Дом рухнул. Чарльз уничтожил его, и превратился этот безнадёжный мир в руины. Пеплом стали долгие истории, в белую пыль обратилась каждая Шарлотта, трещины разрушили Матерь. Безликая масса со второго этажа исчезла, словно и не существовала никогда, на Уберии взорвалась каждая Лаборатория, включая само ядро этой безжалостной планеты. Не было больше ни лже-богов, ни Оракулов. Все истории были рассказаны. Образовался на Улице пустырь. Исчезло всё, всё кануло в бездну, обратилось в прах, пылинками разрушенного бетона осталось не существовать среди бесчисленных миров.
Но не исчез сам Бог-неудачник, вознёсся он на новый уровень, став самой тёплой тьмой и теми чернилами, что не отравляют никого. И оказался он в месте, где было удивительно спокойно, где не было сожалений и тревоги, где мог он наконец поговорить со своим Богом без горького чувства неизбежности.
Место встречи выбирал не он, какой-либо договорённости не было вовсе. Чарльз просто знал, что ему нужно на крышу, и было это истиной.
Им не нужны были сердечные приветствия. Всё выглядело так, словно не было между ними пропасти безвременья, и так и не уходили они в Истинном Царстве с того же места, в котором были несуществующее количество дней назад.
— Ну как тебе твои Небеса? — Чарльз сел рядом с Винсентом на самый край крыши. Струящаяся за ним ткань чёрного, самого чистого из всех его оттенков, цвета словно оставляла дыру в пространстве, из-за чего на лёгкое белоснежное одеяние другого Божества становилось больно смотреть, как и на его волосы, на ровное свечение над головой и даже на лицо. Винсент был жутко, жутко бледен. Не как мертвец, не как неизлечимо больной человек: это была всё та же божественная чистота, но сейчас из-за неё мягкие черты лица ужесточились, а лицо стало похожим на маску, искусственным, фальшивым. Чарльз поймал себя на мысли о том, что ему неприятно. Он старался не смотреть в пустые белые глаза.
— Мне всегда казалось почему-то, что создание своего мира, состоящего исключительно из высвободившейся на волю из тесной клетки души, дарит счастье, — Винсент тоже избегал зрительного контакта, как и прямого ответа на вопрос. Его лицо уродовала красивая мягкая улыбка. Неискренняя. — Или хотя бы заполняет место под рёбрами.
Чарльзу жутко не нравилось странное неуютное чувство, растущее в нём с каждым новым словом собеседника. Почему не было прежнего спокойствия, что появлялось раньше, стоило Си начать свой монолог? Не слишком ли он привык к картонным Винсентам из своего больного сознания?
Тихий Бог замолк на какое-то время.
— Там было практически пусто, когда я пришёл, — наконец подал он голос, — или вернулся. Книги, которые я читал. Книги, которые я писал. Люди. Все эти смутно знакомые люди, на деле являющиеся здесь бессмысленными, сублимированными моделями поведения. Они всегда как будто отсутствовали. Это была уже не та шумная и яркая толпа, идущая где-то вдали, как это было при, — Винсент сделал паузу, подбирая слова, но всё же остановился на том, что хотел сказать изначально, — при жизни. Больше похоже было на муравейник. А ещё этот мир до боли напоминал мне Эфирные Земли. Но это не были они, — улыбка растворилась в белизне. — Я создал идеальное общество. Пустое. Я создал идеальный мир. Тоже пустой. Я вернулся к тому, от чего бежал, так быстро бежал, стремясь создать своё собственное Царство, к тому, от чего летел вниз с крыши, считая смерть благословением. Я даже встретил однажды там Шарлотту, — Бог наконец взглянул на Чарльза. — Только тобой она не была.
«У меня их были десятки», — остался неозвученным ответ. На самом деле, Эйлеру хотелось бы рассказать о многом: о Доме и его Жильцах, о бесконечных шоу и бесконечных Шарлоттах, о разных этажах, о загробной жизни и о других планетах, о сосудах Си и о неизменно повторяющихся сюжетных линиях определённых персонажей. Но всё уже было в прошлом. Он не мог вновь вернуться к своим глупым сожалениям, это было бы слишком жалко и неуместно: не для того это место было создано этим Кем-то или Чем-то миллионами Вечностей назад.
— Тебе было одиноко? — спросил Чарльз. В его голосе не было ни печали, ни жалости, только то понимание, с которым один бог может спрашивать другого о его мирах.
Винсент молчал, да и не было смысла отвечать.
Одиночество — человеческая эмоция. А Боги не настолько бесчеловечны, чтобы не испытывать её.
Только сейчас Чарльз заметил на щеке Винсента пластырь. Обычный пластырь, чистый, не пропитанный кровью, как это было прежде, не открывающий ни на миллиметр тёмное пятно на белой коже.
— Разве мы не бестелесны? — осторожно поинтересовался Эйлер.
Винсент понял, о чём был тот вопрос. Защитная реакция опять заставила уголки его губ приподняться.
— Это не физическое повреждение и не то, что когда-нибудь заживёт, — произнёс он, отклеивая пластырь, за которым была лишь смазанная бесцветная пустота, вызывающая какое-то странное отвращение у Чарльза, которое тут же сменилось необъятной печалью. Бумага была безнадёжно испорчена. — Пустота не разъела мою душу изнутри, она явилась извне. Рано или поздно она поглотит меня, я уверен. Но это нормально. Нет нужды беспокоиться. Таков мир.
И вновь Эйлеру подумалось, что Тихий Бог пытался скорее убедить себя в этом, найти самоутешение в равнодушии. Поверить в это равнодушие.
— Извини, что спросил, — взгляд золотых глаз был устремлён в бездну за пределами крыши.
Ответа не последовало.
— В какой-то момент понял я, — после паузы Винсент продолжил свою историю, словно вычеркнув острым пером часть разговора, — что и этому миру не принадлежу.
— Своему?
— Да. И чем дольше я думал об этом, тем больше становилось пустоты в моём мире. Он просто исчезал.
Наверное, в этот момент в белых глазах должна была отразиться боль, но её не было.
— Быть богом оказалось сложнее, чем ты думал? — непроизвольно улыбаясь лишь из-за знания дела, спросил Чарльз.
— Пожалуй. Я не смог сохранить свой мир и не смог сохранить себя.
— И я.
Безмолвный Астрал был единственным свидетелем этого разговора, и не знали юные боги, что лишь они одни существовали в нём. Мягко струилось пространство, легко скользило время в разных направлениях. Вектор судьбы, затерянный в разноцветных прозрачных туманностях, давно вышел из строя, и сейчас Чарльз понимал это как никогда ясно. У них совсем не было времени, хотя это отсутствие спокойно можно было приравнять к бесконечности, к минус бесконечности и к каждому существующему (или нет) числу.
А внутренний астрал Чарльза в этот же момент бился в агонии, шёпотом выкрикивая знакомые мысли нестройным хором голосов: «Всё не должно быть так! Мир не может быть настолько несправедлив... Такой жестокий мир не заслуживает существования!»
Сквозь спокойную улыбку проглядывало сожаление.
И вся боль, что должна была сжигать Эфирного Принца, обратилась в желание последней Шарлотты.
— Си, — тихо произнёс Чарльз. — Давай попробуем начать всё заново.
— Что? — на мгновение маска стала почти прозрачной.
— Создать что-то новое.
— Я не понимаю, о чём ты, — ногти Си слегка царапнули поверхность крыши. — Извини.
— Новый мир, Винсент, — всё так же тихо звучал голос Эйлера. — Наш. Общий. Но вместе с тем, не обременяющий нас такой огромной ответственностью.
Тихий Бог заметно колебался. И если не могли этого передать мимика и жесты, то неподвижный взгляд выдавал Си полностью.
— Боюсь, и в том мире буду я чужим, — зазвенели в пространстве слова.
— Пока там будет хотя бы один человек, который не даст тебе чувствовать себя одиноким, — золотые глаза сияли странной надеждой того, кто слишком часто разочаровывался в жизни, — ты лишним не будешь. Поверь мне.
Тихий Бог колебался, и казалось, что Вселенная пульсирует в том же темпе, что и его неожиданно ровное, но в данный момент сотрясающее умирающие миры глубокими толчками, сердцебиение.
— Терять ведь нам всё равно нечего? — в волосах Тихого Бога запуталась звезда. — Или создание миров, или Созерцание, третьего не дано.
Чарльз не совсем понимал, к чему конкретно клонит Винсент, и это кололо его ледяной тревогой. Он так привык терять их. Каждый Вордсворт улыбался нежно, ведя свои монологи, каждый из которых приводил к самоуничтожению. Это было так… естественно. Похороны очередного Винсента чуть ли не входили в ежедневную рутину Чарльза.
Но этот Си был настоящим, хотя живым назвать его было трудно, и история не могла закончиться его полным исчезновением в Пустоте. Не могла. Не в этот раз.
— Так ты?..
— Я готов, Чарльз. Может быть, вместе мы сможем создать что-то прекрасное, — Винсент встал, протягивая божеству измазанную в несуществовании руку.
И стояли юные боги на своей придуманной крыше, возвышаясь над всеми мирами, что отказались принять их. Улыбались они друг другу с такой ласковой безнадёжностью, что ясно было: сомнения одолевают обоих. Развевалась тьма за спиной Чарльза, развевался свет за спиной Винсента.
— Мы точно встретимся там?
— Конечно.
Оставалось сделать всего один шаг вперёд, чтобы испачкать новый холст своим отчаянным желанием.
И исчезла крыша, исчез выдуманный Астрал и выдуманные миры, стоило лишь богам улыбнуться друг другу в последний за время пребывания в этих обличьях раз. Не могли они этого видеть, но знали оба: встаёт солнце. Пришёл новый день.
***
Обычный день в детском саду. Прогулка.
Винсент Феннелл наблюдает за дорожкой муравьёв. Взгляд его остаётся незаинтересованным.
Чарльз подходит к нему из любопытства.
История начинается.