тошинори молчит.
тошинори молчит, когда чувствует сухой воздух, оседающий в легких, поэтому даже привычный привкус металлической крови во рту ощущается все острее и острее.
тошинори молчит, когда слышит рваную громкую музыку – джими хендрикс опять надрывается ради неказистой аллюзии на библию. шота любит такое. яги, в принципе, это устраивает.
тошинори не сводит глаз с сидящего за рулем айзавы – волнистые темные волосы треплет безжалостно врывающийся сквозь опущенные стекла ветер, солнечные очки – излишне-темные – не позволяют заглянуть в глаза, и яги это немного раздражает. совсем немного, чтобы не говорить ни слова и держать это в себе.
— не смотри на меня так, — цыкает айзава, недовольно убирая лезущие на лоб пряди, скосив взгляд на тошинори – тот не видит этого, но чувствует.
только что за окном пронесся и остался позади небольшой придорожный магазинчик с нелепо-большой кричащей вывеской, изодранными постерами и скудным внутренним содержимым.
тошинори проводит его взглядом – прощаясь – прежде чем вновь вернуть свое внимание на айзаву.
— я еще ничего не сказал, — он поднимает брови в замешательстве: яги одновременно нравится и не нравится то, что его читают словно открытую книгу.
айзава говорит, что тошинори очень простой и обычный, и тот сам это понимает.
классический персонаж, как говорит айзава: помоги всем, спаси всех и вся, защити сирых и убогих, будь примером для подражания, учи детишек и всегда улыбайся. и умирай, – но это уж дома, после всех формальностей и первостепенных обязанностей.
а еще айзава говорит, что любит простые и обычные вещи. так, между прочим. и тошинори это тоже понимает.
— я знаю, что ты хочешь спросить. но я сам не знаю, — айзава – некаккуратность и топорность движений – ударяется локтем о дверную панель и по-кошачьи шипит, стараясь держать машину ровно на полосе.
тошинори громко вздыхает и берет бутылку воды – может, она хоть не даст ему умереть в этой жаре. ему не хочется чувстовать едкий стальной привкус во рту.
все это, конечно, очень интересно, но как нельзя кстати начинает ныть ненашедшая за годы покой рана под ребрами, и яги слепо надеется, что это просто секундная слабость и случайность. как будто такие случайности вообще случаются совершенно случайно.
— просто — начал было айзава и затих. тошинори замирает и чувствует – не слышит, но чувствует – легкую хрипотцу в голосе, поэтому просто молчит, не давя и не подгоняя шоту, — мне показалось это правильным. мы сделали многое. мы вырастили детей. помогли им всем – поставили их на ноги. теперь им самим нужно идти вперед, — айзава произносит это рвано и медленно, словно говоря – я потоворяю это один раз и навсегда. не жди от меня подобного до самой смерти, — а нам нужно идти назад. в тень. мы там не нужны. мы не нужны им. мы нужны себе, понимаешь, тошинори?
тошинори это понимает и мысленно соглашается. а ещё мысленно поддается тревоге и страху за то, что он ничего не контролирует.
он больше не отвественен за них.
он больше не спасет и не поддержит их.
он не убережёт их от опасности и не поможет в решающую минуту.
он очень много не.
и это заставляет желудок – если его внутренности можно назвать полноценным желудком – скрутиться в волнении.
но тошинори молчит.
тошинори молчит когда с него рекой стекает пот – жара под сорок градусов и клубящийся пар над раскаленной дорогой все еще непривычны и кажутся чем-то инородным в его жизни. как и свобода, которая как бы невзначай наконец-то появляется у тошинори.
тошинори молчит, когда они перекусывают в какой-то грязной забегаловке у дороги, где продают отвратительный расторимый кофе три-в-одном и картошку по-деревенски. айзава пьет этот напиток даже не морщась; тошинори мысленно кривится в отвращении, лишь представляя неестественный химический вкус на языке.
тошинори молчит, когда они с айзавой проезжают небольшую покосившуюся церквушку с прилегающему к ней кладбищем – лишь прибавляет звук радиоприемника в машине.
видишь как нам похуй, иисус?
будь ты реален, ты бы не дал нам – местным героям для всех и вся – страдать.
мы вроде играли по твоим заповедям, а ты заставляешь нас умирать.
по губам айзавы пробегает улыбка, и тошинори не может не смотреть на нее.
тошинори молчит, когда из-за громко-работающего и кряхтящего кондиционера он не спит в четыре часа утра в мотеле с ужасно жестким матрасом: он заторможенно перебирает волосы айзавы, лежащего на его плече, изредка задевая случайным касанием жесткую щетину щек.
тошинори может сказать нет, может просто взять ключи от машины и вернуться обратно – и айзава бессловно последует за ним, оставив этот порыв; и все бы вернулось на круги своя, и они бы и дальше учили детей, и тошинори бы вновь помогал пострадавшим и нуждающимся, и айзава бы продолжал ходить покупать ему дорогущую болеутоляющую мазь и выпрашивать у старой знакомой рецепты на бесокнечные сильнодействующие обезболивающие.
но дело в том что именно это тошинори и нужно – именно этого ему и не хватало – этой безрассудности, которую он запрятал куда-то далеко и надолго, еще в старшей школе. которой айзава даже не пытался жить.
у них не такие отношения, чтобы ходить по выходным в кино, устраивать пикники в парке, готовить вместе шикарные ужины или встречаться с другими парами за городом и играть с ними в гольф, обсуждая какая нынче растет молодежь.
тошинори не хочет этого. тошинори не хочет захлёбываться в необходимости соотвестовать своему статусу и чувстве вины за все, что бы он ни сделал – за все то, что он не успел сделать.
айзава слишком ленив для такого – айзава любит простые вещи. поэтому он просто говорит в пять утра, что они уезжают. и они уезжают.
куда — непонятно.
надолго ли – неизвестно.
каждый день – это непроглядная безызвестность в незаканчивающейся дороге.
каждая ночь – это однотипная пустая и дешевая комната придорожного мотеля.
тошинори не знает, как скоро ему понадобятся рецептурные обезболивающие. он не знает, пригодится ли ему тот тюбик с мазью, и как долго он протянет на нем. он не знает, помнит ли о его приеме исцеляющая девочка или нет.
он и не хочет знать.
тошинори просто молчит и ощущает свежий ветер, треплющий мягкий волос айзавы ему в лицо, чувствует руку шоты в своей, пока по радио борется за свободу джими хендрикс, и смотрит вперед – на ослепляющий желток малинового рассвета.