Когда пройдёт дождь

Се Лянь запретил себе думать о Хуа Чэне, пока его нет.

Конечно, было невозможно вовсе не вспоминать о нём. О его солнечном (теперь Се Лянь знал — влюблённом) взгляде и кроткой улыбке, которой он одаривал только избранных, избранного (Се Лянь не верил, до сих пор не мог себе и представить, что именно он и есть та самая яшмовая ветвь, коснуться которой Сань Лан мечтал восемьсот лет). О том, что в облике Сань Лана у него были нежные черты лица, как края осенних листьев, а в истинном обличье они были грубее. Но каждый раз, когда Хуа Чэн оборачивал на него взгляд, они смягчались, потому что он всегда улыбался ему. Пожалуй, о его улыбке Се Лянь вспоминал чаще всего. Даже когда тот растворился в сотни бабочек, когда принц не мог остановить слёзы от нарастающей боли, от жестокой, разрезающей сердце мысли, что он опять одинок (что Сань Лан одинок), Хуа Чэн улыбался, будто улыбкой хотел успокоить. Убедить, что он вернётся.

Се Лянь не верил в Божеств так сильно, как в то, что Сань Лан вернётся. Не верил в себя так отчаянно, как верил в Сань Лана.

Но думать о том, что было бы, если Хуа Чэн оказался бы рядом, казалось пыткой.

Се Лянь не вспоминал об объятиях, не вспоминал о поцелуях, о касаниях, о том, что такое держаться за руки и смотреть друг другу в глаза и сгорать от любви в ответ. Он должен был помогать смертным и небожителям, строить дом, а не тосковать по тому, что не может получить. Сейчас.

Небожители смотрели на Се Ляня, как на сумасшедшего: «Перестаньте ждать, Ваше Высочество» — читалось в их взгляде. Но пусть весь мир уговаривал бы его остановиться, пусть весь мир пытался бы развязать ему руки и приказать жить дальше одному, привыкнуть к мысли, что он одинок, Се Лянь знал, что не будет одинок. Он смотрел на красную нить, которая стремилась вдаль и исчезала в воздухе, и улыбался (так же, как Сань Лан тогда). Небожители продолжали считать его безумцем.

«Сань Лан бы сказал, что они глупцы. Что они никогда не знали любви и поэтому несут чушь».

И Се Лянь бы смеялся на эту мысль, отрицая. Гэгэ, но это очевидно.

Се Лянь возвращался домой в храм на холме и думал о том, а скучает ли Сань Лан по нему или его душа витает в воздухе без формы, набирается сил, чтобы восстановить оболочку. Находится ли он в том же состоянии, как на горе Тунлу?

Выживает только из-за — Се Ляню было тяжело произнести дальше — любви к нему?

Каково это, не чувствовать ничего, кроме желания любить вечно?

Пока не было Сань Лана, Се Лянь ругал себя за то, что спускался в бессмысленные размышления.

Все дни он помогал людям, работал на рисовом поле, хотя такому Богу, как он, это делать вовсе не нужно. Но он так отчаянно пытался занять себя чем-то, чтобы не вспоминать о Сань Лане часто и о его тёплой улыбке, от которой бегали мурашки по коже, а потом согревалось сердце, будто восемьсот лет оно мёрзло на дне колодца с ледяной водой, будто до этого восемьсот лет в жизни шла долгая зима, пока Сань Лан не стал вестником его весны (осталось подождать совсем чуть-чуть, и наступит самое долгое лето). Се Лянь разговаривал с жителями и в подробностях узнавал об их семейных перипетиях, о том, кому изменяет муж, куда ушла жена, сколько детей родилось и сколько погибло, по какой цене был продан собранный урожай риса в прошлом году. Се Ляню наливали горячий чай, чтобы он мог согреться, но вскоре он с едва дрогнувшей улыбкой на губах понял, что даже кипяток не мог согреть его так, как Сань Лан.

Потому что — звучит так фальшиво, но так ясно — Сань Лан не грел его тело, он грел его сердце. Се Лянь чувствовал, что в его жизни наступила весна, когда сердце вот-вот и готово было замёрзнуть заново, но не могло, потому что оттаивало только благодаря надежде на то, что скоро наступит лето.

Се Лянь был часто одинок, хотя его посещали и Му Цин, и Фэн Синь, и другие небожители, и люди, но что-то всё равно было так, почему-то внутри он так и ощущал себя опустошённым. Словно вместе с собой Сань Лан забрал его сердце.

Значит, он восстановится быстрее, так лучше. Пусть Се Ляню и тяжело засыпать по ночам, потому что пустует рядом постель. И некому рассказать о глупостях, совершённых в молодости. И некого выслушать, никаких историй о демонах и о том, каким идиотом оказался Ци Жун. Се Лянь не мог отрицать того, что мечтал о таких последующих ночах: когда они не будут спать, потому что хотят поведать друг другу всю прожитую жизнь за восемьсот лет в одиночестве. Продать друг другу эти истории, чтобы навсегда забыть о них и представить, что они были рядом всё это время. Что Се Лянь был рядом, когда Хуа Чэн ждал его, когда лепил его скульптуры и зажигал ему благовония.

Перед сном Се Лянь смотрел на Луну, думая, что Хуа Чэн сейчас где-то там, где она, где-то там, где летают звёзды. Се Лянь передавал ему привет, чтобы сейчас он не чувствовал себя одиноко.

А потом Се Лянь быстрее ложился на постель, думая, как глупы его мысли.

Хуа Чэн был его Луной, дарящей свет по ночам, тусклый, прозрачный, но такой очаровательный, от него было трудно скрыться, и Се Лянь слишком долго засматривался на то, как Луна молчаливо освещала ему дорогу, если он поздно возвращался домой.

Он иногда разговаривал с ней по ночам. Благодарил за то, что она светит ему. Не так ярко, как солнце, но и не так ослепительно — изящно, красиво.

Этим она и напоминала ему Хуа Чэна. Он же ждал его восемьсот лет, безустанно верил в него восемьсот лет даже после того, как Се Лянь хотел уничтожить весь мир. Какая вера, какая любовь должна была удерживать его душу в мире живых? Сильнее света солнца (и иногда Се Лянь видел эту любовь в его глазах и в уголках губ — затаённую, которую Сань Лан боялся выпустить). Но когда они встретились впервые, то Хуа Чэн не показал ему ничего: лишь молчаливо следовал за ним и держал за руку, и помогал, и улыбался, и согревал. Но не позволял себе большего, не позволял себе открыть правду: его любовь была способна разбить проклятые канги Се Ляня. Таинственно светил ему в темноте, когда это было необходимо, но не слепил, не причинял ему боли.

Иногда Се Лянь мечтал увидеть его настоящий свет. И он чувствовал, если он попросит, Сань Лан покажет ему — всё.

Когда наступит лето.

Се Лянь не позволял себе мечтать о Хуа Чэне, но бесстыдно нарушал это правило.

Но всё же один раз он совершил худшую ошибку в своей жизни. Когда пошёл дождь.

Се Лянь возвращался домой вечером, когда Луна только появилась на небе, небо не окрасилось в чёрный цвет, облака струились синевой, словно поверхность озера. Он нёс в рукавах одну маньтоу для себя, купленную в прилавке у старика в потрёпанных лохмотьях и соломенной шляпе. Се Лянь редко готовил для себя, потому что по привычке накладывал на стол две порции, ждал отзыва о новом блюде, не в силах оценить вкус сам, потому что за восемьсот лет он ел вещи похуже, перестал испытывать какое-либо наслаждение от еды. Но когда его блюда пробовал Сань Лан — тогда Се Лянь получал удовольствие и от готовки, и от трапезы. Теперь у него хватало денег не только на маньтоу, но он не хотел большего, а лишь удовлетворить свои потребности. Деревья шумели громко, ветер сметал листья на пути. Шёл восьмой месяц лунного календаря.

Когда Се Лянь вернулся в храм, где тлели благовония и фрукты лежали на алтаре (он чаще всего раздавал их детям), стало чуть холоднее. Он разжёг огонь на маленькой кухне, которой не пользовался (он вспомнил, как Сань Лан вытирал чашки для чая, когда они возвращались с полей), и когда пламя только успокоилось, принц услышал, как в дом стучится дождь.

За восемьсот лет Се Лянь пережил тысячи дождей. Он спал во время ливня на улице, когда вся белая ткань стала грязной, а волосы вымокли и морозили спину и уши, поэтому он чихал весь следующий день. Он управлял плотом во время шторма, и волны сбросили его, он смотрел на поверхность воды со дна и слышал шум дождя с глубины океана. Он собирал мокрый мусор под дождём, он находил укрытия под дождём, он прятался под шляпой под дождём, он спасал потерянные души под дождём и когда-то дарил зонт. Теперь он вспоминал, как от дождя его спасал Сань Лан — поэтому Се Лянь больше не оставался на улице, хотя любил запах, любил, когда капли падали на лицо, даже любил, когда волосы мокли, потому что после этого он бегал к реке и раздевался догола, пока никто не видит — в ночи — и смотрел на звёзды; поток проносился сквозь его пальцы, не мог сдвинуть его, пока весь мир стремился дальше, он обретал спокойствие под бесконечным, инкрустированным бриллиантами тёмным полотном.

В тот день восьмого месяца лунного календаря Се Лянь разжёг огонь и решился укладываться спать, на секунду подумав о том, что Хуа Чэн вернётся сейчас — откроет зонт и постучится в дверь, а потом они обнимутся, а потом Се Лянь уговорит его остаться на улице, и они пойдут к реке, и когда дождь закончится (Юйши Хуан сжалится над ними), Се Лянь отведёт его за руку к воде, и они будут смотреть на звёзды вместе.

Но Се Лянь запретил себе думать слишком часто о Хуа Чэне.

Вот только во время дождя — неоспоримый недостаток — у Се Ляня мёрзли руки.

Раньше он не замечал этого так часто, потому что, будучи принцем Сянь Лэ, он не знал, что такое холод. Но сейчас ему далеко до прежнего титула, а в храме воздух морозил кожу, будто дождь проникал через крышу. И даже огонь на кухне не мог согреть его, как бы он ни разводил руками над костром.

Только Сань Лан, и правда, мог дарить ему тепло.

Сколько он провёл ночей, спя под дождём? Се Лянь забыл, что такое холод и что такое тепло, на что ему жаловаться? Почему сейчас, пытаясь заснуть как можно ближе к огню, расстелив циновку на полу, он устало выдыхал и сжимал руки, потому что воздух колол кожу? Се Лянь дул на ладони, тёр их друг о друга, снова вставал, чтобы согреться рядом с пламенем, но без толку.

Почему он спокойно засыпал все эти восемьсот лет, а сейчас — когда дождь убаюкивал его — он не мог закрыть глаза?

Се Лянь понял, что, узнав, что такое настоящий огонь, он не смог больше согреваться ничем иным. Он был больше не способен засыпать в одиночестве, даже когда комната прогрелась, потому что рядом не было Сань Лана.

Так странно — они же никогда не засыпали в объятиях друг друга, спали рядом, но ни разу не касались даже спинами (боясь обжечься). Один раз Се Лянь засыпал у Сань Лана на плече, но не больше: так почему сейчас он не мог заснуть?

У Се Ляня мёрзли руки. В этом проблема.

И тогда — ужасная, ужасная ошибка! — он единственный раз представил настоящий огонь. Представил, что Сань Лан спит рядом.

И Хуа Чэн оказался поблизости: вот он открывает дверь, опускает зонт и стряхивает капли на пол. Оборачивается к нему, низко смеясь и щуря глаз — словно он ослеплён солнечным светом — и, оставив зонт у запертой тихо двери, идёт едва слышимым шагом. Бросает взгляд на алтарь, улыбнувшись шире — он доволен — и ложится рядом. Протягивает руки, и Се Лянь пристраивается около его груди, обнимая за плечи так крепко, что у Сань Лана, наверное, останутся следы на них, но он так сильно, так жадно — скучал по нему. И Сань Лан смеётся хрипло, целуя его в макушку, и говорит что-то наподобие «Гэгэ очень рад видеть меня?». И Се Лянь ничего не может ответить, потому что эмоции остаются в горле, как и невысказанные слова, как и глупое признание в любви, и он прижимается ближе, начинает воображать стук сердца Сань Лана, едва заглушая свой, бешеный. И вдыхает его запах — острый, дурманящий, смешанный с дождём — и целует в шею — он очень, очень хотел бы это сделать, очень хотел бы услышать, как сбивается дыхание Сань Лана. Как Сань Лан шепчет «гэгэ…» и обнимает сильнее. Как Сань Лан гладит его спину и распускает его пучок, чтобы провести пальцами по волосам. И Се Лянь наконец-то согревается. Се Лянь засыпает, когда перестаёт дрожать от трепета, от того, что знает — Сань Лан не уйдёт, и утром он проснётся в тепле, и они вместе приготовят завтрак, выпьют чай и повстречают рассвет.

Но только почему-то сейчас он не согрелся. А — впервые после разлуки — позволил себе заплакать.

Бог Войны, победивший Безликого Бая, Небесного Императора — заплакал. Увидел бы это Фэн Синь, увидел бы это Му Цин, увидел бы это кто-либо — засмеялся. Почему Бог плачет? Что может расстроить его? Непобедимого? Чему он может проиграть?

Как оказалось — дождю.

Его руки так и продолжали мёрзнуть, но Се Лянь заснул уже не от того, что стало тепло, а — как это бывало часто за восемьсот лет — от усталости.

Когда он проснулся утром — дождя уже не было. Но руки так и не согрелись.

Больше Се Лянь не представлял Хуа Чэна рядом с собой и не засыпал во время дождя.

***

На восьмой день после возвращения Сань Лана пошёл дождь.

Все дни до этого светило солнце, и Се Ляню казалось, что ни дождь, ни снег никогда не пойдёт снова. Но на восьмой день в дверь постучали капли, и только тогда Се Лянь вспомнил, что прошла середина осени.

Они оставались дома (непозволительно долго), и только один раз посетили Призрачный Город, чтобы демоны не забывали, кто их Градоначальник, что он вернулся и что его никто не способен убить. Но даже после этого они вдвоём завалились в Дом Блаженства, где Хуа Чэн понёс Се Ляня на руках до постели, где Се Лянь, как безумный, накинулся на него с поцелуем, услышав перед этим «Гэгэ так нетерпелив». Они никак не могли полностью насладиться друг другом, будто скоро им назначена смерть, будто они хотели извиниться за восьмисотлетнее одиночество, променять его на восьмисотлетнее счастье.

Словно они юные возлюбленные, словно они не знают боли — так обожают друг друга.

Но на восьмой день они оставались в храме. Се Лянь готовил новое блюдо — «Нефритовые листья» — суп тёмно-зелёного цвета, и Сань Лан попросил вторую добавку. Се Лянь наблюдал за ним, положив голову на ладонь и не в силах снять улыбку с лица. Сань Лан уплетал суп маленькой ложечкой и улыбался ему в ответ, встретившись взглядами. Каждый раз, когда они смотрели друг на друга, Се Лянь чувствовал, как немножечко сгорает, словно тлеющий уголок на конце палочки благовоний. От счастья, конечно. Ради Сань Лана он рад сгореть.

Когда пошёл дождь, они укладывались спать. Как мечтал Се Лянь (как не позволял себе мечтать) — Хуа Чэн пристраивал его голову около своей груди и распускал пучок, оставляя долгий поцелуй на макушке, будто в последний раз касается губами. Они ничего не говорили — было так много сказано — и молчали, пока Се Лянь водил ладонями по спине, шее Сань Лана, закрывал глаза, успокаивая дыхание.

— Гэгэ замёрз? — вдруг раздаётся в тишине. У Хуа Чэна такой мягкий шёпот, словно к нему можно прикоснуться, как к шерсти. — У тебя холодные руки.

— У меня иногда мёрзнут руки, — но Се Лянь не успевает договорить, потому что Сань Лан неожиданно отодвигается и берёт его ладони в свои.

У Хуа Чэна такие ладони, о которых Се Лянь запрещал себе вспоминать даже в тёмных фантазиях — с тонкими пальцами, натянутой на костяшки кожей; большие; огранённые ювелиром как рубины; нежные, как лепестки жасмина, который этими пальцами Хуа Чэн опускал в чайник для заварки. Сань Лан берёт ладони в свои и сжимает, прячет в домике рук, переплетает пальцами, дует тёплым дыханием и смотрит столь серьёзно — что Се Ляню хочется смеяться.

Се Лянь смеётся, прикрыв глаза. Хуа Чэн дует на их руки с неимоверной — невиданной никому — нежностью, словно боится сдуть Се Ляня, словно их руки — опавшие листья деревьев. Хуа Чэн держит его ладони так осторожно, как целовал его кожу в первый раз, боясь обжечь своим внутренним огнём Се Ляня, привыкшего к вечной зиме.

Се Лянь открывает глаза и видит ответную улыбку на губах Хуа Чэна, и в сердце становится тепло, сердце снова бешено стучит, заглушая дождь за окном или поя с ним одну и ту же мелодию.

Хуа Чэн дует на их руки ещё раз, хотя Се Ляню уже стало тепло, но останавливаться не хочется, пусть Сань Лан продолжит наполнять его нежностью, пусть лето длится дольше.

Пусть дождь скорее закончится.

Се Лянь закрывает глаза, чтобы прочувствовать дыхание Сань Лана всем телом, и вдруг с удивлением замечает, что Хуа Чэн дрожит, и его дыхание — тоже.

Он дует на их руки и будто смеётся — или плачет — и его ладони тоже подрагивают, будто сейчас Сань Лан закричит от боли.

Се Лянь открывает глаза и испуганно смотрит на Хуа Чэна, ища в уголках слёзы или на губах улыбку, но Сань Лан глядит куда-то вдаль, в пустоту.

— Сань Лан?

Хуа Чэн глубоко вздыхает и прикрывает веки. Будто правда заплачет.

— Сань Лан, всё хорошо?

Хуа Чэн крепче сжимает запястья Се Ляня и кивает головой с опозданием.

Не всё хорошо.

— Сань Лан, ты вспоминаешь о том, когда я был одинок?

Хуа Чэн наконец-то смеётся. Смешок короткий, режущий сердце пополам, нервный.

— Гэгэ проницателен.

За прошедшие восемь дней Хуа Чэн делал это часто, наивно думая, что Се Лянь не заметит того, как он дрожит. Хуа Чэн ругал себя за то, что позволил Се Ляню ждать его восемьсот лет. И один год. Перед сном его ладони, которыми он гладил волосы, подрагивали, когда они шли за руку — тоже, когда Се Лянь накрывал его ладонь на столе во время обеда — постоянно. И хотя они уже обсуждали, что тратить настоящее на воспоминания о тусклом прошлом — самый глупый поступок, но эмоции Хуа Чэна, похоже, были сильнее.

Сань Лан даже не подозревал, как Се Лянь часто винил себя за то, что не был рядом (хотя он настойчиво это отрицал: «гэгэ был рядом со мной всегда», «я постоянно ощущал присутствие Вашего Высочества», «только ради это присутствия я и жил, гэгэ»), потому что Хуа Чэну было тяжелее, чем ему. Се Лянь восемьсот лет жил в одиночестве, не ожидая ничего. Сань Лан восемьсот лет жил в одиночестве, ожидая встречи с ним. И во время дождя пусть у него и не мёрзли руки, но он спал в тишине, и вспоминал о Се Ляне каждую свободную секунду, и мечтал о том, как будет рядом, и не мечтал о том, как будет обнимать — потому что не надеялся на ответ. Се Лянь ждал его год, зная, что при встрече они обнимутся, и засмеются, и заплачут. Хуа Чэн ждал его восемьсот лет, не зная, посмотрит ли на него Се Лянь при встрече. Обратит ли на него вообще внимания. Все мечты Се Ляня были исполнимы, и он был в этом уверен, а Сань Лан, скорее всего, боялся даже представить, как он будет обниматься с любимым Богом во время дождя. Ему казалось это невозможным. Ему, наверное, думалось, что он причинит Се Ляню только боль.

Но когда Сань Лан аккуратно держал его ладони и дул на руки, Се Лянь мог лишь улыбаться.

Се Лянь вытягивает ладони из замка рук и обнимает Сань Лана, меняясь местами: прижимая его голову к своей груди, прижавшись щекой к его макушке, успокаивая его дрожь.

Хуа Чэн не сопротивляется и крепче обхватывает Се Ляня, опуская подбородок.

— Сань Лан, я знаю, что тебе трудно не вспоминать о прошлом, но я прошу, не вини себя. Я не хочу, чтобы ты тратил время на то, что сожалеешь о моём одиночестве. Главное, что ты сейчас рядом, ведь так?

Хуа Чэн глухо смеётся ему в грудь и кивает медленно. Опять дрожит.

Иногда Се Ляню кажется, что Хуа Чэн не могущественный демон — нет, он не хочет принижать его способности, конечно, нет! — но в его руках Сань Лан плавится, как лёд, дышит так часто, будто боится потерять, касается, как божественного лика, едва видимого, обнимает, словно маленький ребёнок маму. В объятиях Хуа Чэн становится Хунхун-эром, мальчиком, у которого поднимаются нервно плечи, когда он плачет, и ленты спадают с глаза. Незащищённым, испуганным. Дрожащим.

— Прости, что тебе пришлось ждать, — он сглатывает, снова, — год. Я не мог быстрее, я хотел, но…

— Сань Лан! — Се Лянь смеётся, прикрыв глаза, и гладит чёрные волосы, косичку с бусиной, берёт лицо Хуа Чэна в ладони, целует в лоб. — Пожалуйста, перестань. Ты ждал меня столько лет, и один год по сравнению с этим — такая мелочь.

— Не мелочь, — Сань Лан вздыхает, блаженно, когда Се Лянь ещё раз оставляет лёгкий поцелуй на лбу, — тебе было больно. И до третьего вознесения. И тот год, когда ты ждал. Я знаю, что не могу исправить этого, просто извини меня. Иногда меня одолевают такие мысли… Простите, Ваше Высочество.

Се Лянь улыбается, целует его щёки, чтобы Хуа Чэн перестал хмуриться и стыдиться, позволил себе засмеяться:

— Сань Лан, я понимаю. Простить себя тяжелее, чем простить других. Даже восемьсот лет одиночества не помогли мне это сделать. Только встреча с тобой, — Се Лянь снова смеётся, потому что всегда нервничает, боясь прозвучать фальшиво, признаваясь в любви даже косвенно. — И я хочу помочь тебе так же. Хочу, чтобы тебе стало легче. Потому что ты мечтал обо мне и боялся этих мечт, а я знал, что мои сбудутся. И теперь твои сбудутся тоже.

Се Лянь целует его в нос, и тогда Сань Лан смеётся коротко, наконец-то оттаивает от нежности.

— Знаешь, когда тебя не было, я разговаривал с Луной, потому что думал, что ты был рядом с ней. Или ты и есть она! Так глупо, да?

— Ты думал, что я Луна? — вдруг Сань Лан начинает улыбаться. — Гэгэ, ты…

— Это очень глупо, я знаю, но я же всегда был рядом с тобой, ты так говорил? И ты тоже был рядом со мной. Просто тогда ты не мог согреть мне руки, а теперь можешь. Так что спасибо.

Сань Лан смотрит на него так, что Се Лянь чувствует, как с сердца исчезает последняя ледяная корка, как заканчивается весна и начинается вечное лето, Длиннее, чем восьмисотлетняя зима, чем весна, длившаяся один год.

— Мне будет достаточно, если ты отныне пообещаешь греть мне руки, когда будет идти дождь.

Хуа Чэн улыбается (наконец-то снова испускает свет), берёт руки Се Ляня и целует ладони. Се Лянь опять смеётся.

Он никогда не смеялся так часто за прошедшие восемьсот лет.

— Обещаю, Ваше Высочество.

Се Лянь знает, что Хуа Чэн пока не простил себя — на это требуется много времени. По правде говоря, он и сам полностью не принял события перед вторым вознесением: стыдился того, что Сань Лан ещё раз умер ради него. Но когда он понял, что Хуа Чэн простил его, Се Лянь невольно, но твёрдо решил, что не хочет тратить время на сожаления и самоунижение — он хочет только любить, любить больше. Стало так легко — когда самый дорогой человек в жизни принял его ошибки. Когда он улыбнулся.

Сань Лан снова тепло улыбается ему, целует внутренние стороны ладоней, и Се Лянь не сдерживается, наклоняется, чтобы коснуться губами губ.

Когда-то Хуа Чэн простит себя. Пусть на это уйдёт восемьсот лет.

Но почему-то, когда Сань Лан щекочет его шею пальцами, Се Лянь уверен, что совсем скоро он поймёт (и скажет с улыбкой «Гэгэ был прав»): нет времени на боль, когда есть кого любить.

Когда пройдёт дождь.

Се Лянь боялся мечтать о Хуа Чэне (хотя его призрак всегда был рядом), но реальность оказалась лучше любых изысканных картин. В реальности Сань Лан тоже дрожит от трепета. В реальности Се Лянь тоже греет его.

Они почти заснули, когда капли перестали настойчиво стучать в дверь. Хозяева хотели побыть наедине и не впустили гостей.

В объятиях Хуа Чэн перестал дрожать, а у Се Ляня не мёрзли руки.

Утром они узнали, что выпал снег.

Значит, наступило лето.