на мне твой терновый ошейник

 Ацуши страшно.

Он боится быть убитым, он боится не убить. Он боится своего прошлого, он боится себя настоящего. Теперь он может распоряжаться своей жизнью сам. Теперь он ничего не может без команды.

Как пёс.

Как, подобранная по милости с улицы, бродячая шавка, вся в гематомах, у которой кровь превратила в панцирь её шкуру: должен вилять хвостом и тыкаться в пятки хозяина мокрым носом.

Его место — у ног, на ковре, под ботинком, упирающимся в доверчиво обнажённый живот.

Дазай затягивает ошейник туго, так, что шипы впиваются в горло. Сильнее, ещё... до тех пор, пока кислород не перестанет поступать в легкие... Ацуши захлёбывается в собственной крови и улыбка трогает его разбитые губы.

Это ничего.

Это нормально.

Впредь он будет послушным, поэтому — приказывайте ему. Больше шагу не ступит без вашего ведома.

Он оплошал, и получает кнут.

Но выполнит приказ и получит пряник.

...

"Белая Смерть" ступает легко и так по-кошачьи плавно, видит в темноте и сливается с этой темнотой: по контуру, так естественно, что с первого взгляда не отличить одно от другого.

Тигр тяжёлыми лапами ломает позвоночники, пасть смыкается, зверь рвёт зубами глотки, будто бумажные мячики, и трясёт тяжёлой головой с зажатой в зубах дичью, заполняя пустоту вокруг себя и в самом себе агонией травоядных.

Котёнок вырос слишком большим, чтобы быть тихим.

Кошка переломала лапы, когда гуляла сама по себе, и теперь не слезает с хозяйских колен — и научилась урчать, когда её гладят против шерсти.

Даром, что вырывая клочья с мясом.

...

На красном ковре не бывает следов такой же красной крови, и Ацуши идёт вперёд слишком легко — словно бы не на казнь. Своё са-мо-лин-че-ва-ни-е, но разыгрываемое чужими руками.

Дазай никогда не бывает ласков.

Дазай — это про побои, боль, неясный треск и напряжение во всём теле, ощущение, что голова сейчас расколется надвое, как орех, от рвущегося наружу крика. Который принадлежит ему-из-того-дня. Который так хорошо передаёт его-из-дня-сегодняшнего.

Дазай улыбается без улыбки.

Дазай — человек-скальпель: вскрывает, выворачивает наизнанку, кидает куски перед собой и собирает сызнова. Совершенствуя. Улучшая. Всё внутри в неправильном порядке и положении. Доведено до идеала.

Идеала преданного пса.

Поводок трещит от натяжения, но не рвётся.

Ацуши думает, если когда-нибудь он окажется на свободе, сойдет с ума без горя.

...

Свобода пугает его до головокружения, горючих слез и крика.

Сумма её имеет слишком много нулей, а он не сумеет сосчитать вслух даже до ста.

Она не нужна ему, как не нужны наручные часы.

Дешевле и проще — подчиняться. Позволить другим платить по твоим счетам, чтобы никогда не знать ответственности за свои ошибки. Ацуши прячет заплаканное, красное лицо на плече Дазая, дышит тяжело, убеждая себя, что это совсем не трусость.

Это — порядок.

Потому что Дазай никогда не ошибается, Дазай всегда знал и знает, как для него лучше. Кто он такой, чтобы поставить под сомнение приказ Дазая? План Дазая? Действия Дазая?

Дазая, как человека?

Он давно понял простую истину, что рот ему нужен только для того, чтобы лаять и, иногда, когда он хорошо постарался — влюблённо-преданно поскуливать.

...

      “Жизнь того, кто никого не спас, не имеет никакой ценности.”

Ацуши спасает себя.