А душа у Гастера чёрная-чёрная. Словно в нефть её окунули перед тем, как в мир дать попасть, да с тем и пустили по пути тяжёлому, несчастному, из света в пустоту ведущему. Из королевских учёных, да в узников вселенских, — каково, а?.. Вспомнить бы лучи той славы приятной, да вот только значения они не имеют. Хочется глянуть временные линии параллельные, но нет в них Гастера. Забыт, стёрт! Погас навек для него свет, одно знание оставил, да пустоту. Вот и заполняют они душу странную, небытием поражённую, а свет её уже не излечит.
Странной она стала… или всегда таковой была? Гастер и не помнит уже, некому ему было свою душу в виде сердца перевёрнутого показывать, а лишний раз её наружу извлекать нет смысла особого. Но сейчас на неё можно вдоволь полюбоваться. И получается, что душа его пустотой наполнена, словно нефтью ядовитой. Отравляющей, рёбра разъедающей. Отличие лишь в том, что они раньше форму имели, а теперь к ним даже прикасаться страшно: в пространстве они растворяются, словно жидкостью просачиваясь сквозь пальцы.
Гастер привык к этому жжению, потопил он его в свете, да власти. А рёбер ведь нет у него больше. Да и тела тоже. Эту странную субстанцию, с плавящимися костями дырявыми и лицом, телом называть не хочется. Да и сердце это чёрное на душу не похоже.
И хочется иногда Гастеру, чтобы и для него кто-нибудь тело сконструировал, способное нематериальное в плоть обратить, а душу в грудь поместить. И неважно, что плоть металлическая, а грудь — пластиковая. Можно подумать, тело от этого менее совершенным становится. Металл и пластик гораздо прочнее костей. И, если на то пошло, гораздо эстетичнее, и пусть в пустоте что красота, что уродство — всё одно.
Настоящая звезда и в небытие ярким светом сияет, а при жизни её свет тепло всем живущим дарит. Но у звезды Дингса есть имя — Меттатон. Он, конечно, не звезда, не раскалённый газовый шар, что на тысячи световых лет от поверхности земли удалён, но Гастер не знает, как назвать его иначе. Да и звёзды порой не только тепло дарят. Гастер не знает, жив он, или нет, но ему хорошо становится: кости как будто форму первоначальную принимают, а душа очищается от грязи, да тоски вселенской. И кажется ему, будто Меттатон всё это от него лично принимает, да обращает в свет.
Гастер мечтал само небытие обратить в силу, но он совсем забыл о том, что сила эта должна свет и тепло душам дарить. А для этого не нужно ни могучих машин, ни сотни тысяч процессоров, ни сложнейшие схемы. Почему-то Меттатон это понимает. А Гастер осознаёт лишь сейчас, глядя на совершеннейшее создание на земле: слияние души и машины. Меттатон — воплощение всего того, что Гастер постичь так и не смог.
Гастер наблюдает за Меттатоном из тысячи окон пустоты, и чувствует, как тьма его души освещается розовыми искрами. И тогда у него появляется надежда. Крохотный луч розового света, что ведёт его к Меттатону.