ледяной воды. Мацумото подняла взгляд на потемневшее лицо: брови нахмурены, глубокие морщинки собраны на переносице, губы сжаты в нитку. Волна жгучего стыда накрыла её с головой. Отшатнувшись от Хисаги, она пробормотала:
— Уходи, — и отвернулась.
Тихий хлопок двери заставил её вздрогнуть, а звук удаляющихся шагов — рассмеяться.
— Вот так, Гин. Я ничего не могу. Я совсем ничего не могу без тебя.
***
— Гин?
— М-м?
— Когда мы с тобой в последний раз вот так разговаривали по душам?
— Хм… Никогда?
— Точно.
***
Хисаги появился на следующий день. Без приглашения и прочих условностей он зашёл в дом спящей Мацумото и стянул с той одеяло, совершенно не стесняясь ни растрёпанного вида, ни полупрозрачной ночнушки. Пытаясь продрать глаза, Мацумото с удивлением смотрела на то, как Хисаги, ловко перебирая руками, собрал футон и направился на кухню, чтобы приготовить завтрак, которым в итоге оказались… чёртовы печёные яблоки с корицей. Стоя в ванной перед зеркалом и разглядывая образовавшиеся за ночь синяки под глазами, Мацумото нервно хохотнула, когда знакомый запах проник за дверь.
На Хисаги что, не действовали слова? Или следовало наглядно продемонстрировать, что произойдёт, если она съест хоть кусочек?
Шагнув в нагретое работающей плитой помещение, Мацумото криво усмехнулась. Хисаги преспокойно пил кофе, почитывая древний журнал, который она утащила из Каракуры года два назад и благополучно забыла, спрятав в хлебнице. Повернул голову на шум, он несколько бесконечно долгих мгновений смотрел в глаза Мацумото, словно прощупывая через них острые углы осколков души, затем молча кивнул на стул напротив и вновь уткнулся в глянцевые страницы журнала. Этот ритуал получился настолько… будничным, обычным, словно повторялся каждый день не первую сотню лет. И Мацумото вдруг почувствовала, как боль отступила, вызвав из глубины души полный удивления возглас. Это заставило Хисаги вновь обратить на неё внимание.
— Завтрак давно готов, — произнёс он, поставив кружку на стол. — Чего тормозишь?
— Ты же знаешь, что меня тошнит от печёных яблок, — сев напротив, хмыкнула Мацумото. — Зачем снова их делаешь?
— Хинамори сказала, что больным нужны яблоки, — пожал плечами Хисаги, заглянув в свою кружку, словно там хранилась вся правда мира.
— Я уже здорова, — тоже пожав плечами, ответила Мацумото.
— Ошибаешься, — покачал головой тот и пристально посмотрел на неё.
Мацумото едва не поперхнулась отпитым кофе, который горечью встал поперёк горла.
— Да что ты, чёрт возьми, о себе возомнил? — недобро прищурившись, прошипела она и, приподнявшись, уперлась руками в столешницу. — Кто дал тебе право лезть мне в душу?
— Никто, — покладисто ответил Хисаги, не отрывая взгляда от мечущих молнии глаз напротив. — Я просто хочу, чтобы ты попробовала печёные яблоки. Они вкусные. Я старался.
— Засунь их себе в… — с рыком начала Мацумото, но Хисаги её перебил.
— Ты всё-таки попробуй, — сказал он и поднялся. — А мне на работу пора. Хорошего дня.
Осекшись, Мацумото проглотила вертящиеся на языке ругательства. Провожая взглядом напряжённую спину, она понимала, что он снова спас её гордость, несмотря на то, что произошло между ними вчера… Вернее, чуть не произошло. Насколько же велико было желание Хисаги находиться рядом, если он спускал ей с рук даже такое?
Оглянувшись на оставшееся на столе блюдо, Мацумото гулко сглотнула и потянулась к сморщенной от жара мякоти яблока. Но на полпути рука дрогнула, а пара глотков кофе, которые Мацумото успела сделать при Хисаги, устремились наружу.
Нет, ещё рано.
Вечером того же дня Мацумото обнаружила на подоконнике блюдце с новыми яблоками, которые, казалось, светились в лучах закатного солнца. Измотанная отчётами и работой, она лишь хмыкнула, поразившись такой настойчивости. Ещё ни один человек не доставал её так сильно, что хотелось заявиться к нему и устроить взбучку. Хисаги невероятно повезло, что Мацумото укатал на работе Хицугая, иначе она всенепременно так и поступила бы.
Утром опять пришёл Хисаги. Он бесцеремонно растолкал Мацумото, приготовил печёные яблоки и ушёл, попутно выговорив ей за непотребный бардак. Затем он пришёл на следующее утро и на следующее, и на послеследующее. Каждое утро Хисаги вырастал в центре спальни, как по мановению волшебства, стаскивал тёплое уютное одеяло, заставляя Мацумото морщиться от прохлады, затем перемещался на кухню, чтобы приготовить завтрак, и уходил, а вечером всенепременно оставлял на подоконнике блюдце с печёными яблоками, посыпанными корицей. Это стало, своего рода, ритуалом.
Первые две недели проходили в напряжённом молчании с обеих сторон либо в обменивании ничего не значащими новостями, но в одно прекрасное утро Мацумото схватила собирающегося уходить гостя за край хакама на бедре и, опустив голову, произнесла:
— Не уходи. Мне скучно завтракать в одиночестве.
И Хисаги остался, чтобы потом проводить её до кабинета капитана Хитсугаи, попрощаться, а вечером прийти снова. Мацумото в тот день неслась домой как ошпаренная, свалив незаконченную работу на ошалевшего от такого капитана. Она издалека увидела Хисаги, который, воровато оглядываясь, ставил на подоконник блюдце, с размаху напрыгнула сверху, сметая его с ног, и расхохоталась как счастливое дитя, сумевшее, наконец, поймать тень за хвост.
— Мацумото… ты… — сдавленно прошептал Хисаги, расширившимися от ужаса глазами глядя в распахнувшийся вырез косоде.
— Заходи на чай! — выдавила Мацумото, сдув со лба растрепавшуюся чёлку. — А то как неродной, в самом деле, постоянно убегаешь. Если меня не злить, я почти не кусаюсь, так что оставайся, а?
После секундного замешательства Хисаги улыбнулся. Впервые с момента первого посещения в больнице он искренне улыбнулся сидящей на нём Мацумото, которая с удивлением поняла, что боль снова притупилась, становясь похожей на ниточку — видную глазу, но практически неощутимую.
Встав с покрывшегося красными пятнами Хисаги, она подала ему руку и нырнула в дом, весело болтая о повседневной чепухе. Ей давно уже не было так хорошо, хотелось сохранить это чувство.
В ту ночь Хисаги остался. Просто так. В другой комнате, где Мацумото расстелила запасной футон.
***
— Ты — моя фантомная боль.
— Верно.
— Тебя больше нет, но боль по-прежнему есть.
— Верно.
— А Хисаги — мой анестетик.
— Хм…
— Что?
— Верно…
***
С тех пор Хисаги стал частенько оставаться у Мацумото, ночуя в гостевой комнате на запасном футоне. Они подолгу разговаривали, словно тренируясь, заново учились общаться, превращая обычно отрывистые, ничего не значащие диалоги в беседы. Это было похоже на то, как дети, держа друг друга за руки, пытаются ходить — неуклюже, спотыкаясь и падая, но с завидным упорством поднимаясь снова.
Хисаги продолжал готовить печёные яблоки утром и вечером, а Мацумото продолжала их выкидывать, не испытывая при этом уже ни раздражения, ни стыда. Она знала, что Хисаги понимал её чувства, терпеливо ожидая, когда она переборет себя. Съев хотя бы кусочек и не почувствовав при этом отвращения, она освободится полностью.
К тому же отравляющая боль притуплялась только в присутствии Хисаги. И однажды ночью наступил апогей: Мацумото рычала, вцепившись зубами в наволочку, и плакала от ощущения, будто ей выламывали конечности. Казалось, что кости прорывали кожу, лезли наружу, оголяя натянутые до предела нервы. Мацумото скрючилась на своём футоне и хрипло дышала сквозь стиснутые зубы, стараясь не разбудить спящего за стенкой человека. Однако это не помогло — Хисаги оказался рядом спустя буквально мгновение и тут же прижал её к себе, поглаживая спутавшиеся, мокрые от пота волосы. Он молчал, и Мацумото была ему за это благодарна. В этот раз слова им были не нужны.
Коснувшись сухими губами кожи, Хисаги слизнул солёные слёзы, перемешанные с испариной и кровью. Ладонь, бережно поддерживающая спину, скользнула ниже, чуть надавливая, чтобы тело подалось ближе. Пальцы свободной руки погрузились в волосы, аккуратно сжимая затылок. Этот поцелуй не был похож на тот, который состоялся в кабинете капитана Хитсугаи, — смазанный, неловкий, диктуемый потребностью потеряться в физических ощущениях. Сейчас это было властной опекой, настойчивым оберегом, который манил своей теплотой и мягкостью, погружая измученный разум в забвение.
Мацумото подняла дрожащие руки и положила их на плечи Хисаги, со стоном двигаясь навстречу эмоциям, убегая от боли, которая моментально расцепила удушливые объятия. Анестетик, обезболивающее, наркотик, если угодно, — лучшего определения Хисаги было не подобрать. Он погружал в себя, окутывая объятиями, поцелуями и жаром каждый истерзанный нерв, каждую открытую рану. Так, как умел только он, — молча, позволяя языку тела говорить куда красноречивее.
Пальцы сплетались с пальцами, путались в складках одежды, дрожали от почти нервного возбуждения. Косоде и пояс, хакама и носки, нижнее бельё — всё оказалось на полу, подчиняясь движениям рук. Дыхание смешивалось с дыханием — прерывистым и судорожным, превращая воздух в густой липкий вакуум. Кожа прижималась к коже, обмениваясь горячими чувствами, которые сочились из каждой поры. Они вливались друг в друга, смешиваясь в одно, которое потом невозможно будет разделить на двоих, как было раньше. Обязательно часть останется в нём, часть останется в ней.
Хисаги осторожно уложил Мацумото на футон и прижал сверху своим телом, стараясь ненароком не раздавить. Его пальцы порхали по коже, затрагивая только те струны, которые остро реагировали на прикосновения. Будто он заранее знал, изучил всю её заблаговременно.
Осторожно обхватив пышную грудь, Хисаги провёл языком по ложбинке и, вызвав сладострастный выдох, медленно очертил поцелуями по спирали каждый округлый холмик, стараясь не задеть затвердевшие соски. Одной рукой потянувшись к лицу Мацумото, он дотронулся до сжатых губ и, разомкнув их, погрузил палец в рот. И когда она послушно обхватила его губами, проводя языком по подушечке и вызывая дрожь, резко убрал руку, чтобы прижаться жадным поцелуем к припухшим губам. Мацумото чуть слышно застонала от нетерпения, почувствовав, как сосок сжали влажные пальцы. Свободной рукой Хисаги провёл по её животу, спускаясь ниже, пока не наткнулся на ровную ямочку пупка, которую медленно обвёл пальцем, щекоча кожу бархатным прикосновением. Замерев на мгновение, Хисаги отстранился и, облизав губы, коснулся языком соска. Мацумото всем телом подалась навстречу, словно этого и ждала. Нарисовав влажный круг по контуру ореола, он чуть отодвинулся и подул на чувствительной область, вызвав толпу мурашек.
Мацумото закрыла глаза и шумно вдохнула. Хотелось тепла, жара и пламени, которые мог подарить только один человек — тот, который стоял перед ней на коленях и с немым восхищением разглядывал обнажённое тело. Она давно знала о его чувствах, но отмахивалась от них, считая, что эта блажь пройдёт. Проблема была лишь в том, что она всё никак не проходила и, кажется, стала постепенно передаваться самой Мацумото.
Выдохнув, Хисаги наклонился и, осторожно касаясь губами кожи, прошептал:
— Я так долго ждал этого, так долго ждал…
Целуя, утолять жажду; лаская, утолять голод; овладевая, утолять тоску. Они оба хотели идти на поводу у своих желаний, потому что им обоим это было необходимо. Может, одному из них было даже жизненно необходимо, чтобы не свихнуться, а второй отдавал себя до капли, помогая спасти разум, душу, сердце. Целуя, лаская, забирая до самого дна, до последней капли вычерпывая горечь и разделяя её на две половины.
Мир кружился под закрытыми веками калейдоскопом, яркие вспышки танцевали тут и там, почти причиняя боль, которую Мацумото давно уже хотела испытать — физическую, заглушающую моральную. Она погружала пальцы в густую шевелюру, стискивая волосы в кулаках, выгибалась навстречу сильным рукам и ласковым губам, шептала какие-то бессмысленные глупости, которые вряд ли доходили до затуманенного разума Хисаги. Но ни на секунду она не переставала думать о себе, как о предательнице. Часть сознания противилась, шипя о мнимой преданности, но Мацумото старалась отмахнуться от этого. Эгоистичное решение, о котором она потом, возможно, пожалеет, но это будет потом, следом, затем, после, спустя и по завершению. Оно станет новой каплей горечи, которая осядет внутри.
Хисаги аккуратно просунул руку под спину Мацумото и, подавшись вперёд, со стоном вошёл. Это было почти внезапно, и Мацумото не смогла подавить вскрик. Но замешательство продлилось всего несколько мгновений, затем оно испарилось, позволяя яркому пламени охватить всё вокруг: тела двух людей, футон, дощатый пол, стены, потолок. Это был далеко не первый опыт — как у него, так и у неё, но подобное единение душ было впервые у обоих.
После первого же движения замерли, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы и прислушиваясь к ощущениям, но вскоре жажда взяла верх. Мацумото первая подалась навстречу, а Хисаги, сдавленно зарычав, моментально подхватил ритм. Скрещивая стоны, как шпаги, соединяя души, как звенья, два измученных тела стремились навстречу, а затем снова разъединялись, как разбивающийся на кусочки паззл. Стараясь перехватить ускользающее удовольствие, ловя языком скатывающуюся по коже капельку пота, выдыхая в чужие губы — так больно и так необходимо, словно последний раз в жизни, словно перед неминуемой гибелью.
«А что? — подумала Мацумото, подаваясь вперёд и прикусывая мочку уха Хисаги. — Мы такие же смертные, несмотря на то, что давно уже не живы. Болеем и умираем. Любим и боимся. Ненавидим и совершаем глупости. Чем же мы, чёрт побери, отличаемся от простых людей?»
Ответ на этот вопрос потонул в громком стоне. Хисаги, едва переводя дыхание, упёрся мокрым от пота лбом в плечо Мацумото и расслабился, позволяя приятной усталости сковать тело. Мацумото обняла его за плечи и со всей осторожностью коснулась губами щеки, задержав поцелуй так надолго, что Хисаги недоумённо покосился в ответ. Он не произнёс ни слова, но по сжавшимся губам стало ясно, что он понял значение этого жеста.
Молча встав и подобрав с пола свою одежду, Хисаги ушёл, оставив Мацумото в одиночестве.
***
— Ты рвёшься на части, стараясь быть с ним и со мной одновременно.
— Замолчи!
— Когда ты уже поймёшь, что так не бывает?
— Замолчи!
— Наберись смелости, наконец, и отрежь меня, Ран-чан!
— Не могу…
— Почему?
— Мне страшно…
— Ты боишься меня потерять?
— Я боюсь признать, что уже тебя потеряла.
— Это эгоистично.
— Знаю.
***
На следующее утро Мацумото едва не проспала работу. С трудом поднявшись, она плюнула на футон, решив, что вечером всё равно его разбирать, и ушла, даже не выпив кофе. Заглянув мимоходом на кухню, она испытала острую тоску, но только вздохнула, осознав, что вчера натворила. Она не хотела обижать или выгонять Хисаги — так получилось, что в самый пиковый и страстный момент в голову снова ворвались воспоминания. Оставалось лишь выпроводить Хисаги, чтобы он не слышал, как она снова будет рычать и плакать от разрывающей внутренности боли. Он наверняка всё понял и принял, но сам факт того, что ему не доверили охранять её сон и спокойствие… Мацумото подозревала, что на это он вполне мог обидеться.
— Проспала? — вместо приветствия произнёс капитан Хицугая, не поднимая головы от бумаг.
Мацумото сокрушённо вздохнула — будто бы вчера она не разбирала этот хлам, сортируя всё так, как любил капитан. За час, на который она опоздала, неспешным шагом гуляя по улицам Сейретея, принесли столько новой работы, что впору было за голову хвататься. Ещё бы мысли суметь подключить на нужную волну, а то витали они далеко не в пределах кабинета. Перед глазами стояло лицо Хисаги, его убитый вид, когда он подбирал с пола одежду, и напряжённое молчание. Не сказал ни слова в упрёк.
«На кой чёрт ты такой милосердный? Будь твёрже, жёстче! Не заставляй меня чувствовать себя последней скотиной, дурак…»
— Бурная ночь?
Мацумото вздрогнула, поняв, что капитан уже давно оторвался от бумаг и теперь сверлит её пристальным взглядом. Моргнув, она подавилась ответом и, бурно закашлявшись, покачала головой. Направленный на неё пронзительный взгляд не потеплел ни на йоту, но атмосфера в помещении вдруг резко изменилась: пропала деловая напряжённость и рабочая нехватка воздуха, словно разом открылись все окна, впуская утренний свежий воздух. Это означало, что капитан сейчас либо прогонит Мацумото по какому-нибудь надуманному, но страшно серьёзному поводу, либо отправит с пустяковым заданием в корпус к четвёртому отряду, где она спокойно отоспится. И Хицугая уже открыл рот, чтобы озвучить задание, но тут дверь распахнулась, шлёпнув Мацумото по ягодицам, отчего та по инерции сделала пару шагов и рухнула на четвереньки.
— Широ-чан? — В проёме показалось изумлённое лицо Хинамори, которая с нескрываемым удивлением переводила взгляд с офигевшего капитана на не менее офигевшего лейтенанта, находящегося в коленно-локтевой позе. — Ой, вы заняты, да?
— Ох, не могу… — Хицугая прикрыл ладонью лицо и глухо пробормотал: — Мацумото, отчёты на стуле справа от тебя, отнеси их капитану Унохане. Хинамори, зайди попозже, сейчас я занят.
— Хорошо! — хором ответили лейтенанты и быстро выпрыгнули из кабинета, где уже начали сгущаться тучи.
Мацумото, прижимая к груди маленькую папочку, направилась в указанный корпус, и Хинамори, немного потоптавшись, решила последовать за ней. Два острых осколка, волею судьбы оказавшиеся отброшенными в сторону, два одиноких маленьких кусочка целого. Похожие, но настолько различающиеся, преданные любимыми капитанами, оставшиеся наедине со своей болью.
Некоторое время они провели в молчании, смотря прямо перед собой. Глухой стук варадзи о дощатый пол эхом отзывался в ушах, никак не мешая ходу мыслей. Мацумото в очередной раз перелопачивала в голове события предыдущей ночи, понимая, что совершила страшную ошибку. Хисаги безвозмездно предлагал заботу, опеку, покровительство и такую редкую роскошь — чувствовать себя женщиной, а она испугалась ответственности, не хотела причинять ему боль, зная, что вряд ли сможет так же сильно полюбить его в ответ. Хотя, если совсем уж честно, куда сильнее она боялась повторения своей боли, которая могла усилиться в тысячу раз.
«Все мы смертны, — вспыхнуло в голове. — Где гарантия того, что он не покинет меня, как и Гин? Кто будет готовить мне чёртовы печёные яблоки с корицей и таскать за ногу, пытаясь выдернуть из-под одеяла?»
Запнувшись, Мацумото поражённо замерла, уставившись расширившимися глазами в пустоту. Вот чего ей особенно остро не хватало этим утром — тошнотворного запаха яблок! Чёртов Хисаги… Добился-таки своего.
— Печёные яблоки с корицей. Надо же…
— Что? — Хинамори обернулась на неожиданно раздавшийся голос и заморгала.
— Скажи, как ты научила Хисаги печь яблоки? — усмехнувшись, спросила Мацумото.
— Что, простите? — изумлённо откликнулась та. — Я не… я не понимаю…
Мацумото с подозрением нахмурилась. То, насколько искренне она удивилась, вызвало внутри саднящую волну неудовольствия.
— Ну ты же говорила ему, что больным нужны яблоки, так?
Хинамори, помедлив, покачала головой.
— Нет… Я давно уже не видела лейтенанта Хисаги. Последний раз, по-моему, месяца два назад.
Сердце подпрыгнуло к горлу, заставив подавиться застрявшим в лёгких воздухом. Ах ты… Козё-о-ол!
Мацумото сорвалась с места так быстро, что не обратила внимания на выпавшие из рук отчёты. Удивлённый крик Хинамори повис в ушах противным писком, который размазало шунпо. Единственным желанием, терзавшим грудь Мацумото, было — найти и придушить к чертям, чтобы неповадно было так нагло врать!
«Идиот! Каков придурок!» — бушевала она, отмахиваясь от единственной верной мысли.
«Нет… это я дура…»
***
— Я больше не могу! Почему ты не уходишь?
— У меня нет ответа на этот вопрос.
— Я устала постоянно ощущать твоё присутствие!
— Я всё сделал ради тебя — жил, убивал, умирал, воскресал и снова убивал. Не забывай, что даже ОН появился в твоей жизни благодаря мне — потому, что я умер. Сделай же хоть раз что-то и для меня — помоги себе, потому что я больше не могу этого делать.
— Не смей так говорить!
— Ты справишься?
— Справлюсь…
— Умница.
***
Его не было нигде: ни в кабинете, ни в лейтенантском закутке, ни в приёмной капитана Ямамото. Кидаясь из стороны в сторону, Мацумото бегала, не обращая внимания на усталость. Найти и уничтожить, растоптать, набить морду, покусать за уши — что угодно, лишь бы объяснить, что такие шутки с ней не пройдут.
Поворот, коридор, два раза налево, дверь. Нет.
Выход, направо, поворот, поворот, длинный коридор. И тут нет.
Заходя на очередной вираж, Мацумото с размаху налетела на кого-то и свалилась навзничь, получив сверху порцию ледяной воды. Фыркнув, она подняла глаза и проглотила готовые сорваться ругательства, увидев ошеломлённое лицо Хисаги. В его руке был зажат пластиковый стаканчик.
В мучительном молчании текли секунды, срываясь с мокрых волос Мацумото, падая на пол и разбиваясь на бесконечно долгие минуты.
— Прости, — опомнился, наконец, Хисаги, выбросив в урну помятый стаканчик. — Не ушиблась? — Он помог ей встать.
— Нет, — прокряхтела Мацумото. — Но душ мне не понравился.
— Ты сама на меня налетела вообще-то.
— Сам виноват — нечего выпрыгивать как чёрт из табакерки.
— Я?! Это ты выпрыгнула!
Мацумото понимала, что у неё остался последний шанс, поэтому демонстративно упёрла кулаки в бёдра, готовясь устроить форменный скандал. Для этого требовалось только спровоцировать угрюмого Хисаги, который явно намеревался как можно скорее распрощаться.
— Кто из нас женщина — ты или я? Ты должен был уступить дорогу!
— Я сквозь стены не вижу! А ты летаешь как фурия!
— Ах фурия! Да я такой стала по твоей вине — все ноги сбила, пытаясь тебя отыскать! Совсем обнаглел, лейтенант, если на рабочем месте не появляешься?
— Кто бы говорил, лейтенант, отсыпающийся на диване в кабинете капитана!
Хисаги говорил почти спокойно — лишь по раздувшимся ноздрям становилось понятно, что цель близка.
— А ты идиот! — совсем выдохшись, выпалила Мацумото.
— Сама дура! — моментально отреагировал Хисаги.
— Что, капитана нет — возомнил себя главным? — Последний козырь лёг в ладонь плавно и аккуратно.
Глаза Хисаги расширились, бровь нервно дёрнулась, а переносицу избороздили глубокие морщины. Мацумото явно переборщила — он явно был в бешенстве, но помирать — так с музыкой!
— Не твоего ума дело! Гина нет — возомнила себя мужчиной?
Чувства такта временами ему было всё-таки не занимать. Глаза Мацумото наполнились слезами, но она сморгнула их и усмехнулась, свысока глянув на растерявшегося от своих же слов Хисаги. Цель была достигнута — обиду они выплеснули, теперь следовало направить разговор в необходимое русло.
— Даже если и так, то что? — ровно произнесла Мацумото.
— А то, что для этого существуют мужчины, — пробормотал Хисаги.
— Ты на себя намекаешь?
— Даже если и так, то что?
— Считаешь себя умным?
— Умнее тебя.
— Ой ли?
Рыкнув, Хисаги вдруг подался вперёд и, схватив Мацумото за предплечья, впечатал её спиной в стену. Оскалив зубы, он сипло дышал, стараясь обуздать злобу, которая наверняка душила его уже давно.
— По крайне мере, не прикрываюсь фантомными болями, чтобы не впускать в свой мир никого, кто мог бы помочь, — раздражённо произнёс он, сильнее сжав пальцы. — Не отказываюсь от того, что предлагают, и не отбрасываю то, что уже давно в моих руках. Ты хоть понимаешь, насколько ты дура?!
— Понимаю, — спокойно кивнула Мацумото, улыбнувшись.
— Понимаешь, как сильно я тебя люблю? — сбившись, уже менее яростно продолжил Хисаги.
— И это понимаю, — кивнула она, опуская взгляд. — Но ты тоже должен понять, что я нескоро смогу сказать тебе те же слова. Если вообще когда-нибудь смогу.
— Понимаю, — тихо отозвался Хисаги. — Но не сдаюсь же, как некоторые.
Он разжал руки и отступил, отпустив Мацумото. Затем вздохнул и шагнул в сторону, собираясь отправиться дальше, но маленькая, удивительно сильная для женщины рука схватилась за край рукава косоде. Обернувшись, Хисаги недоумённо покосился на улыбку и хитрых чёртиков, пляшущих в светло-голубых глазах.
— Куда это ты намылился? Учти, я жду свои яблоки! — чётко произнесла Мацумото. — А то сегодня ты безбожно профилонил, оставив меня без завтрака.
Сказать, что Хисаги растерялся — значит не сказать ничего. Но Мацумото почему-то была уверена, что вечером найдёт его в кухне попивающим кофе. А на столе рядышком будут стоять чёртовы яблоки с корицей.
Возвращаясь в кабинет своего капитана, Мацумото улыбалась, прощупывая изнутри каждый нерв. Боль утихала, оставляя после себя ноющее неприятное ощущение, но Мацумото была уверена, что и это со временем пройдёт. Нужны только наполненные запахом сладости утра и тёплые, почти семейные вечера, проведённые за беседой о малозначительных новостях. Война оставила раны, которые ещё долго будут напоминать о себе, но она закончилась, а это означало, что на посыпанной пеплом битв и прахом забвения земле может родиться что-то новое.
Открыв дверь кабинета и шагнув внутрь, Мацумото вдруг вспомнила об отчётах, которые разбросала по пути, и охнула. Хицугая поднял голову и озадаченно уставился на неё, после чего с усмешкой прищурился, подперев рукой подбородок.
— С добрым утром, Мацумото, — произнёс он, глядя на краснеющую подчинённую. — Приступай к работе.
***
— Гин?.. Даже не попрощался, ублюдок… Как всегда.