лао янь

сколько часов проходит со сражения с третьим принцем, янь чжэнмин не знает. время застывает в «горчичном зёрнышке», когда чэн цянь бесцеремонно устраивается на коленях старшего брата. кажется, янь чжэнмин не дышит первые минуты, не смея прикоснуться к сяо цяню, только сердце разрывается в груди от умиротворенного лица перед глазами.

все же, поддавшись лепечущему порыву нежности, глава янь проводит по черным волосам несколько раз, проникая сквозь пряди на манер расчески, а затем кладет прохладную руку на чужой лоб, наконец, утихомирив тревожное чувство внутри.

легкая усталость одолевает его понемногу, и он сам начинает дремать, несмотря на слабую боль в ногах от одного долговременного положения.

в какой-то момент янь чжэнмин забывается от ощущения правильности этой ситуации и правда засыпает. на душе так тепло и спокойно, что не получается опустить чуть приподнявшиеся уголки губ и помнить о хаосе снаружи.

время застывает для него здесь и сейчас, поэтому глава янь не собирается укорачивать подробный прелестный момент и, клюя носом, все еще поглаживает чэн цяня по голове одной рукой, а большим пальцем второй, опустившейся на живот, водит по незамысловатым, рельефным узорам одеяний.

но вдруг кто-то аккуратно убирает его руку, и теперь на янь чжэнмина смотрят сонные иссиня-черные глаза с непозволительно глубокой лаской во взгляде. янь чжэнмин лишь корчит недовольную мину, изогнув брови кверху, словно и вправду был зол тем, что сяо цянь настолько близок в эту минуту, как бы нагло отрицая, что сердце заходится в груди неистовым барабаном при одном взгляде в любимые глаза.

– поднимайся скорее, ты отдавил мне ноги, – выразительно произносит он, но полусонная тушка так и не шевелится, только внимательно разглядывает уже, к сожалению, привычно черствую руку янь чжэнмина перед собой. – что, едва не превратился в цзянши*? в следующий раз будешь думать, прежде чем рисоваться…

*цзянши — закоченевший труп (обр. живой труп, зомби)

только последние слова слетают с губ янь чжэнмина, как чэн цянь без задней мысли притягивает его руку, что до сих пор была аккуратно схвачена за ладонь, переплетает свои пальцы с чужими и невесомо касается губами тыльной стороны руки.

у янь чжэнмина мгновенно истощается весь словарный запас, что напитался различными диалектами в столетнем скитании, сейчас глава не может найти в себе силы упрекнуть сяо цяня, может только вздрогнуть от неожиданности и сдержанно, почти бесшумно вздохнуть.

янь чжэнмину требуется несколько секунд, чтобы собрать буквы в слова и съязвить, будто бы душа его не взвыла от радости и смущения из-за подобного жеста любви:

– сдается мне, ты не так уж сильно ранен, если можешь заигрывать с главой клана, – невозмутимо продолжает он.

на коже чувствуется теплое и совсем тихое дыхание чэн цяня, не желавшего отнимать губы от чужой кисти. он удосуживает главу янь лишь ленивым мычанием и одним последним, самым простодушным и нежным поцелуем. янь чжэнмин начинает реже дышать с каждым прикосновением чужих губ, а когда чэн цянь переворачивается на бок и обхватывает его талию, обнимая, вовсе перестает, не знает, куда руки свои непутевые деть.

– старший брат, как ты можешь говорить такое? – чэн цянь спустя какое-то время опять переворачивается, улыбается, глядя на недоумение в глазах напротив. – конечно же я ранен.

вновь обхватывает руку ничего не понимающего янь чжэнмина, что только на мгновение легла на его талию, и тянет к себе, поддевает чужими пальцами свои грязные от пыли одежды, на которых засохшая кровь сливается одним большим темным пятном.

– что ты делаешь?! – главу янь в праведный гнев кидает.

неоднозначность действий чэн цяня создают ощущение опасности, слабости перед лицом неизведанного. и янь чжэнмин стыдится, не хотя этого признавать, поэтому отдергивает руку и кривит гримасу недовольства. даже если у главы янь есть желание стать ближе к сяо цяню, то только при собственной инициативе и полной готовности удовлетворить свою медную монетку, и сейчас точно самый неподходящий случай.

но рука старшего брата вновь в оковах ледяных неосторожно дотрагивается до чужой щеки.

«где этот бесчувственный болван подобному научился?» – с горечью думает янь чжэнмин, пока уши пачкаются розоватым.

пальцы его касаются шероховатой кожи, сухой и все ещё холодной, но такой приятно-родной, что руку отдергивать теперь вовсе нет желания, наоборот, все больше бы касаться чужой плоти. чэн цянь ведет по шее кончиками пальцев старшего брата, спускается ниже, ниже. главу янь невольно кидает то в жар, то в холод, и это заметно читается на лице, застывшем в неподвижной эмоции, хотя чэн цянь думает — в фейерверке эмоций: в диком мальчишеском смущении и обиде за напрасные волнения.

чэн цянь не выжидает, пока старший брат протрезвеет от неожиданной близости, тянет руку все дальше по своему телу и вдруг останавливается.

по комнате разливается ручьями едкий запах гнилья, что даже орихидеевые благовония притупляются и совсем не ощущаются. подушечки пальцев янь чжэнмина нащупывают углубление, в которую их тянут все дальше и дальше, касаются чего-то совершенно неприятно-теплого и склизкого. пока янь чжэнмин не замирает во все той же ужасающей гримасе.

– старший брат опять все забыл?

– нет. – старший брат лишь только гневается, но не показывает. опустив взгляд на улыбающееся лицо, тихо лепечет и резко выдергивает руку, небрежно вытирая кровь с пальцев о темные одежды, – и даже спустя тысячу лет я не смогу забыть.

– тебе правда лучше убить себя. – руки тянутся к лицу очаровательно-печальному, застывшему в одном, невыразимо открытом для главы янь выражении, и чэн цянь только ярче улыбается. в глазах искры мелькают, язык, как у змеи шипучей, извивается в массе ядовитых фраз.

янь чжэнмин бьет того по рукам, скидывает с коленей и выругивается самыми непотребными словами, что знает.

он привык.

только слова чужие правда ядовиты, а яд далеко не быстродейственный, тягуче-медленно распространяется по меридианам, заполняя их лишь на мелкую долю каждый день, но глава янь не противится.

думает — заслужил.

– пусть это решит сяо цянь.

– ты же знаешь, он не скажет.

– заткнись, – и вновь выругивается, повышая голос, – я верю сяо цяню.

янь чжэнмин медленно поднимается и садится на кровати, подбирая ноги к себе.

«не скажет»

да, не скажет. это ведь чэн цянь.

янь чжэнмин давно не спал. конечно, заклинателям не нужен сон, но усталость, запавшая под глазами, читалась явно. каждый раз он будто бы ложился, чтобы провалиться в сон на долгую, темную ночь и встать к полудню ближе, но на деле проваливался лишь в кошмары, создаваемые его внутренним демоном.

в какой-то момент глава янь смог притупить его силы: призрак чэн цяня с дырой в груди, коим он часто оборачивался, перестал устрашать и наведывался к нему лишь во снах, пытаясь довести вновь.

но янь чжэнмин свыкся.

иногда получалось спокойно разговаривать с ним как сейчас, но это были редкие исключения, когда демон исстрачивал все свои задумки и пока лишь плодил новые. это были не только редкие исключения, но и самые спокойные сны.

янь чжэнмин позабыл моменты, когда хорошо спал или спал вообще, сейчас особенно.

он сидит долго, пялясь в одну точку перед собой. вновь раздражающе побаливает лоб от шрама, и вдруг кровь проступает черно-алая, от которой он мысленно отмахивается, как от пустяка будничного.

луна в небе непозволительно яркая сегодня, и облака лишь сопутствуют лучам, что бьются в тонкие ставни домика павильона цинъань. свет падает прямо на кровать, пустое место рядом, даже не остывающее, изначально холодное, простыни несмяты, а от подушки не веет слабым запахом тех самых масел — там с самого начала никто не лежал. янь чжэнмин смотрит, выводит взглядом очертания бликов луны на подушке.

чэн цяня нет почти два месяца.

и янь чжэнмину тоскливо до настоящей боли в сердце, ведь кто, как не сяо цянь знает, как тяжело главе без него, но каждый раз после ссор уходит в уединение надолго, чтобы, может быть, поселить в душе старшего брата больше уныния, или в конце концов остыть. хотя куда ему остывать сильнее? янь чжэнмин никогда не согревался в его объятиях из-за настоящего холода, исходившего прямо от кожи.

но сейчас... сейчас ему бы хотелось оледенеть в его руках и снова услышать шепотом дразнящее «лао янь», но не тихо обижаться на сказанные слова, просто стукнуть его легонько, совсем чуть-чуть и по обычаю процедить сквозь зубы очередную нотацию, чтобы этот невежда, наконец, понял, что подобное неприятно слышать.

но сейчас... сейчас, что бы не хотелось янь чжэнмину — не сбудется.

чэн цянь спустился с горы, кажется, вечность назад, направился в неизвестную сторону, и вестей от него никаких совершенно. благо ни в какие серьезные передряги не попадал — нити марионеток целы ещё. если чэн цянь не избавился от них в порыве гнева. хотя мог ли он? это же чэн цянь.

по крайней мере, янь чжэнмину хочется на это надеяться.

он неустанно думает только о грубых, холодных пальцах, о странной ласке в глазах, посвященной лишь ему одному, об улыбке редкой, но обычно лукавой. думает исключительно об одном чэн цяне все часы в сутках.

и как от мыслей тоскливо.

он накидывает наспех верхние одеяния и собирает волосы неумело — совсем не так, как это делает уже наученный сяо цянь, — лишь бы в гнетущих четырех стенах не быть. свежий воздух жестоко бьет по лицу, тогда уже глава янь приходит в сознание, берет себя в руки и направляется вглубь рощи, на свое — чэн цяня — излюбленное место, чтобы помедитировать и прийти в чувства.

у янь чжэнмина туман перед глазами из мучительных, жалких слез. глава янь и впрямь стал избалованной, плаксивой императрицей. но сейчас он не может успокоиться, как бы ему не хотелось.

как знал, как знал, как знал.

нельзя было отпускать.

под горой фуяо — белая ночь и самая, что ни на есть тишь. не слышно ни лепета холодного горного ветра, ни шелеста блестяще-золотых листьев, ни пугливого стрекотания букашек.

конечно, как же тут не быть тишине? лицо главы измазано в черно-алой крови, взгляд убитый, как и безжалостно убитые огромные тучи темных заклинателей, вышедшие из-под контроля четвертого брата. их израненные, синеющие трупы тянутся на несколько ли вперед, но один труп остаться на земле никак не может.

глава янь аккуратно держит его, кровью истекающего, и ничего сделать не может.

это труп, даже не умирающий человек. янь чжэнмин прижимает его к себе последними силами и обнимает рьяно.

тишь нарушают непроизвольные всхлипы.

он позор клана фуяо. он самый никчемный глава, заклинатель и человек. ему не перед кем теперь раскаиваться, его единственный небожитель умер. и молиться тем, кто услышит просьбу оживить чэн цяня, нет смысла — не услышат, раз бессмертие — глупая быль, то и все существующие на устах людей боги и демоны тоже.

янь чжэнмину тошно, так тошно.

невыносимо тошно от своих беспомощности и бесполезности.

как так получилось, что сейчас, пережив столько трудностей на своем столетнем пути, он роняет детские соленые капли и рваные вздохи, неожиданно удушенный собственной истерикой? как так получилось, что даже сейчас, став сильнейшим заклинателем меча, он не смог защитить свою медную монетку уже во второй раз? как же так?

«мне жаль»

«я виноват перед тобой»

«прости, умоляю»

янь чжэнмин шепчет вновь и вновь одни и те же слова, понимая, что чэн цянь не услышит.

кажется, глава опять сходит с ума вновь не в силах выпустить мертвое тело из своих руках, потому что то и дело перезвоном в ушах отзывается знакомый обеспокоенный голос.

– старший брат! – янь чжэнмина насильно заставляют открыть глаза, заплывшие солеными реками, вливая холодящую меридианы своим напористым потоком ци. – янь чжэнмин!

перед ним лицо знакомое, то самое, что в крови своей-чужой остывало, что он только что судорожно прижимал к себе. и эти самые ледяные руки, которые когда-то неловко и осторожно обнимали, теперь крепко держат кисти главы и прощупывают пульс. кажется, янь чжэнмин в самом деле сходит с ума, раз измученный кошмарами разум преподносит ему до боли в зубах сладкую и желанную галлюцинацию.

или же это все еще сон, а не реальность?

янь чжэнмин давно перестал понимать, что с ним происходит, отделять эту почти невидимую его взору грань миров, практически полностью отдавшись внутреннему демону. и только в своих сновидениях, несмотря на всю их мрачность, он мог видеть сяо цяня.

в какой-то степени янь чжэнмину нравится сходить с ума, потому что он чувствует, как любимые губы целуют его осторожно и нежно, как во рту мешается привкус его собственной крови с ледяным потоком ци, усиливающимся ежесекундно.

тогда янь чжэнмин понимает — реальность. ощущения слишком острые, а ласка чужих губ слишком знакомо-теплая. он распахивает глаза широко и мгновенно отстраняется. лицо все почему-то неприятно мокрое: на нем смешалась кровь, сочившаяся из небольшого шрама, и слезы.

– проваливай! – рычит глава янь и, отворачиваясь, размазывает рукавом последние остатки сонливости на лице.

чэн цянь молчит долго, пока плечи и спина перед ним почти невидимо подрагивают. у главы янь что-то откалывается по мелкому, болезненному кусочку. что-то сердце тяжело сжимает – не сам ли внутренний демон? и это чувство давит, давит, давит на янь чжэнмина, что сил не дрожать не остается, но он все равно уперто пытается не показать то, что сяо цянь видеть изначально не должен: не должен видеть то, как пожрал главу изнутри его демон; не должен видеть, до чего глава своими собственными руками себя довел.

или, получается, что все ночные медитации в бамбуковой роще в тайне от чэн цяня были напрасными.

– прекрати. – терпения наблюдать за чужими страданиями у чэн цяня не находится; он расторопно подходит, садится на корточки и, неожиданно нежно приобнимая, заглядывает в лицо старшего брата. – глава долины целителей настаивала, чтобы ты полечился у них, потому что мы помочь ничем тебе не сможем.

злоба оттаивала неизбежно с каждым новым осторожным поглаживанием по плечу, и сам янь чжэнмин раскисает, как маньтоу, случайно попавшая в сладкий, но ужасно вкусный, холодный чай. он не противится подобной судьбе, наоборот, она ему более чем мила, сейчас особенно. янь чжэнмин, наплевавший на свою же брезгливость, сидя на траве, поворачивается к чэн цяню боком, чуть поглядывая на него искоса, и хватается за полы одеяний, как ребенок малый. а глаза еще мокрые, в них отчаянье отвратительное затерялось вместе с горстью слабости души — надежды.

– сяо цянь, ты ходил в долину целителей? – он прижимается ближе, и чэн цяню приходится опуститься на колени, чтобы удобнее обхватить его обеими руками, обнять покрепче.

– просыпался каждый раз, когда тебе снились кошмары.

– каждый... раз?.. – повторяет янь чжэнмин, как в забытье.

«каждый раз»

в груди, правда, что-то с треском ломается — все было напрасно, сяо цянь с самого начала обо всем знал!

и от этого невообразимо противное чувство рождается. нет, судьба подобная янь чжэнмину вовсе не мила! он зол, невероятно зол, что все пытался утаить то, о чем чэн цянь и так знает. по своей собственной неосторожности никогда не замечал, как тот тайно наблюдает. и от этого обидно невыносимо становится в разы, что сейчас, скрипя зубами от гнева, он ищет лишь причину, чтобы выказать свое недовольство сяо цяню.

– то есть ты меня специально вывел своим «лао янь», чтобы уйти?! мерзавец! – объятья заканчиваются, не успев начаться. янь чжэнмин ловко поднимает голову с груди чэн цяня и отпихивает его подальше, разворачиваясь к нему лицом полностью.

синие круги расцвели пионами под глазами старшего брата, и весь его усталый вид выдавал кошмарные, бессонные ночи в отсутствие чэн цяня. блеск медной монетки меркнет, когда он понимает, что слишком задержался в своем путешествии.

чэн цянь молча слушает, как старший брат ругает его на чем белый свет стоит, терпеливо дожидается, пока у того ругательства закончатся, только вот никак не кончаются, поэтому он негромко начает говорить, перебивая:

– лао янь, лао янь... – янь чжэнмин, чужим голосом оглушенный, застывает в порыве возмущения. – давай отправимся в долину целителей? вместе. я договорился, что все будет тайно. о нашем визите будет знать лишь глава долины.

– только при некоторых условиях.

– каких же? – с усмешкой шепчет чэн цянь.

– во-первых, не зови меня «лао янь» на людях! ты хоть понимаешь, какой это вздор?! мне ещё нет ста пятидесяти, а ты уже зовешь меня стариком у всех на глазах! ты опозорил меня перед гостями! – если первые фразы были высказаны с привычным громким капризом, на повышенных тонах, то следующие затухают с каждым словом, как звезды на светлеющем небосводе горы фуяо, пока янь чжэнмин совсем не переходит на тихий, давящий шепот: – и, во-вторых... если поклянешься не оставлять меня надолго одного. я же сойду с ума, если с тобой что-то случится, сяо цянь.

янь чжэнмин топчет собственную душу этими словами, сжимает сердце, чтоб кровь перестало качать; ему противно невероятно, но урок свой усвоил — с чэн цянем нужно прямо, без намеков, иначе ничего не изменится. глава янь, будто бы сделавшись маленьким капризным ребенком с момента появления третьего брата, сжимает вновь полы чужих одеяний, крепко и по-настоящему дико, словно страшась, что после сказанного чэн цянь уйдет безвозвратно, и ничего на горе его не удержит. янь чжэнмин отводит взгляд, ждет хоть какой-то реакции, хоть что-то.

у чэн цяня что-то смертельно щемит в груди, и на лице это отражается почти незаметно — благо, янь чжэнмин не разглядит тех смешанных эмоций своей медной монетки.

и чэн цянь вновь долго молчит, теряясь в своих мыслях, не находя ничего стоящего в голове, что могло бы облегчить острую боль в персиковых глазах. поэтому все молчит, тяжело и муторно.

но неожиданно приподнимается, обхватывает янь чжэнмина, прижимает со всей лаской, которую только может показать. глава янь — все еще ребенок где-то внутри — хнычет тихо, обиженно и неуверенно, как любопытное животное к человеку, тянет руки к чужой спине.

– клянусь. – и гладит по волосам, спутавшимся, невесомо почти, боясь спугнуть приластившегося дикого лисенка. – а теперь идём, старший брат должен поспать.