Every Lie

Ванда танцует на столе. В руке бутылка бурбона, глаза закрыты, тело плавно двигается под музыку. Она размыкает губы, подпевая, но сбивается и смеётся. Невесело, почти печально. В голове туман, под босыми ногами скользкая столешница, а вокруг сплошная стена отрешения.

Она — Алая Ведьма. Ей можно быть слегка сумасшедшей.

— Что, опять? — Голос Пьетро усталый, покрытый незаживающими трещинами беспокойства за сестру.

По коже Ванды бегают мурашки, он всегда действует на неё сильнее алкоголя. Пьянит, дурманит, заставляет мелко дрожать от острого горько-сладкого привкуса на губах.

— Изменил?

Ванда кивает, не открывая глаз.

— Говнюк. Хочешь, я его с Эйфелевой башни сброшу?

Ванда качает головой и улыбается.

— Да ладно, у меня это займёт минут пятнадцать… Хорошо, двадцать, если не удержусь и забегу в булочную за круассаном.

Ванда отпивает из бутылки, поднимает руки и пластично извивается. Музыка глушит её и одновременно позволяет слышать яснее — Пьетро это понимает. Потому что сейчас играет его любимая песня.

— Странно, что ты его не убила. — В его голосе слышна насмешка.

Ванде хочется разлететься на куски от распирающего чувства близости, чтобы вобрать в себя каждое слово, каждую букву, слетающую с его губ.

Она обнимает себя руками.

— Знаешь, а нахрен его!

Пьетро подскакивает. Ванду обдаёт спёртым душным воздухом, волосы на миг обретают невесомость, но в следующую секунду опять густой волной опадают на плечи. Ей холодно и жарко одновременно. Она крепче стискивает горлышко бутылки.

— Нахрен всё, — шепчет она.

Руки Пьетро касаются её плеч. Пальцы с неописуемой нежностью скользят по коже, а следом над лопаткой появляется жгучий поцелуй. Ванда дёргается, когда Пьетро прижимается губам к той самой родинке, над которой смеялся, когда был мальчишкой. Ведь она была единственным, что портило безупречную белизну кожи Ванды, а Пьетро не знал, что через года он влюбится и в неё, и в каждую пору на её теле.

Ванда шепчет слова припева и снова отпивает из бутылки. На губах застывает алкоголь, а в сердце — удушающая пустота. Пьетро знает об этом, поэтому сперва обвивает талию Ванды руками и лишь затем целует. Ванда не отвечает ему и смеётся, запрокинув голову.

Всё так странно, кругом сплошной обман.

— Знаешь, сестрёнка, — говорит Пьетро глухо, почти напряжённо. — А я рад, что он тебе изменил.

Ванда прикусывает губу, чувствуя дыхание на шее. Укуси, ну. Не жалея, до крови.

— Я бы с ума сошёл, зная, что он касается тебя, — он зарывается пальцами в густые распущенные волосы, — целует тебя, — губы скользят по подбородку, щекочут скулы, — ласкает. — Свободной рукой Пьетро крепко стискивает бедро Ванды. — Я бы сам убил его в таком случае.

Он снова прижимается к её губам, уже не прося, а требуя ответа, и Ванда сдаётся, приоткрыв рот. Она парит под потолком, зная, что может упасть и разбиться. Она впитывает эмоции Пьетро, смешивает их со своими. Это так странно — быть одним целым. Это так… правильно.

— Хочу, — сипло шепчет Ванда, выгибаясь в руках Пьетро, натягиваясь, как струна. Одно неверное движение — она сорвётся, лопнет. Умрёт, слившись с музыкой вечности, имя которой — тишина.

Пьетро слышит её. Он подхватывает Ванду под бёдра и резко поднимает. Из ослабевших пальцев выпадает бутылка с недопитым бурбоном, осколки острыми брызгами разлетаются по паркету, резкий запах разлитого алкоголя мгновенно заполняет комнату. Головокружительное ощущение.

Ванда мотает головой и смеётся, а затем обхватывает талию Пьетро ногами и со всей самоотдачей, на которую только способна, целует его в ответ. Сдержаться сложно, почти нереально. Особенно ей, сумасшедшей Ведьме.

Красными всполохами тлеет воздух вокруг них. Ванда с надрывом дышит, а Пьетро, легко удерживая её одной рукой на весу, быстро стягивает мешающую одежду.

«Этого не должно было произойти», — думает Ванда, впиваясь ногтями в его плечи.

Этого не должно было случиться. Только не с ними.

Но это произошло, и Ванда плачет и смеётся. Она пока не знает, какое из чувств сильнее бьёт в висок, выжигает мозг: боль или забвение. Пьетро прекрасен, как никто из мужчин. Ванда знает — она ведь не раз и не два пыталась найти ему замену. Но никто не выдерживает критики, потому что только Пьетро может одной улыбкой заставить мир Ванды вспыхнуть тысячей красок. Только он способен внушить ей, что она привлекательна. Ведь он один не ищет в ней недостатков, позволяя упиваться своими, их общими достоинствами.

Иногда Ванда говорит, что вся красота досталась ему. Пьетро смеётся и целует её в ответ. В нём всё великолепно. Он — чуть искривлённое под правильным углом отражение Ванды. И это тоже заставляет её лишаться рассудка.

Пьетро поудобнее обхватывает Ванду, освобождая одну руку. Он не хочет слезать со стола — это типичное ослиное упрямство, которое нравится Ванде в нём.

Которое заставляет её плакать. Раз за разом. День за днём.

Ванда чувствует, как в бедро упирается напряжённый член, и улыбается. Пьетро не стесняется своего возбуждения. Он никогда не скрывал, что готов стать всем для неё. Поэтому стоило Ванде однажды пожелать — он не посмел отказаться. С тех пор их жизнь круто изменилась. Незаметно для мира, незаметно ни для кого. Только для них.

Хотя какой, к чёрту, мир, когда Пьетро временами смотрит так, что хочется воспламениться целиком и сжечь всё и всех. И Ванда знает, что Пьетро испытывает то же, когда она смотрит на него. С той лишь поправкой, что Ванда и вправду может уничтожить весь мир. А Пьетро — нет. Ему остаётся только переворачивать саму Ванду вверх дном, сотый раз превращая мысли и чувства в густую мешанину.

Момент, когда Пьетро оказывается внутри, пронзает Ванду насквозь. В голове мутится, только Ванда не понимает до конца — алкоголь тому виной или же Пьетро, который рывком входит в неё и замирает на несколько секунд, дыша напряжённо и отрывисто. Его плечи становятся скользкими от пота, а по спине Ванды, напротив, ползёт холодок. Она отклоняется назад, крепче стискивает ногами талию Пьетро и сама делает движение навстречу, стремясь избавиться от этого ощущения.

Пьетро, почувствовав это, выдыхает сквозь зубы, глухо рычит и, бережно поддерживая Ванду за талию, тоже двигается. Только страх от этого почему-то не уходит. Он становится сильнее, липнет к коже, проникает под неё. Это отвратительно, мерзко. Ванде хочется плакать.

Воздух вокруг вспыхивает ярко-красным пламенем.

Оргазм приходит вместе со слезами. Ванда всхлипывает и кусает запястье, чтобы не разрыдаться в голос. Она смотрит блестящими влажными глазами на нахмурившегося Пьетро и не верит. Больше ни во что не верит.

— Эх ты, — укоризненно говорит тот и осторожно слезает со стола.

Он подходит к низкому диванчику и укладывает вцепившуюся в его плечи мёртвой хваткой Ванду. Та закрывает лицо ладонями и несколько раз всхлипывает, содрогаясь всем телом. Пьетро гладит её по волосам.

Раньше это действовало успокаивающе.

— Я люблю тебя, сестрёнка, — шепчет Пьетро.

Ванда знает, что он сейчас касается губами её лба, но не чувствует этого.

Всё вокруг ужасно странно. Особенно с тех пор, как Пьетро первый раз солгал и не вернулся, как обещал, оставив её одну.

— Лжец, — срывающимся шёпотом произносит Ванда.

Бушующее вокруг пламя гаснет, подавляемое её слезами. Дышать становится легче и труднее одновременно. Лишь спустя несколько минут Ванда убирает ладони от лица. Пьетро нигде нет. Его и не было всё это время. Пьетро мёртв, похоронен, исключён из жизни за непосещаемость. Ванда придумала его, как и сотню тех вещей, что они могли бы сделать сейчас, в относительно мирное время. И от этого, кажется, реальность крошится белым песком, засыпая глаза.

Снова хочется плакать, но Ванда усилием воли прогоняет это чувство. Она медленно сосредоточенно дышит и смотрит в потолок. Высокий, надёжный, белоснежный. В отличие от мест, где им пришлось обитать последние годы, это жилище — образец идеальности. Холодной, пустой, неуютной. Страшно признаться, но там, в ледяных безликих стенах тайной лаборатории, Ванда чувствовала себя больше дома, чем тут, на мягком диване, в окружении красивых вещей. Потому что там её обнимали, поддерживали, ласкали родные руки. Там она была целой.

Сейчас Ванда разбита. Она — половинка. Это чертовски больно.

— Лжец, — повторяет Ванда и улыбается. Губы дрожат, не слушаются, но она всё равно растягивает их. А потом заливается смехом. Невесёлым, почти печальным.

Но ей сейчас можно. Она ведь Алая Ведьма. Ей положено быть слегка сумасшедшей.