Бездна, как же я тебя...

сложим оружие — и вперёд

в плаванье с теми, кто верит в русалок

всё в этом мире лишь алое зарево

древних времён извержений вулкана

[…]

и до рассвета простынет след

с каменной арки моста между нами

графиком длинным исчерченный лист

белым журавликом в небо отпущенный

P-Model - Cyborg

— Что-то я не врубаюсь, — угрюмо повторяет Севика, кажется, в третий раз за вечер.

Отвернувшись от наполовину осыпавшегося витражного стекла, она обращается вглубь кабинета, нетронутого пыльными лучами заходящего солнца, где тёмная, завëрнутая в пальто фигура полулежит в старинном кожаном кресле, напрочь изъеденном червями и термитами. Щелчок! — слабый огонёк зажигалки на секунду освещает неподвижное, словно из камня выточенное лицо. В грязной и душной тишине между ними Силко закуривает, устало вытянув ноги, свою тонкую сигарету — кажется, третью за последние пятнадцать минут. Безразлично выдыхает в потолок.

— Ты и не обязана «врубаться», Севика. Твоё дело — защитить меня, если что-то пойдёт не так.

— А оно гарантированно пойдёт не так!

— С чего ты взяла?

Севика смотрит в окно с чувством тупой безнадёжности. Возможно, это какой-то идиотский тест. Возможно, последний шанс на реабилитацию. В любом случае, провалить его нельзя ни в коем случае, потому что на кон поставлено всё. Без смысла, без надобности, по безумной, жестокой прихоти.

Со второго этажа пристройки полуразрушенного металлургического завода, из бывшего кабинета начальника производства неплохой вид на близлежащий ландшафт. Видно все входы и выходы с территории, даже мышь не проскольнëт, не то что целая банда головорезов так называемого честного поставщика оружия дефицитного оборудования.

— Он пытался вас убить, — Севика снова не выдерживает, нарушает мутную тишину. Снаружи бесповоротно темнеет, честный поставщик опаздывает на сорок минут.

— Но не убил же. — Можно было догадаться, что всего лишь попытка убийства — вовсе не решающий фактор для разрыва отношений, когда дело касается Силко. — Без его товара мы не сможем наладить массовое производство. К тому же… я в тебя верю. — Звучит как злая насмешка.

Звучит как признание в любви.

— Разве он не разрушил оказанное ему доверие? — Севика пытается, хватает последнюю соломинку. — Кто сказал, что он не сделает этого снова?

В темноте у спинки кресла вспыхивает маленькое безумное пламя, ограниченное расплывшейся, изъеденной токсинами радужкой. Силко смотрит на неё из темноты в упор, плавно выпрямляя спину. Медленно и чётко, как несмышлёному ребёнку, проговаривает:

— Севика, давай я объясню, как всё пройдёт. Мы с Адреаном встретимся, спокойно побеседуем и заключим обоюдовыгодную сделку. Пожмëм друг другу руки. Расстанемся друзьями. И если после этого он попытается выкинуть что-нибудь снова… Что бы ты хотела с ним сделать?

Для начала вырвать его лживый язык, думает Севика. Переломать все кости и яйца отрезать, это как водится. Заколотить в ящике с плотоядными пауками. Облить керосином и чиркнуть спичкой. Убить, убить, убить ублюдка мало.

А Силко смотрит на неё всё так же внимательно, почти не моргая. И самодовольно приподнимает уголки исчерченных шрамами губ.

— Я предоставлю тебе решать. А теперь вернись на свой пост, будь добра, мы ведь не хотим пропустить прибытие долгожданного гостя.

Абсолютно не успокоенная, даже заведëнная больше прежнего, Севика всё же поворачивается к окну — как раз в тот момент, когда главные ворота слегка отворяются, поочерёдно впуская на территорию завода людей: одного, другого…

— Вижу их.

— Сколько?

Прищурившись, Севика с трудом выхватывает в потёмках отдельные силуэты, пока ворота вдруг не распахиваются полностью, словно порывом ураганного ветра.

— Человек… двадцать.

— Как интересно.

Севика хочет влепить ей пощёчину. Хочет схватить за плечи и как следует потрясти, чтобы наконец привести эту сумасшедшую в чувство. Хочет взвалить тщедушное тело на собственное плечо и унести отсюда насильно, подальше от опасности, пусть даже с неё самой после этого три шкуры сдерут. Хочет упасть на колени и умолять о прощении — за то, что оступилась в тот раз, отвлеклась в самый важный момент, не уберегла от вероломного удара.

Но что толку — Силко всегда поступает так, как Силко хочет. Второй шанс смерти подобен, и да сохранит тебя Жанна, потому что ничто другое уже не поможет.

Адреана в толпе видно сразу: широкий и грузный, он возвышается над всеми своими громилами как минимум на полфута, поблескивая гладкой металлической пластиной в своей бритой башке. На приветствие Силко он отвечает ленивым кивком и полным барственной снисходительности взглядом сверху вниз, пока его толстые пальцы в перстнях поигрывают с рукоятью заткнутого за пояс ножа (неужто того самого?). Он презирает и одновременно обожает чужую слабость, особенно слабость маленьких женщин, которые дают вторые шансы. Подставлять другую щёку — так это называется. Пользуйся не хочу.

Как он, должно быть, сейчас злорадствует. Идиот, засунувший башку так глубоко в собственную задницу, что света белого не знает.

И пока Силко творит свою магию, плетя шёлковые сети из чарующих слов, идеально рассчитанных на хрупкое эго второсортного барыги, который даже на свидание с хрупкой женщиной не может явиться без группы поддержки, Севика стоит за её левым плечом, почти вплотную, примечая обострёнными чувствами каждый шорох, каждое движение в тесном кругу враждебных тел. Адреан поднимает на неё свой блядский взгляд лишь единожды и тут же отводит, на секунду изменившись в лице — выходит, не такой тупой, чтобы не прочитать её мысли.

Только попробуй, сучоныш. Только, блять, покусись.

Плевать, что будет со мной.

Я тебя уничтожу.

Силко улыбается благодушно, но для рукопожатия протягивает неведущую правую руку. Никто никогда не знает наверняка, где она держит лезвие: в подкладке плаща, в перчатке или рукаве, пока не представится хороший повод пустить его в дело. И всё бы хорошо, но у неё есть дурная привычка, последствия которой Севика в полной мере ощутила на собственном теле, и не один раз. А именно: медленно реагировать на смертельную опасность. Иногда не реагировать вовсе, по настроению.

Если бы за прошедший год Севика не узнала её как следует, то могла бы подумать, что боссу просто не терпится лечь в раннюю могилу.

— Мерзавец думает, что победил, — говорит она мрачно, глядя в спины удаляющихся «гостей». Хотя вся эта афера и увенчалась относительным успехом, напряжение в её теле как будто только усилилось.

— Пусть думает, — отвечает Силко. — Я уже подбираю ему замену. Даже есть пара достойных кандидатов на примете, более надёжных и…

— Мы здесь закончили? — перебивает Севика.

Силко поднимает на неё слегка удивлённый взгляд, но великодушно игнорирует граничащую с непросительной дерзостью интонацию.

— Да, Севика. Мы здесь закончили.

— Тогда идём, я провожу вас до Капли.

И у Капли они расстаются, под вывеской, что осталась висеть со времён прежнего владельца, поглощённая зловещим свечением перманентно распахнутого Ока. Севика пропускает мимо ушей приглашение выпить по бокальчику в честь завершения тяжёлого дня и не смотрит Силко в лицо, прежде чем повернуться спиной — её работа на сегодня закончена, а дальше хоть трава не расти.

Она не задумывается о том, куда несут её ноги, пока не находит себя под красным фонарём, напротив двери с гравировкой «АА».

Севика резко стучит в эту дверь кулаком и, едва услышав знакомый щелчок, с ноги вламывается внутрь, как к себе домой — что, в общем-то, недалеко от истины. Потому что именно здесь все последние дни и месяцы она провела каждую свободную от Силко минуту. Это её тихое пристанище, рай на земле, единственное место, где всевидящее, везде-мать-его-сущее Око Зауна её не достанет… если, конечно, по-настоящему не захочет. Вся надежда зиждется на их негласном договоре, каким-то чудом до сих пор ни разу не нарушенном непредсказуемой прихотью слепой и глухой к чужим потребностям, чёрствой, безжалостной стервы — и с этой мыслью Севика чувствует, что опять распаляется, направляясь по узкому коридору вглубь уютной, бархатной, благоухающей заморским дурманом тьмы.

Навстречу из своего кабинета под весёлый перезвон бессчëтных серёг и браслетов выбегает Бабетта, встревоженная столь эффектным появлением постоянной гостьи, но Севика проходит мимо, даже не замедляет шаг, предоставляя забавно семенящей следом йордлихе ловить каждое слово на лету:

— Девку мне. Поминиатюрнее. И чтоб болтала поменьше. Только не сразу, а минут через тридцать — слышишь? И пусть каких-нибудь фруктов захватит!

Йордлиха остаётся далеко позади, а Севика останавливается напротив одной из комнат, отпирает дверь собственным ключом и вваливается внутрь, впервые за день облегчённо выдыхая весь воздух из лёгких. Эти полчаса абсолютного покоя она намерена потратить с умом: никаких больше мыслей о работе и о ней, только тишина и долгожданный отдых — может, даже удастся немного вздремнуть перед прибытием своего заказа. Оставив ключ и тяжёлый кошель на невысоком деревянном столике, Севика сбрасывает ботинки и вытягивается во весь рост на мягкой софе, с удовольствием разминая затёкшие мышцы. Через некоторое время из коридора начинают доноситься приглушённые звуки беготни и суеты, взволнованные голоса перешёптываются, нетерпеливо перебивают друг друга, но суть их разговоров остаётся для Севики за завесой густого пряного тумана, понемногу отяжеляющего веки и замедляющего мысли, пока она не сдаётся в его власть окончательно…

Из сладкой дрёмы её вырывает чьё-то присутствие. Не просто в комнате, а рядом, прямо над ней, на расстоянии смертельного удара — и, мгновенно распахнув глаза, она едва успевает остановить механическую руку в дюйме от шеи изумлённо застывшей девушки. Севика чует, что рефлекс сработал не просто так — искусство подкрадываться абсолютно бесшумно известно лишь двум категориям заунского отребья: мелким ворам со дна трущоб и наёмным убийцам. Она косится на столик, где лежит очевидно нетронутый кошель и чеканит хриплым спросонья голосом:

— Кто тебя прислал?

Девушка склоняет голову набок в видимом недоумении. Её узкое личико наполовину скрыто лисьей маской с вытянутыми тёмными прорезями, за которыми не видно глаз, но нижняя часть лица — густо напудренная, с карминно-красными кукольными губками — оказывается на удивление выразительной. Вдруг широко улыбнувшись, она поднимает руки в длинных бежевых перчатках к голове, имитируя большие хлопающие уши. Затем показывает на вазочку с фруктами, которую, судя по всему, принесла с собой. Затем назад, на дверь, и снова жестом поясняет, что зашла, потому что было открыто.

Севика медленно отводит механическую руку назад, но не прячет под накидкой, а угрожающе держит на виду, ещё не отпустив все подозрения, и не отрывает от незнакомки испытующего взгляда, принимая сидячее положение на тихонько поскрипывающей софе.

— Первый раз тебя здесь вижу. Новенькая? — Кивок. — Тч. Просила же старуху не присылать мне неопытных…

Впрочем, под остальные критерии девка явно подходит: маленькая, тоненькая — даже, пожалуй, чересчур, жопы-то вообще не видать — и абсолютно, положительно не болтливая. Светлые кудряшки до плеч, бледно-розовый корсет с кружевным лифом, чулки с подвязками — вся такая нежная и воздушная, аж зубы от сладости сводит.

— Как звать-то тебя? — вздыхает Севика, наблюдая, как девушка усаживается прямо на столик напротив неё, сдвинув вазочку ближе к середине, и деловито отправляет в рот одну за другой несколько сочных виноградин, будто она здесь хозяйка. Девушка снова поднимает руку и показывает буквы по порядку, так что Севике приходится изрядно напрячь мозги, чтобы припомнить выученный в ранней юности валоранский язык жестов. — Дотти, Мотти… А, Лотти?

Светлые кудряшки радостно трясутся, и, словно награду за сообразительность, Севика ловит наливную ягодку, торжественно отправленную в полёт ловким щелчком деликатных пальцев. Она прищурившись смотрит на ягодку и собирается что-то сказать, но не успевает, потому что в руках у Лотти откуда ни возьмись появляется запечатанная колода карт.

«Сыграем?»

— Что, на деньги? — мрачно ухмыляется Севика. — Я, по-твоему, за этим сюда пришла?

Лотти беззвучно смеётся — чуть не давится виноградной косточкой в процессе — и весело мотает головой, начиная молниеносно жестикулировать — только поспевай:

«Не на деньги. На раздевание. Хороший способ узнать друг друга получше».

Что ж, нет причин отказываться от столь безобидного развлечения, верно? Раздевать девчонку придётся в любом случае, и если перед этим предоставилась возможность пощеголять своей сноровкой с картишками — тем приятнее. Лотти светится весельем, вскрывая колоду, резво тасует отточенными движениями, раздаёт по пять карт, прежде чем взглянуть в свои, — и громко пренебрежительно фыркает:

«Ну и дерьмо».

Севика молча меняет две карты и остаётся довольна своей рукой. Если девка не пытается надуть её в первом же раунде, что было бы крайне глупо (хоть и забавно), то волноваться тем более не о чем. Они вскрывают карты — раунд за Севикой.

Лотти беспечно пожимает острыми плечиками и… начинает отстёгивать лиф.

В принципе, если подумать, в этом есть своя логика, рассуждает Севика лениво, поудобнее развалившись на софе и изучая странную девушку пристальным взглядом. Просвечивающая тряпка всё равно не оставляла простора для воображения — с тем же успехом можно от неё совсем избавиться. Было бы там, что скрывать…

Во втором раунде Лотти одаривает её маленькой лукавой улыбкой, после чего меняет одну карту — и вот улыбка расползлась уже во всю мордашку. Она выглядит такой нахальной и самоуверенной, что Севика просто не может упустить возможность поставить девчонку на её место.

— Как насчёт повысить ставки? До двух предметов.

Лотти кивает с огромным энтузиазмом — и тут же с треском проигрывает, даже со своей, справедливости ради, неплохой комбинацией.

«Не везёт».

— Плакать потом будешь. Давай, глупышка, расплачивайся.

В этот раз Лотти наклоняется вниз и снимает туфли, зачем-то поочередно показывая каждую Севике: одна, вторая, вуаля! — а затем, как ни в чём не бывало, тянется к колоде, но Севика перехватывает и угрожающе сжимает её руку, не давая притронуться к картам.

— Эй, Лотти, посмотри на меня, — говорит она тихо, но с особым нажимом. — Я похожа на дуру? — Наглая девка прижимает палец свободной руки к губам, делая вид, что глубоко задумалась, наконец трясёт головой. — Нет? Тогда зачем ты пытаешься её из меня сделать?

Словно в один миг смекнув всю серьёзность ситуации, Лотти начинает пламенно отнекиваться, пытаясь при этом незаметно вырвать руку, юлит и заигрывает, даже пробует задобрить Севику персиком из вазочки, предложенным с самой очаровательной на свете улыбкой, и в какой-то момент Севике становится немного жаль её: вряд ли дурочка в полной мере осознаёт, с кем имеет дело. Впрочем, в этом можно спокойно винить Бабетту — это её работа состоит в том, чтобы предупреждать новичков, с какими клиентами можно, а с какими — ни в коем случае нельзя начинать эти глупые игры.

Как бы ни была увлекательна эта абсолютно неискренняя показуха, в конце концов она смягчается и ослабляет хватку: всё-таки, нехорошо получится, если девка действительно перепугается и сбежит, прежде чем Севика получит свой кусок пирога.

— Туфли — один предмет, поняла, пройдоха ты мелкая? Снимай ещё что-нибудь.

Но Лотти и не думала пугаться. Как и прежде беспечная, она театрально вздыхает и привстаëт, чтобы стянуть с себя трусики, а затем лёгким мановением руки запускает их в другой конец комнаты, где они приземляются точно на гипсовый бюст какой-то важной пилтоверской шишки.

— Да что с тобой не так? — вопреки себе смеётся Севика. — Нормальные люди всегда с перчаток и чулок начинают… А знаешь, что, крошка. Проиграешь ещё раз — снимешь маску.

Возможно, это лишь игра её воображения, но после этих слов что-то неуловимо меняется в весёлой, на вид безобидной дурочке. Озорная улыбка истончается, обнажая острый край, и Лотти мягко — причём крайне намеренно — закидывает ногу на ногу, принимая более уверенную позу. Она снова тасует колоду, но смотрит прямо на Севику — которая не видит её глаз, зато кожей чувствует неотрывный взгляд, вместе с электризующим прикосновением маленькой изящной ступни к своему колену…

«Обмен?»

— Чего?..

Севика запоздало смотрит вниз, на свои пять карт и не может вспомнить, как они оказались в её руке. Смотрит и понимает, что похвастаться тут нечем. Единственная стоящая чего-то карта смеётся ей в лицо с неизменной холодной отрешëнностью, и от неё вдруг так мучительно хочется избавиться, сбросить с себя насмешливый прищур пустых глазниц зависшего над пропастью безумца — но если только повезёт с обменом, она станет гарантией очередной безусловной победы. Поэтому Севика соглашается.

Лотти чуть склоняется в её сторону, пройдясь вниз по голени прохладной ступнëй, протягивает свои сложенные веером карты и ждёт момента, когда Севика определится с выбором, чтобы ненавязчиво выдвинуть большим пальцем вторую справа, без слов предлагая взять именно эту.

— Ага, держи карман шире, — фыркает Севика, потратив всего лишь полсекунды на раздумья, и забирает выбранную ранее — решающую, победоносную — Звезду из её руки.

Всё, что осталось теперь — убедить девчонку вытянуть что угодно кроме Шута, а уж в своей способности контроля мышц (лицевых или каких бы то ни было) Севика никогда не сомневалась. Когда пальцы Лотти после короткого странствия туда и сюда зависают над Двойкой шестерёнок, Севика мысленно ликует, но ничем не выдаёт свои эмоции, будто вся её жизнь зависит от этой бесполезной карты: пусть на кону не так много, если уж играть — то играть всерьёз, так чтобы Жанна, непостоянный дух удачи, не отвернулась от неё в действительно важный момент.

Вот только удача здесь, как оказалось, ни при чём, потому что Лотти точно знает, что делает: неожиданно сменив направление, она безошибочно выхватывает крайнюю слева, подносит к губам и, оставив на изображении Шута яркий отпечаток помады, швыряет Севике на колени, накрыв сверху Истиной.

Бесплотный фантом заливистого смеха звенит в ушах набатом, перед глазами на миг полыхает красным, но Севика медленно выдыхает и не торопится с выводами.

А выводов, исключая банальное везение, может быть только два: либо девка мухлюет, на чëм её сперва необходимо поймать, либо видит Севику насквозь — чего до этой поры не удавалось никому… кроме, конечно, одного человека.

О котором она ранее твёрдо решила не вспоминать как минимум до утра.

Она смотрит на Лотти внимательнее, скользит взглядом по худощавой фигуре, подмечая смутно знакомые плавные линии и острые углы, но в глубине души не смеет по-настоящему задуматься об этом — а Лотти на неё не смотрит, Лотти ест виноград и легкомысленно болтает в воздухе ногой, окрылëнная первой победой.

— Не кормят вас здесь, что ли…

«Хотите тоже?»

— Оставь. — Накидка отправляется на спинку софы, как первая и, желательно, последняя потеря в этом неожиданно вышедшем за рамки «безобидного развлечения» противостоянии. Теперь это стало делом принципа. — И лапы прочь от карт. Раздавать буду я.

С этого момента Севика ещё упорнее игнорирует возобновившиеся с удвоенным пылом поглаживания… по колену… а вместе с тем зорко — по возможности не отвлекаясь на смеющиеся карминные губки и задорно колышущиеся округлости обнажённой груди — следит за каждым мимолëтным жестом и выражением изворотливой оппонентки. Но в итоге, так и не сумев поймать её на нечистой игре, терпит второе сокрушительное поражение.

«Штаны!»

— Разбежалась, — ворчит Севика, теряя терпение. Тут она наконец сбрасывает с себя докучливую ножку и начинает стягивать носки, ничуть не смущённая наличием свежепротëртой дырки на одной пятке.

«Роскошные, — глумится Лотти. — Могу я оставить их себе? Как трофей».

— Если пообещаешь подарить мне новые.

«…Идёт».

И смех и грех. По загадочной для неё самой причине Севика уверена, что они никогда не встретятся снова. Лотти не похожа на остальных работников в этом месте — как и её смех, она больше напоминает фантом. Иллюзию в мареве ароматных курений — а может, нелепый сон, навеянный неудачным приходом. Всё в ней кажется — не фальшивым, нет, — но эфемерным, мимолётным, не из этого мира. То ли демон-искуситель, то ли неуловимый дух стихии — чем бы она ни была, Севика ещё не готова отпустить её, и даже собственное раздражение кажется вдруг таким мелочным в присутствии этой интригующей тайны.

— Ещё один раунд. Я знаю, что ты мухлюешь, крошка, так что смотри, не попадись. Иначе мало не покажется. — Она уже не верит, что это сработает, но пускает в ход последнее средство. Даже опытные шулеры после подобных слов начинали нервничать под давлением и неизбежно совершали ошибку — но что свободному духу в облике миниатюрной гетеры какие-то угрозы! — и Севика снова проигрывает, так же естественно, как сопливый юнец, впервые севший за стол с матёрым игроком.

С лёгким сердцем признав поражение, она позволяет себе беззлобную усмешку, откладывает свои карты и порывается встать, но Лотти её опережает: первая соскакивает на пол, схватив колоду, оттуда нежной розовой птичкой вспархивает на столик — и с триумфальным взмахом обеих рук карты взлетают в воздух, осыпая опешившую Севику весело шуршащим дождём. Опомниться она тоже не успевает — прыжок, свободный полёт — осязаемый фантом приземляется прямо к ней на колени, лёгкий и бесшумный, и благоухающий сладчайшими цветочными духами.

Севика машинально прижимает её к себе, перебирает пальцами шёлковую шнуровку корсета. Чувствует телом чужое тело, близкое, уютное тепло. Возможно, они и правда виделись раньше, в старом полузабытом сне…

— Нет, погоди, — озадаченно бормочет Севика, отогнав странное наваждение прочь. — Ты зачем на меня залезла, глупая? Дай штаны-то снять, ты разве не этого хотела?

Лотти медленно качает головой. Щёлк! — у правого уха, так что Севика удивлённо моргает и косится, немного зависнув от чистой дерзости, на то, как ловкая ручка не спеша расправляется с застёжками её топа: щёлк! щёлк! — да так уверенно и по-хозяйски, будто уже сто раз это делала. Вторая рука ложится на её левую грудь, ласково мнёт и поглаживает, словно усмиряет встревоженную кобылу, прежде чем надеть на неё узду. Любая другая на месте обнаглевшей девки уже полетела бы на пол, но Севика только предупреждающе сжимает механическую лапу на хрупкой талии, приближает губы к выглядывающему из-за кудрей мило оттопыренному ушку, улавливая под густым слоем парфюма стойкий запах дорогих сигарет:

— Лотти, детка, слезай, пока я ещё добрая, — и всего на мгновение блаженно прикрывает глаза, наслаждаясь моментом.

В жарком, душном от желания пространстве между ними мало места для широких жестов. Лотти поднимает руку к её лицу и рисует в воздухе каждое слово в замедленном темпе: «чего», «ты», «боишься?», а чёрные щели лисьей маски кажутся бездонными колодцами, будто сама Пустота, древняя и непостижимая, смотрит Севике в душу глазами сумасбродной гулящей девки.

Грубый ответ застревает комом в горле. А ведь с тех пор, как проклятая малявка сглазила ко всем чертям её левую руку, Севика не оголялась выше пояса ни перед кем, кроме Доктора и своего механика. Не по осознанному решению — просто не было повода, не было желания, особенно в этом месте, где для личного удовлетворения всякий раз хватало только слегка приспустить штаны. Почему же сейчас эта мысль так действует на нервы, скручивает желудок узлом?

У Лотти вдоль ключицы бежит тонкая бледная полоска — старый шрам. Ещё один, вертикальный — в опасной близости к беззащитному розовому соску. На спине — широкий, рваный, огрубевший на ощупь, уходящий за край корсета. У Лотти холодные плечи, холодные ноги и вся грудь в мурашках. Зато внутри горячо — это легко проверить, опустив руку вниз, между их телами, где от вязкого жара преет кожа на кончиках пальцев. Лотти ничего не боится.

— Твою ж мать, — резюмирует Севика. — Хрен с тобой, делай что хочешь. Твоя взяла.

Медные застёжки предательски сдаются, уступают последний бастион без боя, и через одно невесомое касание возбуждённые мурашки перебегают с одной груди на другую. Руки требовательные и неожиданно сильные срывают топ с её плеч через сопротивление всех выступов и неровностей протеза, нетерпеливо отбрасывают в сторону, с каким-то деспотичным натиском избавляясь от жалкого препятствия на своём пути. По спине течёт пот, горло обжигает холодом, но Лотти берёт её лицо в ладони и целует в лоб по-матерински ласково, как послушное в кои-то веки дитя. И снова (снова?) ядерная смесь опаляющего щёки стыда и неясного, глубокого трепета — кажется, теперь уже хватит одной искры, если только позволить, если только дать слабину.

— Блять…

Металлический блеск улыбки, и одними губами: «тише, девочка» — кресалом о кремень. Комната плывёт перед глазами и вдруг резко смещается вниз по мановению властной руки, крепко сжатой в волосах. Уставившись в потолок невидящим взглядом, Севика медленно сгорает изнутри от унижения и восторга, достижимого только таким путём — полностью отдавшись на волю безумной, неконтролируемой стихии.

Чувствует давление заострённых зубов на яремную вену, но вздрагивает не от этого — от прикосновения к плечу, у самого края верхней пластины протеза, где живая горячая плоть встречается с мёртвым металлом. Так Севика привыкла думать о нём, ещё до того, как протез стал для неё надёжным оружием, — и прежде, чем смогла признать его адекватной заменой конечности. Мёртвый, бесполезный груз. Пока док не пустил по трубкам-жилам животворящий химический состав — это всё, чем она была для них. И обезоруженная, разбавленная вязким бессилием ярость отзывалась фантомной болью в переплетении нервов и проводов, где ещё обитал призрак навеки потерянной части того, что никогда уже не будет целым.

Лотти не позволяет оттолкнуть себя и как будто совсем не удивляется острой реакции, только заменяет холодные пальцы губами — там, у самого края. Нежно, осторожно — каждый поцелуй похож на робкую просьбу о прощении, и Севика замирает в неуверенности с занесённой над её шеей механической клешнёй.

«Я вижу, операция прошла успешно, — сухо отметила Силко, бросив из-под века по-деловому бесстрастный взгляд. — Это хорошо. Мне ещё понадобится твоя помощь».

«Мне так жаль, мне так жаль, мне так жаль», — губами по выжженной извилистыми чёрными молниями коже.

Подавив грустную усмешку, Севика откидывает голову обратно, подставляется под поцелуи, раз уж на то пошло, и между делом нашаривает курево в кармане штанов.

— Чтоб ты провалилась… ведьма… — выдыхает с болью, с облегчением, словно отрезает кусок заражённой плоти от сердца. — Пошла она… Да, Лотти? Хоть бы раз по-человечески… Ааа, нахрен её…

Губы на коже, чуть дрогнув, замирают, и Лотти медленно выпрямляется. Кивает серьёзно, понимающе. Помогает Севике зажечь папиросу, взяв зажигалку в левую руку.

С папиросой в зубах Севика приподнимает её за талию, как игрушечную, и смещается на софе так, чтобы комфортно лечь на спину. Лотти оказывается верхом на её животе, но без промедления сползает ниже, берётся за пряжку ремня. Севика прогибается, позволяет стянуть штаны с широких бёдер, позволяет себе наконец расслабиться и отпустить штурвал.

Словно ступив в спокойные, благословлённые Жанной воды, она погружается постепенно: от самых стоп, вверх по крепким икрам, с коленей на внутреннюю сторону каждого бедра — шёлковые волны гладят, целуют, лижут каждый дюйм открытой кожи, увлекают утомлённое тело в свои прохладные объятия. Втягивая в лёгкие горький дым и мягко выдыхая, Севика свободно дрейфует на поверхности: доспехи сняты, веки опущены.

Лотти уделяет совсем немного внимания её животу и груди, прежде чем отхлынуть обратно, зарывается пальцами в жёсткий ворс на лобке, приятно оттягивая, и двумя пальцами другой руки осторожно раздвигает влажные складки. Замирает всего на мгновение и припадает губами почти неощутимо, почти робко, — что Севике, должно быть, только кажется. Остро очерчивает языком, затем прикладывается горячо и плотно, снизу вверх до головки клитора, вбирает нежную плоть в рот, игриво оттягивает губами, заставив Севику издать удовлетворённый урчащий звук и податься навстречу…

Принявшись активно работать языком, Лотти поначалу справляется неплохо, ровными и чёткими — пусть и слишком щадящими — движениями, пока не начинает выдыхаться, замедляться, а потом и вовсе останавливается в самый неподходящий момент. Начинает сначала и устаёт ещё быстрее, но попыток не оставляет, как человек, твёрдо уверенный, что любой недостаток можно компенсировать одним упорством. Спустя несколько минут такой ненамеренной пытки Севика неохотно разлепляет глаза.

— Эй, малышка… Слышишь меня, эй! Просто интересно… Сколько женщин у тебя было до меня? Стоп, чего… чего башкой трясёшь?

«Первый опыт — самый ценный».

— О, правда? Сама придумала или кто подсказал? Шутиха сраная…

Вместо ответа Лотти забавно надувает губки и, коротко вздёрнув скрытый под маской нос, возвращается к делу.

Севика резким движением отбрасывает бычок докуренной папиросы куда-то в сторону вазы с фруктами. Косится на отвергнутый персик, теперь покрытый сизым пеплом, и чуть не сплёвывает от досады. Закрыть глаза и снова погрузиться в эйфорию свободного плавания уже точно не получится. Лотти, безусловно, очень старается, но мало, не то, всё не то. На исходе терпения Севика начинает толкаться в её рот, подгоняя эту бестолочь грубыми командами:

— Быстрее… Быстрее, я сказала! Вот так, сильнее, нехер там жалеть — ты за кого меня принимаешь? Сильнее! Ну же, ну…

Схватить бы за шкирку и притянуть вплотную, чтобы растереть болезненно налитую плоть хотя бы об край проклятой маски — но от одного прикосновения к шее Лотти вдруг подпрыгивает, как ошпаренная. Странно дёргает головой влево и вниз, смотрит в упор на опрометчиво протянутую руку.

Ах, оно и верно. Ну конечно. Слепая на левый глаз.

— Ладно, всё, — говорит Севика и тянется к Лотти всем телом, пока та машинально подаётся назад. — Хватит уже. Иди сюда, я покажу, как это делается.

Пусть она пятится, пятится так далеко, как только может — теперь нет ничего проще, чем взять под коленями, опрокинуть на спину, навалившись сверху, окунуться с головой в душный запах цветов, сигарет и пены морской. Пальцы немного дрожат, но со шнуровкой корсета справляются быстро — и вот она: волнительная, безобразная, голая истина. Чтобы не смотреть и не задумываться, Севика жадно целует щуплую грудную клетку, туго обтянутую желтовато-бледной кожей, уделяя особое внимание каждому шероховатому, как дорожка горькой соли, шраму, кроме одного — самого свежего и глубокого из них, под рёбрами на левом боку. Не хочет вспоминать липкую кровь и собственные грозные (отчаянные) крики, когда их единственная надежда на лучшее будущее едва не утекла сквозь пальцы в холодную землю. А сейчас — шумно дышит под её губами, то и дело подрагивая от прикосновений металлических когтей к разгорячëнному телу, — и никуда, никуда уже не денется.

— Сука ты, — в сердцах шепчет Севика между поцелуями, всё более голодными и остервенелыми. — Полоумная. Так и знала… что тебя просто… давно никто не ебал… хорошенько, вот ты и… бесишься… Бездна, как же я тебя…

Не поднимая головы, срывает полоску не к масти целомудренного белого кружева с одной тощей ляжки, ведёт плотно прижатой ладонью вниз до самой щиколотки, стаскивая чулок, — и обратно вверх: по синякам и неровностям шрамов, по гусиной коже и как минимум недельной колючей небритости. Зато между ногами, как оказалось, всё выбрито почти подчистую — пусть и небрежно, явно наспех и вообще сомнительным для такого дела методом. Севика морщится при виде тонких порезов, подкравшихся слишком близко к тёмным чувствительным лепесткам, и почему-то представляет кровь на изрезанных пальцах, подняв взгляд на безвольно раскинутые руки в бежевых перчатках. Нависает, накрыв ладонью трепещущий впалый живот, будто из опасения, что её добыча вот-вот вывернется и сбежит, — и спрашивает мягко, низко:

— Ты ведь правда этого хочешь? Иначе не стала бы… Скажи: «Севика, я тебя хочу».

Рваный вздох, и одними губами:

«Хочу…»

— Вслух, детка, вслух, — воркует Севика, медленно расплываясь в самодовольной улыбке. — Я же знаю, что ты можешь.

Тогда одна ручка оживает, вспархивает высоко к её лицу, спеша передать мысли своей хозяйки, но на полпути, словно передумав, замирает в воздухе и… обращается к Севике гордо поднятым средним пальцем. Коротко и ясно.

— А, да? Вот, значит, как? — Севика сама не знает, почему, но её вдруг разбирает хохот. Утробный и раскатистый, неудержимый — такой, от которого дребезжит стекло в заставленном дешёвым алкоголем серванте, и замолкает неутомимый шелест голосов за стенами смежных комнат. Насмеявшись, мельком утирает слëзы и спихивает наглую девку с софы на застеленный картами пол. — Тогда тащи мне пойло, да покрепче! Тут без бутылки не разберëшься! Пха-ха-ха!

В одном чулке, взъерошенная, раскрасневшаяся — почти трогательная, не прячься в её тени сам Дьявол, — Лотти обиженно потирает колени, встав на нетвёрдых ногах, медлит, прежде чем повернуться к серванту, словно вспоминает, что от неё требуется, и Севика подгоняет её шлепком по заднице, оскалившись в ответ на недовольную мордашку.

Ладонь приятно покалывает.

Лотти долго и придирчиво перебирает цветные бутылки со стёртыми этикетками, половина из которых давно не соответствует содержимому: вырывает пробку за пробкой до боли знакомым импульсивным движением, принюхивается и с отвращением отставляет обратно. Обнажённая спина, пошедшая глубокой трещиной от лопатки до копчика, ярко белеет на фоне пыльно-зелëного и грязно-оранжевого стекла, придавая ей схожесть с фарфоровой статуэткой, снятой когда-то с той же полки и выскользнувшей из дрожащих пальцев пьяного клиента. Севика хочет спросить, но не может.

Севика многое хочет сказать, но Лотти уже возвращается с выбранным ликёром, резко захлопнув дверцы серванта. Через пару шагов, на полпути останавливается и прикладывается к горлышку, чтобы сделать глоток мутной жидкости. Кашляет, рычит, кривится. И прикладывается снова.

Тогда Севика говорит:

— Эй, полегче! Я тебя не за этим отправила!

И на этом бы всё, но осталось самое важное.

Забрав бутылку, Севика ставит её на стол, а Лотти притягивает к себе на колени, снова лицом к лицу, кожа к коже. Обнимает холодные плечи и просит:

— Послушай. Я не привыкла… особо миндальничать в подобных делах, и так бывает, что увлечёшься и… В общем, я бываю грубоватой. Поэтому пообещай, что дашь мне знать… если что. Хорошо?

Лотти торжественно накрывает прижатый к сердцу кулак ладонью, что означает: «Договорились».

И добавляет: «Если мне что-то не понравится, я ударю тебя по лицу».

— Я имела в виду словами, да ну Бездна с тобой, и так сойдёт.

Без дальнейших церемоний Севика толкает её обратно на софу, пригвождает к месту тяжёлой рукой. Привычная, казалось бы, идея — собственное физическое превосходство — неожиданно бьёт в голову пьянящим кайфом, горько-сладким, как ликёр из пыльной бутылки, которым она тщательно полощет рот. Затем глотает и в предвкушении облизывает губы.

Под многообещающим тёмным взглядом Лотти слабо дёргается нанизанным на булавку мотыльком, но Севика больше её не жалеет. Взяв под коленями, грубым рывком ставит на лопатки — и одного почти неслышного «ах!» достаточно, чтобы полная власть над чужим податливым телом окончательно снесла крышу.

— Я бы спросила, когда был твой последний раз, но, если честно, даже знать не хочу. Тяжело, наверное, всё держать в себе, а, Лотти?

Целует снова, но гораздо бережнее, глубже — собирая языком влагу с горячих бархатных губ, и одновременно впивается механическими когтями в чужое бедро, чтобы удержать его на своём плече. Лотти паникует, хватается за обивку нервными пальцами, потому что стоит Севике чуть выпрямиться — и она повиснет вниз головой, непозволительно беспомощная. Но пальцы соскальзывают, соскальзывают, и с обозлëнным полувсхлипом-полурыком Лотти со всей дури пинает Севику пяткой в спину, на что та не обращает ни малейшего внимания, зарывшись лицом в её невероятно мягкую, по-человечески уязвимую плоть.

В конце концов, она пришла сюда не для того, чтобы потакать чьим-то взбалмошным капризам. Этого развлечения и на работе навалом. Она пришла, чтобы немного отдохнуть и отыметь как следует местную шлюшку — стройную, неболтливую, абсолютно ничем не похожую на кого-либо из знакомых ей химбаронесс — и пока только первую задачу можно считать худо-бедно выполненной.

Обрушив на её спину ещё пару ощутимых пинков, Лотти резко остывает. Поначалу она никак не реагирует на ласку и почти не дышит, странно замерев, а вместо чувственного, дразнящего изгиба размалёванные губы теперь сжаты в напряжённую тонкую линию. Да и вся она какая-то напряжённая, неотзывчивая, будто в смятении от собственных ощущений — не в состоянии принять их или дать им оценку. Будто сам факт, что она застряла вверх тормашками, пока её ублажает другая женщина, заслуживает глубокого самоанализа. Жанна, дай терпения…

И терпеть приходится минуту, две, но когда одна ошалелая, словно бесцельно блуждающая рука мягко закрадывается в её волосы и вдруг рывком понукает ещё ближе, теснее, — Севика понимает, что победила.

Всё верно, крошка, это тебе не карты, где Шестёрка никогда не кроет Королеву, да и смухлевать так просто уже не получится. Осталось лишь дожать немного, совсем немного тебя дожать — и увидеть, как восхитительно ты раскрываешься.

Любая другая на её месте уже стонала бы, кричала бы в голос — но немая Лотти не может кричать, только часто дышать сквозь плотно стиснутые зубы, всё крепче обнимая голову Севики влажными бёдрами и тщетно выгибаясь, извиваясь обрëтшим заново гибкость змеиным телом — ломаясь, трескаясь на глазах, на губах, под неумолимо цепкими металлическими когтями, до ручейков крови вниз по скользкой желтоватой коже. «Сильнее!» — командует рука в волосах, и Севика, с радостью подчиняясь, впивается с удвоенной голодной свирепостью — языком, и зубами, и бесчувственным острым металлом глубже в мокрое живое мясо. Лотти издаёт горлом высокий протяжный звук, вздрагивает всем своим скользким змеиным телом и тут же льнëт плотнее, обнимает нежнее, нежная как грëбаный зыбучий песок, требует больше, злее, больнее, больнее! — ты за кого меня принимаешь? — а три глубокие рваные борозды над краем целомудренного белого кружева за секунду переполняются тёмной кровью. Осознав, что сделала — что её заставили сделать, — Севика выражает своё недовольство низким рычанием, передающимся вибрацией вниз по напряжённым струнам гибкого тела, но Лотти гладит её по волосам ослабевшими пальцами, словно в благодарность за причинённую боль, да так щемяще ласково, так доверительно и интимно, что Севика не выдерживает, сама тянется вниз свободной рукой и впервые касается себя, простонав сквозь слегка занемевшие, плотно прижатые к чужому клитору губы.

Под одобрительный томный вздох: «а-а-аааааах-ха-ха» — на пике соскользнувший в короткий пьяный смешок, она поочерёдно, с ритмичным металлическим клацаньем выдирает из густо сочащейся раны окрашенные красным когти, только чтобы вонзить их выше, в ещё нетронутую мякоть бедра, и вводит в себя два пальца, не прекращая работать ртом. Лотти скулит и содрогается жарким нутром, тесно сжимается раз, другой, но не кончает, словно намеренно останавливает себя; в немом крике — ещё немного, и точно сорвётся на плач, ну давай уже — хватается за её широкие плечи, пока Севика небрежными, агрессивными движениями дожимает, доводит себя, ещё немного, и вот…

— Ннх-аАА!

…тааак. И обе замирают — в удушливых, кровавых объятиях вдруг достигнув полного взаимопонимания.

Наконец Севика буквально сбрасывает груз со своих плеч, позволив Лотти мягко шлёпнуться на спину. Утирается тыльной стороной ладони и не спеша переводит дыхание, пока под удовлетворённо опущенными веками не погаснут последние искры. Голова в облаках, зато тело кажется тяжёлым и неповоротливым, но приятная истома после долгожданной разрядки определённо стоила всех усилий. Сейчас бы лечь и выспаться как следует, а то завтра с утра какое-то дурацкое собрание, Силко опять разорётся…

Севика распахивает глаза.

— О, чёрт! — Бледная как смерть, Лотти вяло машет ей ручкой, распластавшись на софе в позе невинно убиенной жертвы. Её тонкая улыбка слегка подрагивает, помигивает, как неисправная химлампа, а кровь из растерзанного бедра потихоньку пропитывает светлую обивку. Севика в ужасе срывается с места в сторону серванта. — Я не хотела этого, ясно? Блять, погоди…

К счастью, нужный алкоголь находится сразу — прозрачный, как вода, с резким запахом спирта. Смочив им платок с эмблемой «АА», Севика вновь усаживается между гостеприимно раздвинутыми ногами. И пока она аккуратно обрабатывает края каждой новой раны, стараясь не смотреть и не думать про старые, Лотти лежит почти неподвижно и лишь отстукивает пальцем по животу ритм проходящих в молчании минут. Она ни звуком, ни жестом не выдаёт свою боль, и в этом упрямом отрицании, словно в свете прожектора, как никогда заметны каждый скол, каждая трещина в старом фарфоре. Бросить бы тебе в лицо твой же вопрос, трепло. Лотти должна была быть бесстрашной…

В хрупкой и звонко натянутой тишине Севика с замиранием сердца целует её колено. Вздыхает долго и глубоко.

— Я ведь совсем забыла. Ты так и не кончила, верно? Давай я…

Жест поспешный и отрывистый: «Не нужно».

— Ну хорош дурить. К чему тогда всё это было? — пылко возражает Севика и наклоняется ближе, накрывая её пах горячей ладонью. — Только не говори, что уже получила то, что хотела, потому что это херня собачья. Доверься мне, ладно? Я хочу… Я сделаю тебе хорошо. В этот раз я всё сделаю как надо, обещаю. Просто дай мне ещё один шанс, Сил…

Севика успевает только удивлённо моргнуть, замолкнув на полуслове, когда неизвестно в какой момент протянутая рука мягко хлопает её по щеке. Недостаточно сильно, чтобы сойти за удар, но вполне однозначно. В ту же секунду смирившись, она вынимает наполовину погружённые в чужое тепло пальцы. Берёт тонкую ладонь в свою, неосознанно прижимает к щеке покрепче.

— Ладно, ладно, поняла… Но тебя правда это устраивает? И… что теперь?

«Теперь, — снова оживает Лотти, — ты расплачиваешься. Щедро. За мои превосходные услуги».

Севика смотрит в деловито прищуренные щели лисьей маски всего один момент, прежде чем прыснуть, и от всей души — дребезжит разноцветным стеклом в серванте.

— А-ха-ха! За твои «услуги», крошка, я бы и половины обычной цены пожалела! Мне ведь, считай, самой всё делать пришлось! И как ещё наглости хватает…

Но всё равно поворачивается, чтобы взять деньги со столика — вот только никаких денег на столике уже почему-то не видит. Ваза с фруктами, точнее, с тем, что от них осталось — на месте, две бутылки спиртного и ключ от комнаты тут же, и только увесистый кошель в поте лица заработанных исчез без следа.

— Какого… — Севика смотрит под столиком, даже нашаривает для верности рукой, склонившись к самому полу. Позади тем временем слышится шорох, затем тихий стук отброшенной маски об пол, и когда она выпрямляется, кто-то тёплый и утомлённый утыкается голым лбом ей между лопатками, опаляет кожу коротким выдохом. — Что, наигралась?

— Ммхм.

— Может, поспишь здесь? Я уйду и оставлю ключ.

— Хммм…

— Красноречивы как всегда, босс, — улыбается Севика и, широко зевнув, потирает вдруг зачесавшуюся шею. — Ну тогда… может…

В слезящихся глазах резко темнеет, занемевшие конечности охватывает холод, и ставшее свинцовым тело падает, падает вниз и назад, с головой погружаясь в чёрную, горьковато-солëную, как предательство, воду, на заботливо подложенную (только кем?) подушку. Над покрытой рябью поверхностью мелькает чьё-то лицо, неразличимое за оглушающей все чувства толщей воды — и растворяется вне досягаемости из последних сил протянутой руки. «Чтоб ты… провалилась…» — почему-то вспоминает Севика собственные недавние мысли (слова?), перед тем как окончательно провалиться в гостеприимно разверзнувшуюся под ней Пустоту.

***

Просыпается она от негромкого, но настойчивого стука в дверь.

Севика пытается отвернуться, отмахнуться от него, зажимает уши, но этот ритмичный звук как будто переселяется в гудящую от боли черепную коробку и не желает оставлять её в покое. Тогда с недовольным стоном она усаживает себя на пронзительно скрипнувшей софе — и первым делом обнаруживает, что совершенно голая.

— Что за…

Поскольку стук не прекращается, действовать приходится быстро, пока голова совсем не раскололась и не протекла разжиженными мозгами на и без того загаженную светлую софу — это что, кровь? Впрочем, похуй.

Севика неуклюжими рывками напяливает на себя штаны и топ, ищет носки, не находит носки, нервничает и, плюнув на это дело, шлёпает к двери босыми ногами.

— Ну чего тебе?! — рявкает она в сморщенное лицо Бабетты, закутанной в по-домашнему простой цветочный халат. — Не припомню, чтобы, блять, просила будить меня среди ночи!

— О, прошу прощения, — равнодушно отзывается та. — Просто проверяю, жива ли ты тут. И за окном давно утро, дорогуша.

— Утро в смысле… совсем утро?

— Утрее не бывает, уж скоро полдень… Ты в порядке? Выглядишь как…

Метнувшись к столику, Севика хватает кошель, быстро проверяет содержимое, после чего не глядя швыряет его в Бабетту и наклоняется, чтобы натянуть ботинки, чертыхаясь себе под нос на то, как шнурки раз за разом выскальзывают из непослушных пальцев.

— Твоя девка забыла деньги забрать! Ну не растяпа? Первый раз встречаю такую… такую… — Какую? Она не может вспомнить ни имени, ни голоса, ни лица вчерашней девчонки, и всё, что осталось от их встречи — это осевшее на сердце чувство странной тоски и чего-то нового, свежего, как глоток ледяного воздуха после недель пребывания в заколоченном наглухо помещении. — В общем, мне пора. Извини за софу, не помню, что случилось, хоть убей.

Мимо растерянной Бабетты — и прочь, из уютной тьмы борделя сквозь тяжёлую металлическую дверь под моросящий дождь с запахом сточных вод. Бегом по грязным улицам в сторону живого бьющегося сердца Переулков под неугасающим венцом из ядовито-зелёных химламп, где печально известной коронованной особе наверняка уже не терпится отточить на её костях свой острый язык.

И почти у самой Капли на её пути как из-под земли вырастает Рэн.

— Воу, подруга, что случилось? Выглядишь как дерьмо!

— Давай потом, мне не до этого, — пытается отделаться Севика, но Рэн хватает её за предплечье механическими пальцами (ощущение не из приятных, стоит отметить) и решительно тащит в обратную сторону. — Ну какого хрена?

— Так всё уж закончилось, куда спешить? — Рэн лениво растягивает слова, ухмыляясь ей в лицо какой-то загадочной улыбкой заговорщицы, так что Севике становится чисто по-человечески любопытно.

— И как всё прошло? Рвала и метала?

— Хуже, — Рэн вдруг переходит на мистический шёпот. — Она была… в хорошем настроении! Ребята в ужасе. Говорят, лучше бы замочила кого-нибудь.

— Договорятся скоро, — усмехается Севика. — А насчёт меня… ничего не сказала?

— Ага. Сказала: «Вали домой и проспись, кидала».

— Вот прям так и сказала.

— Слово в слово. Чё, не веришь?

В ходе дальнейшего обсуждения выясняется, что Силко действительно освободила Севику от обязанностей в этот день под предлогом того, что давно (никогда) не давала ей выходного, из-за чего бедняжка, должно быть, тяжело заболела. «Это может быть единственной причиной, по которой её сегодня нет среди нас», — авторитетно заявила Силко помирающим от еле скрываемого хохота собравшимся. Почему же на неравную борьбу с «тяжёлой болезнью» босс отвела своей правой руке всего один день — уточнять никто, разумеется, не решился.

Польщённая тем, что Силко хотя бы не сочла её безвременно почившей в вонючей канаве позади борделя, Севика отправляется домой.

Домой, где бывает не чаще нескольких раз в месяц, потому что чувствует себя пусто и неловко там, где никто в ней не нуждается.

Домой, где её ничего не ждёт, кроме жёсткой кровати под пыльным покрывалом и кувшина с питьевой водой — если, конечно, в нём осталось хоть что-то, кроме пары дохлых мух на высохшем дне.

Никто никогда не пишет ей писем, но на этот раз что-то виднеется в железном ящике на входной двери, и Севика вынимает на свет узкую, обёрнутую красной лентой коробку. Коробка не пахнет порохом, изнутри ничего не тикает, так что неожиданная посылка, скорее всего, не от Джинкс, а значит, относительно безопасна для вскрытия. Войдя в дом, Севика заваливается с ботинками на постель, срывает ленту и смотрит под крышкой.

В коробке лежит аккуратно сложенная пара новых тёплых носков.