Кстати, о птичках

Стайка изумрудных зябликов выпархивает из травы, примятой толстой подошвой ботинка. Спешно ретировавшись на ветку ближайшего дерева, они начинают деловито начищать пёрышки и щебетать, словно жалуясь друг дружке на потревожившего их мирное времяпрепровождение человека. Дилюк смотрит на зябликов и улыбается виновато, будто извиняясь, и птички будто понимают и принимают его безмолвное извинение, щебеча уже не так раздражённо. Рагнвиндр удовлетворённо кивает и, постояв ещё с минуту под деревом, вслушиваясь в оживлённые птичьи разговоры, продолжает свой путь от винокурни до таверны.

Дилюк любит птиц. Охотничьих и певчих, диких и домашних, хищных и декоративных – всех-всех, во всём их шумно-пёстром разнообразии. Заинтересовался он ими ещё в далёком детстве, узнав однажды из какой-то книжки о том, что, оказывается, птица может поселиться не только у тебя во дворе или под крышей, но и прямо в твоей груди, если ты влюблён. Маленький Дилюк был совершенно очарован этим фактом и мечтал ночами, как когда-нибудь вырастет, влюбится, и поселится в его груди соловей или иволга, и будет петь ему чудесные песни о его несомненно прекрасном предмете воздыхания.

Но взрослая жизнь, конечно же, оказалась очень далека от наивных детских мечтаний.

Птица у Дилюка была, но далеко не соловей. Она не пела, о нет – она надсадно кричала, громко и противно, хлопала крыльями и билась о невидимые прутья своей клетки, в которой ей явно было тесно. Она мешала, не давала работать днём и спать ночью, раздражала, злила.

Совсем как виновник её появления.

Кэйя был таким же громким и раздражающим, не пропускал ни одной смены Дилюка в «Доле ангелов», каждый раз надирался до состояния нестояния и нагло приставал к хозяину заведения. Будто бы и не было никогда между ними глухой стены, которую Дилюк самолично выстроил в ту роковую ночь, когда покинул Ордо Фавониус и Мондштадт на долгих четыре года. Будто совсем не злился на него. Будто ему было вообще всё равно…

Дилюк все эти четыре года мучился, терзая себя мыслями, правильно ли он поступил. Придя к выводу, что всё-таки неправильно, решил вернуться в родной город. Первым делом – увидеть Кэйю, поговорить с ним по душам и помириться. И он никак не ожидал, что Кэйя будет вести себя с ним так, будто они и не ссорились. Будто распрощались вчера, а не четыре года назад.

Будто он совершенно не скучал.

Будто Дилюк в его глазах теперь абсолютно не отличался от толпы развязных девушек и юношей, с которыми он флиртовал направо и налево.

Птица в груди верещала до хрипоты, пока Рагнвиндр, нервно натирая и без того сверкающие кристальной чистотой стаканы, краем глаза ревниво наблюдал, как Кэйя обрабатывает очередную куклу на одну ночь, глядя томно из-под длинных ресниц, говоря складно и сладко, не скупясь на комплименты. Улыбается ослепительно, смеётся бархатно, жестикулирует изящно, вычерчивая в воздухе пируэты своими длинными тонкими пальцами – и не скажешь, что эти же пальцы днём держали меч, уверенно вгоняя его в тело очередного мага Бездны что горячий нож в масло. А когда у него заканчивается выпивка, он подходит к Дилюку и без капли совести проделывает всё то же самое с ним. Птица уже буквально сходит с ума, едва не проламывая грудь, Рагнвиндру становится тяжело дышать, он зло огрызается, цедит сквозь зубы, что больше Кэйе не нальёт, что глаза бы его Кэйю не видели, и демонстративно поворачивается к нему спиной, не видя, как Альберих в этот момент меняется в лице.

Таверна постепенно пустеет. Уходят барды и искатели приключений, уходит и дамочка, к которой Кэйя вдруг как-то внезапно потерял интерес, и в итоге они с Дилюком остаются вдвоём.

Кэйя, конечно же, опять пьян вусмерть, опять заснул за стойкой, растёкся по ней, как растопленный крио слайм. Дилюк вздыхает, смеряя его усталым взглядом – архонты, и как этот мерзавец умудряется быть таким красивым даже в таком состоянии, – домывает посуду, приглушает свет. Птица перестала надрываться, но всё ещё мечется беспокойно, не давая дышать полной грудью.

– Сэр Кэйя, – зовёт он ровным тоном, слегка встряхивая Альбериха за плечо. – Таверна закрывается, прошу вас покинуть помещение.

Кэйя болезненно морщится в полудрёме, стряхивает руку Дилюка со своего плеча и бубнит заплетающимся языком:

– Да оставь же ты меня в покое, глупая птица…

Дилюк замирает, даже невольно на миг задерживает дыхание, думая, что ему послышалось.

– Птица? – переспрашивает он, неверяще глядя на Альбериха. – Какая птица?

Кэйя поднимает голову, смаргивает остатки дрёмы и смотрит на Дилюка как на идиота.

– Ну птица… – пьяно тянет он и, видимо, посчитав такой ответ недостаточно исчерпывающим, недвусмысленно тычет пальцем в свою грудь.

Дилюк хмыкает, подавляя жгучее мелочное желание съязвить, мол, кто бы мог подумать, что даже в такой пустой душе, как у сэра Кэйи, могла завестись птица. О том, что Кэйя мог всерьёз влюбиться в кого-то из безликих статистов, которых он тут бесстыдно охмуряет прямо у него на глазах, Дилюк тоже старается не думать. Вместо этого он просто небрежно интересуется:

– И какая она у тебя?

– Ну… вообще-то тихая, – отвечает Кэйя, складывая на стойке руки и устраивая на них подбородок. Полуденная смерть, особенно выпитая в таких больших количествах, развязывает язык, и Альбериха внезапно прорывает на откровения. – В смысле, почти всегда молчит. Но зато клюётся, зараза. И когтями царапается. Иногда, бывает, так больно, что аж пополам сгибаешься, и ни вдохнуть, ни выдохнуть. И я заметил, что она не мучает меня только тогда, когда я пьяный. Ну и… вот. Поэтому я, собственно, и пью. Четыре года не просыхаю… или больше? Ай, да кому какая разница…

Дилюк застыл на месте, как громом поражённый. Четыре года или больше? То есть, все те четыре года, пока он, Дилюк, скитался непонятно где, и всё время после его возвращения Кэйя жил с птицей в груди? Значит ли это, что…

– Люк, – внезапно зовёт Альберих, не давая Рагнвиндру додумать свою догадку и заставляя дёрнуться от давно забытого ласкового обращения. – Выпусти её. Пожалуйста. Я так больше не могу.

У Кэйи дрожит голос, а у Дилюка дрожат руки. И птица в его груди тоже дрожит, трепещет всем телом, будто в агонии, но Дилюк знает, что ей не плохо – она просто в предвкушении скорого мига обретения свободы.

Развернув Кэйю к себе лицом, Дилюк осторожно пробегается подушечками пальцев по его груди, выглядывающей из откровенного выреза – главное не пялиться слишком пристально, – чувствует под гладкой смуглой кожей прутья невидимой птичьей клетки, которые становятся в этот момент видимыми для него, и медлит на мгновение, задумываясь. Ему становится любопытно, с какой птицей он ассоциируется у Кэйи. Несколько трепетных барышень, влюблённых в самого завидного холостяка Мондштадта, уже обращались к нему с просьбой выпустить их птиц, и из их клеток вырывались то длиннохвостые фазаны, то яркие красные кардиналы, а то и вовсе мифические пылающие фениксы. И Дилюку это отчего-то не льстило. Все эти барышни его совершенно не знали, судя только по тщательно выстроенному фасаду, а вот Кэйя… Кэйя знал его как облупленного, и оттого Дилюк так волновался, гадая, каким его видит тот, с кем он бок о бок провёл почти всю жизнь.

Выдохнув, Дилюк всё же собирается с духом и мягким движением руки отпирает клетку в груди Кэйи. Из неё не вылетает – выходит такая же пьяная, как и сам Кэйя, сова, медленно моргает осоловелыми глазами и, смешно перекувыркнувшись, шлёпается вниз головой на пол, развеиваясь облачком дыма и оставляя после себя лёгкий запах гари.

В воздухе на миг повисает звенящая тишина, а потом Кэйю пробирает гомерический хохот.

– Ох, Люк… – кое-как выдавливает он, утирая выступившую от смеха в уголке глаза слезинку. – Эта очаровашка выглядела просто один в один как ты в тот день, когда выпил ту злосчастную рюмку огненной воды…

– Не знал, что птицы тоже могут пьянеть, – Дилюк предпочитает пропустить неловкое сравнение мимо ушей, но чувствует, как уголки его губ сами собой поднимаются в мягкой улыбке. – Кстати, о птичках. У меня… тоже есть птица, Кэйя. И тоже замучила меня уже так, что хоть вешайся. Не поможешь мне её освободить?

Альберих резко перестаёт смеяться и смотрит своим хмельным льдисто-голубым взглядом в огненно-алые глаза напротив с таким выражением, будто ему только что сообщили, что гео архонт воскрес. Дилюк вздыхает, сам берёт Кэйю за руку и прикладывает её к своей груди. Кэйя смелеет и плавно ведёт ладонью сверху вниз, отпирая клетку. Из неё тут же вырывается на долгожданную свободу изящный павлин. Приземлившись на стойку, он вытягивает шею и расправляет крылья, танцует, гордо прохаживается по стойке взад-вперёд, распускает свой шикарный хвост и, наконец, накрасовавшись вдоволь, растворяется в воздухе сизой снежной дымкой.

– Ого… Я правда такой красивый в твоих глазах? – довольно ухмыляется Кэйя, снова глядя на Дилюка.

– Нет, – тихо фыркает тот и, прежде чем Альберих успевает возмутиться, сгребает его в охапку, прижимает к себе, зарывается носом в мягкие синие волосы, пахнущие морозной свежестью и ещё чем-то давно забытым, но в то же время таким родным, что сердце начинает сладко щемить, и тихо-тихо шепчет. – Ты гораздо красивее…

Кэйя обвивает талию Дилюка руками и замирает, не отвечая ничего – не хочет разрушать идиллию своей пьяной болтовнёй. Однако спустя минуту всё же не выдерживает.

– Люк… А давай сову заведём?

– Говоришь так, будто мы уже мужья, хотя мы даже ещё нормально помириться не успели.

– Ну ты же меня любишь?

– Ну… Люблю конечно, но…

– Во-от! Раз любишь, значит мы мужья, и никаких «но»! И вообще, чего это я тут до сих пор нецелованный сижу, а?

– Не буду я тебя целовать, от тебя перегаром за версту тащит!

– Значит всё-таки не любишь…

– О, архонты… Идём уже домой, горе моё, мне таверну закрыть надо.

– Домой… к тебе или ко мне?

– К нам.

Сову они всё-таки заведут. Но это не сегодня, и даже не завтра. Завтра им предстоит ещё о многом поговорить по душам. А сегодня – впервые за долгое время спокойно выспаться.