Сквозь тусклое окошко, находящееся практически на потолке камеры, блещет яркое солнце. Летнее, тёплое, жаркое солнце, но оно там, за решеткой, за несколькими дверями, за сотнями замков и за тысячами официальных бумаг и указов, которые запрещают им дотрагиваться до солнца.
Когда в марте тысяча восемьсот двадцать шестого Сергей Трубецкой оказался в смежной камере Петропавловской крепости с поэтом Кондратием Рылеевым, Трубецкой рассказывал ему, как это случилось: «император был милостив, а я очень, очень настойчив».
Его милое, его родное солнце. Зачем же, зачем он послушал тогда его, зачем вышел на Сенатскую, зачем?
Кондратий себе никогда не простит свою глупость, свою слепоту — но вот кричать об этом было уже поздно, да и голоса не было, чтобы кричать. Он тогда настолько был уверен в себе, в победе, в гвардии и в том, что Николай постыдно сдастся, что посмел рисковать жизнью не только солдат и товарищей, но и жизнью самого дорогого человека, который не смог назвать его безумным, вправить мозги и отправить домой.
не смог, потому что доверял; потому что положился на него; и все остальные положились, кричали тогда на площади, что Николай не посмеет в них стрелять.
Посмел.
В смежные камеры Петропавловской крепости привело их доверие Сережи и безумство Кондратия, да.
А до казни оставалось несколько часов.
Если подставить лицо солнечным тёплым лучам, так редко посещающим Петербург, и закрыть глаза, слушая спокойный голос Сережи, можно представить, что вовсе они не в тюрьме, а где-нибудь далеко отсюда, далеко от этой страны, но Кондратий глаза не закрывает. Он знал, на что идёт, он хотел умереть героем; и только осознание этого всё ещё грело душу слабым, неясным источником тепла.
Холод камней, которыми выложен пол, касается ладони и прокатывается по телу. Кондратий сидит, сгорбившись и обняв колени, и слушает рассказ Трубецкого о чем-то потрясающе веселом, увлекательном и прекрасном, но таким далеким и случившемся очень, очень давно, будто бы в прошлой жизни.
В горле встаёт ком, Рылеев тихо утыкается лбом в острые колени, отросшие пряди падают на глаза. Мог бы он сейчас сидеть здесь один, если бы только князь тогда не вышел на площадь. А князь вышел, потому что он тащил за руку, смотрел в глаза, умолял, кричал, и Трубецкой пошёл, конечно, он пошёл — он не мог не пойти, он доверял своему господину литератору. Тогда казалось, что без диктатора восстания ничего не получится — а вот как получилось с ним.
Кондратий поднимает голову и внезапно осознаёт, что какое-то время Трубецкой за тонкой стенкой молчит.
— Князь? — произносит Рылеев.
— Друг мой, — тут же откликается Трубецкой, — вы плачете?
Кондратий проводит ладонью по лицу: действительно.
— Что, если бы вы тогда не пошли со мной на площадь? — спрашивает Кондратий и слышит, как Трубецкой вздыхает. Если включить воображение, можно представить, что они сидят спина к спине, чувствуя тепло друг друга.
— Я бы в любом случае пошёл, — твердо говорит Трубецкой.
Пальцы царапают холодные плиты.
— Вы бы живы остались, князь, — с безграничной тоской-тоской и жгучей болью в голосе прерывисто шепчет Кондратий и чувствует солнечную улыбку Трубецкого.
— Зачем же жить, если вас нет?
— Да на что я вам, наконец? — как будто злится Рылеев. — Риторический вопрос, не отвечайте.
Трубецкой смеётся. Тепло, долго, светло смеётся. Кондратий думает, что хочет умереть, слушая его смех.
Ни один из них не роняет ни слезинки, когда их выводят на площадь. Кондратий сдувает со лба прядь волос и, оборачиваясь, улыбается так спокойно-спокойно, как будто не по лестнице на эшафот поднимается, а домой к себе приходит.
Но достаточно посмотреть на скованные за спиной дрожащие руки; и сразу понятно, что спокойствие это ненастоящее.
Рядом с ними Мишель Бестужев и Сережа Муравьёв-Апостол; они смотрят друг на друга до последнего, не отрываясь, пока Мише на голову не накидывают пыльный мешок. Пестель здесь же: смотрит вдаль застывшим уже взглядом.
Кондратий глядит спокойно и тепло; и пусть ему неудобно, пусть кандалы сковывают запястья, он всё равно сжимает пальцы Трубецкого в своих; у него удивительно тонкие и холодные руки: Трубецкой, имеющий возможность только сейчас как следует его разглядеть, чувствуя, как сердце в груди ломается и падает осколками вниз, думает о том, что поэт ужасно исхудал за время заключения.
Кандалы жмут, палач надевает мешок на голову Трубецкого, звякает табличка на его груди; палач косо смотрит на переплетённые пальцы, но ничего не говорит, даже как будто жалеет про себя. К ним другое отношение, думает Кондратий и погружается в плотную, вязкую темноту.
Их разделяют два слоя грубой ткани и несколько сантиметров между ладонями, а кажется, что тысяча-тысяча далёких километров.
Сергей петрович, князь, Сережа слабо жмет его пальцы.
Кондратий улыбается.
Сквозь пыльный мешок проскальзывают солнечные лучи.
Опора под ногами исчезает.