Без чувств легко. Хочется сказать хорошо, но Рулс не хочет врать себе. Ему в последнее время вообще мало чего хочется. А то и вообще ничего не хочется. Чувства рождают желания, но Рулс живёт в слишком дерьмовом мире, чтобы их себе позволить. Главное, что цветы не рвутся наружу с каждым вздохом, а остальное его не волнует.
И, конечно, это касается и Меттатона. Наверняка ему было бы обидно, но мертвецы не чувствуют. Они в земле покоятся, а души их на могилах расцветают. Если, конечно, их цвет не обрамлял лёгкие, а лепестки не вырывались наружу с кровью, слезами и соплями. Умирать, наверное, больно. Уж Рулс-то знает. Но не помнит: слишком давно это было. Меттатон умер, и решил, видать, возлюбленного, который и свёл его в могилу, с собой на тот свет утащить.
Но Рулс почему-то слишком захотел жить. Захотел, чтобы Меттатон улыбался ему с того света и приговаривал: стань звездой, Рулси. Стань тем, кем не стал я из-за тебя. Смотри, как страдает бедняжка Блу. Смотри, как фанаты пишут тысячи постов о том, что меня с ними нет. Смотри, смотри, смотри… Искупи свои грехи, Рулси. И тогда мы снова встретимся.
Меттатон такого, конечно, никогда не сказал бы. Из его губ вырывались бы не лепестки, а лишь слова любви. И Рулс наверняка отвечал ему тем же. И чувствовал её вкус: прохладный, почти металлический наверняка. Почти кровавый. Почти с привкусом лепестков. Любовь Меттатона была бы сладкой и сияющей. Если бы Рулс, конечно, смог её вовремя увидеть. И принять.
Первое случилось лишь после его смерти. А второго не будет уже никогда.
Но Рулс почему-то продолжает приходить на его могилу. Стоило бы принести цветы, но такая жестокость не нужна даже Рулсу. Ему было бы всё равно, но для Меттатона и его фанатов это оскорбление. А у Рулса почему-то всё ещё остаётся честь, или хотя бы какое-то её подобие. Соблюдать её нет смысла. Но Меттатон бы не одобрил.
Он наверняка не одобрил бы и превращение Рулса в бесчувственного монстра: человеком его уже назвать нельзя. Одно только нехорошо: не волнует это Рулса совершенно. Наверняка Напстаблук, за которым Рулс почему-то присматривать решил, каждый день звал бы его чудовищем, да монстром. Но он, конечно, никогда не говорил этого вслух, поэтому Рулс сам себя так называл. Заслужил потому что.
Но муки совести так и не наступили, а мысль о том, что руки его по локоть в крови вперемешку с цветами, не трогали его сознание. Рулс не должен надеяться, но по каким-то странным причинам он допускал мысль о том, что сможет пробудить эмоции, которые надёжно спрятаны у него в душе, или голове. Он хотел верить в то, что всё ещё жив. Но всё говорило об обратном.
Рулс смотрел шоу Меттатона, и не чувствовал слёз. Рулс слушал его музыку, и совсем не чувствовал желания слышать его голос ещё и ещё. Рулс смотрел на его фотографии, и без всякой дрожи в руках откладывал их прочь. Он как будто надеялся, что Меттатон сможет вернуть ему то, что забрал с собой. Чувства. Желания. Любовь.
Саму жизнь.
Но Меттатон так жаден! А Рулс был так жесток. Был — ключевое слово.
Рулсу казалось, что он вновь готов испытать боль. Готов отхаркивать цветы. Готов чувствовать вкус крови на языке. Готов чувствовать хоть что-нибудь.
Но языка не касаются ни сгустки крови, ни лепестки. И, конечно, Рулс не чувствует Меттатона.
Единственные цветы, которые Рулс принёс на могилу Меттатона, были красными. И белыми. И совсем капельку серыми. Пуля отлично добавляла контраста в эту классическую картину: окровавленные волосы, кожа… и металлический пистолет рядом. Меттатон бы оценил. Жаль только, что нет его. Да и Рулсу пришёлся бы такой вид по нраву.
Но Рулса теперь нет тоже.