Когда пройдет дождь, что уймет нас,
Когда уйдет тень над моей землей,
Я проснусь здесь, пусть я проснусь здесь,
В тонкой траве, рядом с тобой.
Когда Цзян Чэн впервые увидел его спустя тринадцать лет, он почувствовал боль — почти такую же нестерпимую, жгучую, как и в ту ночь, когда Вэй Усяня не стало. Цзян Чэн жил с этой болью слишком долго, чтобы позволить сейчас взять ей над собой верх, поэтому он позволил перерасти ей в едва контролируемую агрессию и ненависть.
Ненависть к Вэй Усяню.
Нет.
К самому себе.
Он проходил через это сотни, тысячи раз за эти годы, которые тянулись так долго, что Цзян Чэну казалось, что это не закончится никогда. И всегда он приходил лишь к одному — еще более омерзительному, душащему своими веревками чувству — чувству сожаления.
Наказание за любовь.
Никто никогда не узнает, как молодой глава Юньмэн Цзян давил свои слезы в подушку каждую ночь на протяжении какого-то времени после его смерти, пока племянник сопел в соседней комнате. Только тогда он позволял чувству сожаления одержать над ним победу, но лишь до рассвета, ни минутой дольше.
Год за годом, почти каждую ночь он видел их лица — Яньли, родителей, его перед самой смертью.
«Прости» — шептали его пересохшие губы. Но Цзян Чэн знает, что это всего лишь навязчивое видение. Ничего подобного он не говорил.
Иногда сны сменялись теми, которым не суждено было повториться — снами из прошлого.
Яньли тащит их двоих на руках до дома в ту самую первую ночь, когда Усянь оказался на их пороге. Даже во сне он чувствует шлейф приятного аромата лотоса от ее волос, развевающихся на теплом летнем ветру.
Те сны, где они с Усянем сидят на пристани до утра и напиваются до беспамятства, спорят и много смеются. В основном, смеется Усянь, освещая своей улыбкой даже самое темное ночное небо над ними. Конечно, первым всегда напивался Цзян Чэн, за что наутро слушал его насмешки и нравоучения от родителей.
«Цзян Чэн, ты совсем не умеешь пить!»
Он отдал бы все, чтобы хотя бы на миг вернуть их в свою реальность.
Вэй Усянь стоял перед ним, прятался за спиной Лань Чжаня и болтал, болтал, болтал без умолку — все такой же громкий — нес какую-то околесицу, будто никуда и не уходил никогда, будто не умирал, будто не забирал в преисподнюю за собой душу Цзян Чэна. Голос его был совсем не знаком, как и лицо.
Но Цзян Чэн знал.
Он никогда ни с кем его не спутает.
Какая-то его часть хотела выбить из этого тела душу Цзыдянем, изничтожить ее, раскрошить в порошок и пустить по ветру, чтобы он больше не смел появляться в его жизни и жизни Цзинь Лина, который по его вине остался без родителей.
Кому есть дело до того, что Усянь пытался кого-то там защитить? Псов из клана Вэнь? Разве это стоило жизни их шицзе, ее мужа, тяжелого сиротства Цзинь Лина? Разве это стоило их семьи? Чего ему не хватало?
«Когда ты станешь главой ордена, я стану твоим подданным, так же, как и наши отцы когда-то. В ордене Гусу Лань есть два нефрита, а у нас в Юньмэн — два героя»
Лжец. Какой же лжец.
Ненавидеть его не получается, поэтому оставалось лишь чувствовать отвращение только к себе.
Всегда так. С самого детства.
Вэй Усянь особенный, признанный, все ему сходит с рук за то, что это просто Вэй Усянь — одаренный во всем. А Цзян Чэн что же? Тенью по пятам, следом за улыбкой, как на спасательный маяк в самый лютый шторм.
Усянь забрал у него все, но так и не получается.
Какая-то часть его вздохнула с облегчением, когда Усянь от него сбежал.
Ненависть к себе росла. Он должен был положить этому конец.
***
Цзян Чэн снова заплакал спустя тринадцать лет, склонив голову у храма предков. Крупные капли падали на землю перед его ногами — он уже и забыл, каково это.
Ему было все равно, что главы и адепты других кланов могут увидеть или услышать этот позор. Ему нечего стыдиться — он всегда был недостаточно сильным.
Недостаточно, чтобы защитить семью, себя, его.
Он поднес дрожащую руку к груди и схватился одежды, захлебываясь в слезах.
Почему? Как все вышло так?
Чертов Вэй Усянь!
Хотелось кричать: «Забери обратно! Мне ничего не нужно! Не от тебя!»
И кто же теперь лжец?
Цзян Чэн слишком хорошо помнил, какой страх и отчаяние он испытал, оказавшись без духовных сил; как земля из-под ног уходила; как один из двух героев Юньмэн Цзян стал пустым местом в мире заклинателей в одночасье.
Снова, снова и снова. Усянь был впереди. Не догнать и за целую жизнь.
Какая же ирония, что все эти годы то, что не давало ему упасть; то, что толкало вперед; то, что помогало бороться за орден, племянника, за свою жизнь, было отдано им.
Золотое ядро, что теплилось в груди — его.
Вина и сожаление наваливаются с новой силой, будто откидывая его на тринадцать лет назад в ту комнату, где он позволял себе плакать по ночам. Ноги подкосились, и он упал на колени перед храмом предков, все еще сжимая в кулаке ткань своих одежд.
Он никогда не был честен ни с собой, ни с ним.
Если бы он был чуть внимательнее, если бы он не думал о своих детских обидах, если бы не позволил злости затуманить рассудок, возможно ли…
Невозможно.
Не с ними.
Хотелось встать и бежать вслед за ним, но Цзян Чэн все еще недостаточно силен.
С самого детства.
***
Цзян Чэн отряхивает одежды и хватает Цзинь Лина за локоть. Ему хочется покинуть это место, как можно скорее. Он оглядывается и вполоборота, украдкой смотрит на Вэй Усяня и Лань Чжаня. Кажется, у него все будет хорошо, а Цзян Чэн должен уйти.
Их взгляды с Усянем пересекаются всего на секунду, и Цзян Чэн поспешно отворачивается, прокашлявшись в кулак, ускоряет шаг. Цзинь Лин старается не отставать.
— Цзян Чэн, — слышит он позади голос — не тот, который хотел бы слышать, но тот, с которым успел свыкнуться. Он останавливается, но не находит в себе сил снова посмотреть ему в глаза, — до встречи.
Цзян Чэн вскидывает голову и делает глубокий вздох, прежде чем продолжить ходьбу. На слова Усяня он не оборачивается.
— Ага.
Возможно, следом за наказанием, есть и прощение за их любовь. Возможно, однажды…