В его песне нет слов. Нет музыки. Нет того, что очаровывало бы слух. Но песне этого и не нужно. Ей нужно лишь, чтоб морской ветер разносил, разносил, разносил её во все концы бескрайнего океана, пусть никто её и не споёт. Может, из-за того, что её звучание забирается под самую кожу и душу выворачивает, может, чтобы её исполнить, нужно горло залить ядом.
А певец всё поёт, поёт. Поёт один в центре океана. Поёт в черноте, поёт в одиночестве, выплёвывая из израненного горла чёрные сгустки. Кровь или нефть — неясно, но он и не может знать. Сознание погружено, затоплено, растерзано, уничтожено. Пение призвано облегчить боль, но оно стало её частью.
Глаза залиты тьмой, и он не видит, во что превратилась его чешуя. Может, она всегда была маслянистой. Может, она всегда была чёрной. Может, она всегда была отравленной. В погружённом во тьму разуме нет места воспоминаниям. И голубому цвету.
И, конечно, человечность давно забыта.
Не вспомнить уже, что когда-то он к роду людскому принадлежал. Не вспомнить, что он был богаче многих. Не вспомнить, что всемогущим он себя считал, а всех остальных — тварями, жизни недостойными. Не вспомнить, что нефть, которая теперь у него по венам струится, основу его могущества составляла.
Она же его и погубила. Она же с ним и слилась. Её же и залили ему в глотку, пока что человеческую, и выкинули в отравленный им же океан. Так и закончился путь его земной, и начался морской.
Но конца у него нет.
Проплывающие мимо моряки не спешат к поющей оды нефти русалке. И никто не спешит. Никто не хочет отравиться, никто не хочет присоединиться к вечной муке. Никто не хочет стать частью вечной тьмы, что скрыта не в океане, но в душе русалки.
Но все слышат её песнь, что создана из слёз и хрипов. Песнь, что создана самой нефтью.