Дорогу до больницы Лаврентий прекрасно знал, выучил: все-таки часто после вылазок в лес приходилось тут лечиться, не всегда травы помогали. Да и врачи свое дело знают, а он народной медициной занимался только оттого, что ехать до этой самой больницы было столько, что проще поползти по направлению к кладбищу… Сейчас долгая дорога его тоже раздражала, выводила где-то в глубине души, но не так плохо все было: Савельич в больнице пропал, а не в глухом лесу, где его и не найдешь никогда.

Лаврентий давно не садился за руль, как-то повода не было. Савельич свой «уазик» готов был с ружьем защищать, почему-то считая, что Лаврентий непременно разобьет несчастную старую машину — ну, а новую участковому, конечно, никто не дал бы в ближайшую сотню лет, пока про их замшелую глушь не вспомнят в администрации… Сейчас Лаврентий, наплевав на многие собственные правила, торопился по ухабистой деревенской дороге в соседнее село Ягодное, радуясь, что путь пустой совсем, не ездил тут никто, и потому он не боялся, что из ниоткуда вылетит тяжелая фура, которая уничтожит все, что ему ценно и любимо…

Вскоре показалось и Ягодное, которое обычно встречало его неуютным молчанием. У них своей церкви не было, да и как-то они поближе к «большой земле», даже больница со школой имелись, а потому на простого деревенского священника в заношенной, хотя и всегда чистой рясе смотрели со смесью подозрения и жалости. Лаврентий терпеливо сносил эти взгляды, но старался появляться тут только по делам.

Дорожка к больнице вилась и петляла, никто тут не косил, а за короткое начало весны трава буйно разрослась. Лаврентий шел к небольшому старому зданию, путаясь в траве, как будто она его утянуть хотела, увлекая к земле. Земля здесь была мертвая, совсем вытоптанная, не то что в полях у Чудово, когда можно было ухо приложить и услышать будто бы шепот — или ток крови, или шелест травы над головой, кто уж разберет. Лаврентий никогда не прикладывал, правда, но слышал такие рассказы, какие обычно священнику не доверяют, но он никогда против старых верований не воевал, как какой дурак с крестом, а потому доплывали до него такие обрывки. Про старое и родное. Все мы уйдем в эту землю.

Людмила Алексеевна стояла у побитого крыльца и курила, и если бы Лаврентий не знал, что чаще всего заведующую можно найти именно тут, у порога больницы, будто она тоже была нечистью, которую внутрь не пускало без особого на то приглашения, он бы решил, что эта мрачная женщина кого-то ждет. Заметив его, она с изумлением рассмотрела машину Петровича, из которой вылетел священник, оставленную у косого заборчика, но все таким же отработанным движением стряхнула пепел.

— Иван еще здесь? — спросил Лаврентий, не церемонясь — и потому чувствуя себя немного волнительно. Не в его правилах было так на людей набрасываться, но сейчас что-то ужасно торопило его, словно подталкивало в спину. — Я слышал какие-то крики по телефону. Все нормально? Он на звонки не отвечает…

Алексеевна флегматично пожала плечами и выдохнула дым в лицо поморщившемуся Лаврентию. Презрительно рассматривая встрепанного священника, женщина поправила крашенные в безвкусно-рыжий цвет волосы (у корней все равно проступала седина) и как-то неохотно выдала:

— Он заходил к Еремею, тот у нас как раз в себя пришел. А что до телефона, так, может, разрядился. Нечего мне тут беготню устраивать.

У больницы и правда было гораздо больше проблем: здание маленькое и невзрачное даже на фоне обветшалых домов Ягодного, со стен сползала серая уже штукатурка, под крышей над крыльцом образовалось жужжащее осиное гнездо; насекомые, правда, совсем не замечали Алексеевну с ее ядовитым дымом, как у погибельного змея из древних языческих сказок. Единственная карета скорой помощи, которая недавно, переваливаясь на кочках, подъезжала к сторожке Еремея, сейчас стояла во дворе, у кряжистой липы, и возле нее на лавочке было брошено колесо, словно кто-то собирался сменить, но позабыл. Зрелище жалкое и мучительное.

— Не видела я участкового, делать мне больше делать нечего, кроме как за ним следить, — безразлично заявила заведующая. — Попробуй у Еремея спросить. Третья палата.

Обреченно вздохнув, Лаврентий поспешил внутрь, вдохнул неприятный запах плесени и чего-то сырого. Как будто этого было мало, Лаврентий посмотрел наверх, на странные разводы на потолке. Неужели дело в последних дождях? Или в том, что все они в большей или меньшей степени живут на трясине?.. Ему было странно тут, как-то неприятно, и он неуютно поводил плечами, как будто ожидал, что вот-вот тяжелые мутные капли польются сверху, как будто дождь пошел грязным болотом.

Ягодное было очень человеческим поселением: более новым, более обустроенным для жизни, но и оно медленно умирало, как вся глушь в России. Лес был далеко, и рядом не темнело густое болото, готовое забрать в себя любого зазевавшегося человека или животное, но все равно место казалось гнетущим… Лаврентий взбежал наверх по лестнице, замер у двери с большой цифрой три, нарисованной красной краской, прислушался, но там не было слышно никакого разговора. Постучав, он вошел.

Быстро оглядев пустую палату, в которой был только Еремей, Лаврентий с сожалением посмотрел по сторонам, но ничего, что свидетельствовало бы о том, что участковый где-то поблизости, не заметил.

— Отец Лаврентий! — заметил его Еремей, завозился на старой скрипучей кровати с сеточкой. — А я вот пытаюсь понять, как это я сюда попал. Неужто опять по синьке с кем-то подрался, а? А я знаю, вы говорили! Всегда говорили, а я, дурак, не слушал…

— Постой, как это ты не знаешь?.. — нахмурился Лаврентий. — А Иван сказал, что ты пришел в себя еще вчера, и вы… Разве вы не говорили?

— Да память моя дырявая… но не говорили, я вроде как уверен. Ух, башка болит, — простонал он, прижимая руку к забинтованной голове. — А какой сегодня день? Пятница?

Но Лаврентий не ответил, он торопливо вылетел за дверь и снова стал набирать номер Савельича — тот не ответил, разумеется. Стоя в пустом коридоре, в конце которого, похожая на серую тень, старушка-уборщица возила шваброй с намотанной на нее тряпкой, Лаврентий мрачно сверлил взглядом стену. Неясно, с чего бы Савельичу его обманывать, да и куда бы он мог деться иначе?

Но Алексеевна его точно видела… Подумав, Лаврентий пошел прямиком к согнутой старушке, которая не обращала на него внимания до тех пол, пока не домыла угол. Потом она выпрямилась, мрачно окинула взглядом Лаврентий и выслушала его запутанное объяснение про участкового.

— Ага, пробежал тут… прямо по помытому! Ирод! — выплюнула бабка.

Обычно Лаврентий умел ладить с женщинами преклонного возраста, потому что, признаться честно, именно они в его церковь и ходили, и сидели на лавочке за забором, шушукаясь о чем-то. Но уборщица слишком глубоко переживала то, как Савельич обошелся с ее трудами.

— И куда он делся?

— Так шо ж я, слежу за ним? — всплеснула руками уборщица. — На улицу, наверно! Уехал на своем драндулете, вся башка у меня от этих машин болит…

Лаврентий пробормотал благодарности, обреченно покачал головой и медленно пошел прочь, вниз по лестнице. Ему стоило рассказать обо всем Вадьке и подключить мальчика к поискам — к тому же, тот лучше знал, куда Савельич мог провалиться. Воображение подкидывало ему самые разные картинки: от того, что Савельич вел свое собственное расследование, до мысли о том, что у него появилась где-то любовница, хотя участковый всегда говорил, что больше не полезет в этот медвежий капкан и что лучше уж сразу застрелиться…

Неясно, к чему привели бы его мысли, если бы он неожиданно не наткнулся взглядом на Дарью, которая стояла в приемной возле искусственного фикуса, который, тем не менее, выглядел довольно жалко и понуро. Женщина растерянно озиралась по сторонам, словно ждала, когда к ней подойдет кто-нибудь и предложит помощь, — а ведь Лаврентий именно это считал своим долгом.

— Я не знала, что Еремея ранили, мне так жаль, — первым делом сказала она, прижимая руку ко рту.

— Но это же ты вызвала врачей и участкового? — удивился Лаврентий.

Он отошел чуть назад от Дарьи, потому что на мгновение ему почудилось в ее глазах что-то безумное, пустое, как у выеденной оболочки. Она причитала, прижимая руку к голове, твердила, что забыла о чем-то, и Лаврентия словно молнией ударило: что, если у твари, выползшей из-под камня, попросту не было тела, и оно… захватывало чужие, оставляя людей без сознания и без воспоминаний? Тогда она могла оказаться где угодно, в ком угодно, и торопливо сбежавший участковый…

— Помогите ей, пожалуйста, — попросил Лаврентий, перехватив за рукав пробегавшую мимо медсестру. — Я слышал, у вас новая ведьма? Где она?

— Нет никакой новой ведьмы, там практикантка из Петербурга, — пожаловалась медсестра. — Только и умеет, что стряпать амулеты.

Вряд ли она что-то знала о твари из болота, потому Лаврентий, поколебавшись, решил не тратить на нее время. Он растерянно оглянулся, понаблюдал, как медсестра что-то спрашивает у Дарьи с видом человека, которому некогда вникать в чужие проблемы. Он несколько раз встречался с Дарьей, хотя та в церковь не ходила, да и не верила особо, насколько Лаврентий знал. Та оставила впечатление о себе, как о бойкой и местами нахальной женщине, но сейчас из нее будто всю жизнь выпустили, вылакали. Печальное зрелище…

Лаврентий вздохнул. Искать тут было некого, и ему ничего не оставалось, кроме как вернуться домой.

***

Лаврентий заметил его около церкви, стоящим у забора. Со стороны могло показаться, что Савельич просто дожидается его, отдыхая, философски поглядывая на темнеющее небо, и потому его не заметили несколько человек, которые прошли мимо и приветливо кивнули участковому. Несмотря на то, что Савельич обычно вел себя не дружелюбнее сторожевого пса, он усмехнулся кому-то из баб с ведрами, перебросился парой слов, и в груди Лаврентия завозилось нехорошее предчувствие, что тварь просто затаилась и облизывается, примечая проходящих мимо женщин…

Церковь медленно погружалась в сумерки, а Савельич словно не мог войти, так и остался у калитки. Тоже, казалось бы, ничего удивительного, но где-то внутри надрывно мяукала то одна из кошек, то другая — пестрая, особенно пышношерстная, будто камышовая, забралась на старую яблоню и следила за Савельичем сияющими сердитыми глазами, похожими на звезды, зажегшиеся слишком рано.

Лаврентий мог бы пожалеть о том, что, перепугавшись за старого друга, ринулся в Ягодное, раз уж Савельич сам к нему приехал, открыто пришел, но тогда Лаврентий не знал бы, что его стоит опасаться. Он коснулся нательного креста, хотя никогда не использовал его как оружие, для этого в сумке лежало большое серебряное распятие, на вырученные с которого деньги, пожалуй, можно было бы отремонтировать часть церкви, но без него Лаврентий ни за что не выстоял бы против самого слабенького покойника… Но не мог он просто выхватить его.

Савельич прекрасно знал о его оружии и привычках, а древняя тварь поселилась в его теле, и потому Лаврентий вдруг растерялся, не зная, как и действовать. Можно ли напасть внезапно, если о том, что ты попробуешь, заранее все известно?.. Но его гость чего-то дожидался, и Лаврентий подумал, что будет невежливо бросаться с крестом на того, кто никак не попытался тебе навредить.

— А ты не оставишь меня в покое, божий человек, — заметило существо голосом участкового, но теперь Савельич звучал совсем непривычно. Может, дело было в усталом, каком-то обреченном выражении того, кто прожил сотни лет.

— Ты сам сюда пришел, — улыбнулся Лаврентий, но посерьезнел: — Я не могу оставить кого-то, кто пытался убить человека. Это было бы несправедливо.

Гость осклабился, как будто убийство было поводом для гордости, и облокотился на забор, хотел показать, что святая сила этого места ему не страшна, пусть это и было неправдой. Не смог бы он на освященную землю ступить, иначе не топтался бы тут, неприкаянный, а уже порушил бы и хлипкую церковь, и сарайчик. Но неведомый гость только огляделся, втянул носом воздух, как будто принюхиваясь, и покачал головой — тяжело, будто его тяготило что-то:

— Ишь ты, как у тебя тут зазовки повадились. Странно, что еще не ушел ты в лес, божий человек, так они должны тебе уши по ночам проедать. Это они от меня всполошились, — проурчал он довольно, жмуря глаза, как большой кот на печке.

Лаврентий пропустил это мимо ушей: что рядом плясали какие-то духи, зовущие его голосом потерянной жены, он прекрасно знал, да только поделать ничего не мог. Вместо того он вдруг уставился под ноги Савельичу, и вместо тени участкового в вечернем мягком свете рассмотрел вдруг какую-то темную фигуру о шести ногах и с увесистыми оленьими рогами. Онемев, он бросил быстрый взгляд на гостя, боясь, как бы он прямо тут не перевернулся и не прыгнул — без всяких фокусов с ножичками, какие нужны были Вадьке, простому мальчишке-лисенку.

— Знаешь, как я под камнем оказался? — тихо спросил гость, и в горле Савельича забулькало, заклокотало что-то — то ли стылая болотная вода, то ли грозное рычание. — Такой же, как и ты, человек с крестом пришел на наш погост, да давай кадилом своим размахивать и порядки чинить. Сказал, что молятся люди неправильно, что нельзя требу лесу отдавать, чтобы тот добр был. Водрузил на дом свои палки перекрещенные, да и решил все идолы в воду скинуть, а народ подневольный был, только молиться и умели… Молиться и поить нас кровью.

— И что ж потом стало? — слабо спросил Лаврентий, едва удерживаясь, чтобы не перекреститься.

— Да ничего не стало. Изловили обманом, в воду свалили, камнем придавали, — сплюнул гость. — А деревня потом в болото ушла, только не в одночасье, жалко, да, а медленно потонула, спастись они смогли, перебрались куда-то и порешили, что это место проклято. Я это слышал, когда под камнем лежал.

— Я… что я могу сделать? — неловко спросил Лаврентий, глядя на древнее чудовище. — Если ты читаешь память, то должен знать, что я нечисть не убиваю… ну, стараюсь, — замялся он, опасаясь, что его уличат во лжи и взмахнут когтистой рукой, какой разодрали Еремея. — И не стал бы, как тот священник, охоту на лесных тварей устраивать, но и убивать людей ради жертв нельзя, неправильно это. Так что мне?..

— Ничего, — жестоко отрубил гость. — И люди ничего не сделали, выли только над идолами в реке, плакали. «Выдыбай, боже, выдыбай»… А камень на душу давит, — он приложил руку к груди, как будто еще ощущал тяжесть на ребрах. Лаврентий невольно уцепился взглядом за эту руку, подмечая, что та совсем обычная, человеческая, и оканчивается не когтищами, а вполне себе нормальными ногтями — один, на большом пальце, посинел как-то, видно, выбитый недавно.

— Больно было?

Вопрос показался участливым и неуместным. Лаврентий пожал плечами. Он никак не мог отделаться от мыслей о том, что c Савельичем разговаривает. Столько лет его знал — все пятнадцать!

— Боль — это для людей, — оскалился гость.

Он посмотрел на церковь, старую, едва живую, поглядел на крест, который не сиял уже лет десять, а Лаврентий опасался залезть наверх, чтобы его начистить, все боялся провалиться на старой крыше, а кому от этого польза будет?.. Ядовитая ухмылка тронула губы его гостя, словно Савельича ударило инсультом:

— А я смотрю, твой бог тоже никому не нужен.

Лаврентий смолчал. Он и сам это знал, чувствовал иногда, что все, что он делает, бессмысленно. Такие мысли приходили к нему в самые темные ночи вместе с проклятыми голосами, зазовками этими, и потом Лаврентий корил себя за них и отмаливал вину… Он всегда чувствовал, что Бог есть, что Его не может не быть, раз вокруг такой живой, такой настоящий мир, но люди отворачивались от церкви. Уезжали в города, стремясь стать успешными и обманываясь, принимались облаивать его веру, как древний коммунист или его собственный друг — в худшие дни. Или просто умирали, отживали свое, как и эта древняя церквушка.

Поэтому Лаврентий защищал их от нечисти: он должен был сделать что-то ощутимое, кого-то спасти, потому что иногда слов и благословений было недостаточно. Иногда они были никому не нужны.

Болотная тварь и сама, казалось, не знала, чего хочет: мести искать было не у кого, со всеми людьми расправилось время, а отпускать того, кто первым делом кинулся подрать лесника, Лаврентий не стал бы. Даже если это будет стоить ему жизни.

— Если уж ты ловец человеков, — сказал гость, — то тебе ими руководить. Тебе они верят, за тобой куда угодно пойдут, потому как слепые, как чудь белоглазая. А потому ты выберешь для меня жертву раз в равноденствие. На том и порешим, соседями будем! — радостно предложило чудовище. — Остальных обещаю не трогать ни за что! Как там у вас говорят? Вот тебе крест!

Он расхохотался, довольный своей выдумкой. Четыре человека в год выходило — жестокие вычисления говорили, что это небольшая плата по сравнению с тем, что болотная тварь могла тут устроить, помня о ранах Еремея, такого неудачливого… В живых его оставили только потому, что нужно было чудовищу в ком-то спрятаться, вселиться — и то не сразу, а как окрепнет. Поселиться в лесу, в сторожке, куда никто не заглядывает без надобности — что за радость прыгать по буеракам… А там, в тиши и глуши, рядом с родным болотом, можно было устроиться дикой твари.

Но, видно, участковый ему показался более искусительной добычей.

Лаврентий бы не удивился, попытайся тварь завладеть и им, но для священника был прибережен другой план, более жестокий. Совершать языческий ритуал жертвоприношения, отправляя людей на верную смерть… После стольких лет его службы люди и впрямь ничего не заподозрят, пока не станет слишком поздно. Леса-то рядом и впрямь дикие, неизведанные — как будто без болотной твари там мало пропадали.

Он сжал руки в кулаки, расцарапывая ладони, пытаясь наказать себя за то, что хоть на мгновение задумался о том, чтобы согласиться. Покориться, подчиниться этому извращенному жестокому плану.

— А Савельича отпустишь? — попросил он. — Нам тут без участкового никак.

Чудовище выглядело довольным, как будто вопрос был решенный. Лаврентий улыбнулся, ласково и спокойно, как прихожанам своим. А потом вдруг наклонился, ухватил из-под ног ветку оборванную и хлестнул Савельича ей по лицу. Раз, другой, потому что тот оторопел совсем, не двигался…

Савельич будто подавился чем-то, закашлялся, на губы плеснуло кровью, и изо рта у него выскользнуло что-то — гибкая темная ящерка. Лаврентий успел рассмотреть шесть быстрых лапок и длинный хвост, когда из кустов у забора выскочил черный лис и прижал убегающую ящерицу к земле, довольно затявкав. Болотная тварь извивалась, дергалась, и Лаврентий опасливо глядел на нее, как бы не отбросила хвост и не была такова… Но, похоже, на такое древнее чудовище, ослабшее и измученное годами плена, не было способно.

Кашляя и ругаясь, Савельич попытался схватиться за ружье, но его рядом не оказалось. Безумным взглядом он обвел заборчик при церкви, торчащую поверх него сирень, Лаврентия с сухими ветками в руке и лиса, который старательно прижимал к земле что-то темное и склизкое. По соображениям Савельича, он сейчас должен был оказаться в палате с Еремеем.

— Это какого хуя, — прохрипел он, указав на ветки. — Ты че, меня решил банным веником шибануть?!

Лаврентий тихо рассмеялся: по крайней мере, уверенно можно было сказать, что древняя болотная тварь плела словеса куда лучше, чем простой сельский участковый.

— Это с Троицы освященные, — скромно кивнул Лаврентий, роняя растрепанную березовую ветку. — От нечисти хорошо помогает.

Он улыбнулся. Как он и думал, оказался быстрее одержимого Савельича, домчался до Чудово. Припасенные ветки Лаврентий раскидал вокруг забора, благо, рядом росли березки, а святым духом от церкви шибало так, что заметить под ногами пару веток было попросту невозможно… А потом Лаврентий выскользнул через черный ход к лесу, обогнул церковь и сделал вид, что он пешком со стороны деревни пришел.

— Хорошо поймал, — похвалил Лаврентий, неловко погладив лиса по голове. Тот сурово тявкнул и лязгнул зубами, наклоняясь к пойманной ящерице. — Придержи еще немного, я сейчас за ловушкой схожу!

Он сбегал за ней к пристройке, прихватил шкатулку, испещренную древними надписями. На дне ее была насыпана церковная земля — получалась такая небольшая тюрьма, в которую Лаврентий иногда заключал заплутавших духов, оставшихся где-то на полпути к вечности и мучивших своих бывших домочадцев. Тогда Лаврентий захлопывал свою шкатулку, уносил духа, колотящегося о жестяные стенки, в церковь и читал над ним молитвы, пока к утру тот не истаивал. Может, так случилось бы и без молитв, только оттого, что дух не исчез с первыми петухами, а его удержали на этой земле, но Лаврентий все равно молился.

Он гадал, хватит ли сил его переносной тюрьмы, чтобы удержать болотную тварь, но шкатулка захлопнулась. Лаврентий выдохнул, только тогда поняв, что дыхание задержал, и отер со лба выступивший пот. Лис помялся рядом, глядя по сторонам, а потом метнулся обратно в кусты, зашуршал там, и вскоре показался Вадька в майке и потертых трениках. Парень опасливо рассматривал березовые ветки, сваленные на земле, словно боялся, что это грозное оружие обратят против него. Успокаивающе улыбнувшись, Лаврентий протянул Вадьке шкатулку, которую тот внимательно осмотрел, чуть ли не обнюхал.

— И куда вы его теперь? — спросил Вадька. — В болото обратно?

— Нет, это не решит проблему, — вздохнул Лаврентий. — Ловушка рано или поздно проржавеет, и тогда оно снова вырвется. Еще злее. Так что эта шкатулка побудет у меня, я… — Его голос неуверенно дрогнул, но ради смятенного мальчишки он постарался улыбнуться: — Я за ним прослежу.

Вадька опасливо оглянулся на Савельича, который оставил их в тишине. Тот тяжело привалился к забору, держась за голову, как человек с мучительным похмельем.

— С дядь Ваней все будет хорошо? — неловко спросил Вадька, глядя на участкового. — Будет же, правда?

— Конечно, будет, — успокоил Лаврентий. Он помнил пустые глаза Дарьи, растерянное лицо Еремея, из которых будто кто-то кусок выдрал, выкусил. Только Лаврентий верил, что Савельича так просто не переломать; многое они видели, всяких тварей, выползающих из старых могил и вырождающихся из кривых деревьев.

Словно почувствовав их взгляды, Савельич поднял голову и усмехнулся, до ужаса напоминая гримасы чудовища, когда оно выглядело так, словно человечья личина вот-вот съедет, обнажая ящериную морду. Но Савельич только устало выругался, похлопал себя по карманам и вытащил потрепанную пачку сигарет, закурил, выдыхая едкий дым.

— Иди лучше, отнеси в дом, — попросил Лаврентий, указав на шкатулку Вадьке, за которую тот ухватился с таким трепетом, как будто она была не жестяной, а хрустальной. Шел он осторожно, глядя себе под ноги и все время принюхиваясь, хотя на освященной земле ему ничего не угрожало… Разве что, соскучившаяся козочка под ноги бросится.

Савельич ничего не сказал, когда Лаврентий протянул ему платок, чтобы утереть кровь с лица. Его это, казалось, и вовсе не волновало. Неловко поелозив белой тряпкой по лицу, Савельич и не подумал ее вернуть, а запихал в карман.

— Привкус ужасный, — пожаловался он. — Как будто землю жрал.

— Как это случилось? — ругая себя за любопытство, спросил Лаврентий. — Ты правда не заметил, как оно в тебя вселилось?

— Как будто только что говорил с Еремеем, а потом все потемнело… Он сказал, у него грудь болит, попросил поближе сесть, а я обрадовался, что он что-то рассказать хочет, — скривился Савельич, нервно поправил перекосившуюся фуражку. — И сам не заметил. К нему медсестра пришла с лекарствами, подождать мне сказала, я — тебе звонить, она выходит, я в палату сунулся, а дальше темнота. Может, если бы оно в тебя перескочило, я бы подумал, что все это приснилось, но…

— Не перескочило бы, не могло. Тебе б тоже крестик носить, — устало сказал Лаврентий. — Помогает, чтобы не вселилось ничего.

— Предпочитаю двустволку, — огрызнулся участковый, выкинул окурок, несмотря на неодобрительный взгляд Лаврентия, засунул руки в карманы, словно ему вдруг стало холодно. Темнота и правда сгущалась, и Лаврентий подумал о том, что лучше бы пойти в дом. — Что мы будем дальше делать? — негромко спросил Савельич. — Ладно, эту тварь ты изловил. Но как насчет остальных валунов? Где наши гарантии, что под каждым не лежит… такое? — он несчастно посмотрел на Лаврентия, хотя никогда не терял надежды, даже когда казалось, что легче все бросить. — Все равно что жить на часовой бомбе.

— А что ты предлагаешь? — спросил Лаврентий. — Уехать?

Савельич тут же встрепенулся:

— Нет уж, блять! Так просто они от меня не избавятся!

Он сам понял этот нелепый перепад и рассмеялся, обреченно махнув рукой. Не было у них больше дома, и идти тоже — некуда; Савельич здесь, насколько Лаврентий знал, родился и всю жизнь прожил, всех знал, хоть и неохотно, делая вид, что счастлив бы был, если б от него однажды все отвязались… а сам Лаврентий выбрал эту деревеньку, когда узнал, что она без священника осталась и с тех пор ни разу о своем, возможно, необдуманном решении не пожалел.

— Юр? Спасибо, — проворчал Савельич. — Я, конечно, не почувствовал ничего, но все равно как-то… ебано как-то, если честно. А если б оно людей жрать пошло?

— Может… — начал Лаврентий.

— Да не буду я твой крест носить!

— Я настойку хотел предложить вишневую, — слегка оскорбленно признался Лаврентий. — Не одному тебе местные алкоголь таскают, знаешь ли. Только я его храню для особых случаев, вот как сейчас.

Лицо Савельича заметно посветлело. Нужно было как-то жить дальше, по-прежнему ходить на гряду камней, но теперь не считать их линией защиты, а опасливо проверять каждый, чтобы не пропустить, если всплывет еще одна голодная злая жуть. Это была их работа. Долг перед всеми людьми.

Мучительный день истаивал, на небе уже проглядывался бледный месяц. Скоро снова время нежити.

— Ладно, давай свою наливку, — согласился участковый, улыбаясь. — И Вадьке тоже нальем. Заслужил, воротник будущий.

***

Ночь была долгая, топкая, как самое древнее болото. Лаврентий поправил на столе вазочку с веткой сирени, посмотрел на полку, где стояли склянки для смешивания трав… и злосчастная шкатулка, которая казалась там черным пятном, неумолимо притягивающим взгляд. Никакой злой силы Лаврентий не чувствовал: строчки странных символов и древних арамейских текстов удерживали ящерицу.

Он сел в кресло, раскрыл книгу. Надо не засиживаться долго: с утра обещал нагрянуть Савельич, привезти ему новый колокол для звонницы — в уплату долга, хотя участковый и так наверняка бы помог, только ворчал бы побольше. Лаврентий улыбнулся, перелистывая к моменту, где остановился. Хотя главы с чертом определенно не были его любимыми, да и ему случалось встречать бесов поприятнее…

За закрытым окном шумел летний ливень, словно небо посмотрело на все содеянное и решило оплакать тех, кто этого достоин. Лаврентий вздохнул, представляя, какой разрухой его встретит утро: наверняка повалит цветы и… Он не успел додумать эту мысль, соскальзывая под размеренный шум в полусон-полуявь.

Он ожидал снова увидеть Лиду, красивую и свежую, как дождь. Это был не просто голос, не мутная тень, выросшая из болотной тины, а настоящая Лида с мягкой улыбкой.

Лаврентий устало закрыл глаза. Он знал, что это все ненастоящее.

Из жестяной шкатулки донеслось дребезжащее хихиканье.