С момента облавы прошло, кажется, три дня — Алебард незаметно даже для себя перестал считать дни в календаре. Толстым бочонком лежит на письменном столе кубарик с выцветшей цифрой «21» и строгим «Воскресенье» с засечками под датой, но срывать мозолящий глаза лист он не собирается.

К всеобщему счастью, от «взора правосудия» никто не удрал: неудавшиеся революционеры-террористы лишь в меньшинстве своём предпринимали попытки побега. Всего за сутки штук так двадцать личных досье были исписаны чернилами, опечатаны, а люди сослались за решётку. Негодовали только, что зачинщика не на гильотину повели, а в подвальные одиночные камеры, где бетон толще некуда — пусть и настолько, что в коридорах в особо холодные ночи изо рта идёт пар, а вопли одичавших в четырёх стенах одиноких сидельцев можно услышать только в полной тишине, прижавшись к полу вплотную. Хотя это, конечно, всё байки горожан, ведь охрана тюрем все детали не раскрывает.

О Зонтике вспомнили в последний момент, когда его каменные головы, валявшиеся на пыльных дорогах в трещинах и сколах, сгребли рабочие и без объяснений очистили улицы, оставив только пустые платформы от статуй, затёкшие воском многочисленных свеч. Прихожане сначала возмущались на рабочих, потом просили ответов у экзархов — те пожимали плечами и шептались между собой, потому что на вопрос «что происходит?» Алебард молчал, словно не слышал.

Последствия не заставили себя долго ждать. Назад пути нет — Алебард понимал это, как никто другой. Одна новость, две — правки, реформы, указы, смены в составе министров, где добрая часть из них улетела в небытие и заполнилась с излишком людьми из-под крыла Алебарда, в котором, самое главное, он отказался от титула «архибрата». Так и сказал: «всё равно он мне уже ни к чему, лишь бесполезная приписка к имени». Экзархи снова пожали плечами: идея, что всего за пару дней Алебард смог сойти с катушек и успеть выкатить новый «политический план», уже не казалась такой уж бредовой.

Алебард не дёргался после такого громкого случая. Все так и норовили пробиться к нему, расспросить — из личного любопытство или ради повышения в издательстве — а Первый Министр, в своём репертуаре, отвечал чётко и строго, лишь иногда говоря «я отказываюсь от комментария, давайте дальше». Все, конечно, понимали: дорогого стоил этот безостановочный контроль над ситуацией. Знали.

Знали — и молчали. С ними Алебард такой же, как всегда, а когда их нет — чёрт разберёт, что с ним творится, да и не их это дело. Всё с ним было ясно: держался с утра до вечера как мог, стараясь ни кричать, ни пускаться в сентиментальности, и уже ближе к ночи отдохнуть. Выпустить пар. В пиве, наверное, а может, в вине, или вообще в бедных лакеях. Все понимали — из этой трясины разбитого авторитета ему уже не выйти, если, конечно, не произойдёт настоящее чудо.

Смотря вечерами в кривое от раскола зеркало, когда в сумраке виднелись все неровные потёртости и шрамы на коже, выступающие кости, усталый взгляд, до которого, как оказалось, и блеск свечи не доходил, Алебард точно знал, о каком чуде все думают. Алебард тоже думал. Думал и вспоминал.

Сквозь веки слепил яркий и тёплый свет.

Тело укрывало лёгкое одеяло, почти не греющее, зато державшее его в кровати, продавливая в матрасе изо дня в день заметную впалость.

«Щит просто…»

Алебард увёл взгляд в сторону — говорить оказалось намного труднее, чем он предполагал. Горло заныло, потянуло вниз тяжёлым камнем, словно напоминая — тебе всё равно никто не ответит! Как глупо, наверное, Первый Министр выглядел, стоя посреди одинарной комнаты и говоря в пустоту с нелепым букетом сорванных гвоздик.

«В каком-то смысле…»

Последние слова скрываются тяжёлым вздохом. Молчание. Алебард лишь слышит, как кто-то кашляет за тонкой стеной, шуршит простынёй.

«Если убрать все конфликты, мы довольно схожи, и по нраву, и по проблемам, внутренним и внешним: очень уж я на него похож. А Баклер…»

Алебард отвернулся и крепко прижал к себе гвоздики. Стебли цветков затрещали под костлявыми пальцами.

«Он был хорошим человеком».

Теперь точно ясно: да, выглядит глупо. Нелепо. Жалко.

Лекари тогда тоже пожали плечами.

Алебард заходил ненадолго, под самый конец часов посещения, всего на пару минут: приносил цветы, оставлял их лежать на тумбочке — не в стаканы же класть — поправлял шторы, одеяло, смотрел лишь с минуту в лицо и уходил. Ещё заглядывал в общие палаты, где люди самые разные, в основном стражники и прежние папахи, лежали на койках к койке, а воздух пропах едким спиртом и свернувшейся под бинтами густой кровью. Смотрел на них ещё меньше, чем на Зонтика, может, секунд десять, кивал и уходил.

На четвёртый день Алебарду становится совсем дурно.

Кажется, всё было таким же, как и раньше — как тогда люди ходили на проповеди, так и сейчас ходят. Газеты красуются громкими преувеличенными заголовками со всеми недомолвками — тоже не редкость, раз уж конкуренции на таком элитарном поприще нет. Напряжение возросло — Алебард, конечно, свалил разбирательства судебно-правовые на экспертов получше себя, но понимал, что за каждой подписанной петицией по освобождению «смелых и справедливых революционеров», за каждым непонимающим взглядом в сторону Экзархов и тем более резким вопросам вышестоящим виднелся упрёк именно в него.

Алебард вину не отрицал — но и встать на «путь истинный» не получалось.

Его план был идеальным. Если не таковым, то хотя бы очень и очень рабочим: метод «управления массами» работал на ура, почти без браков, как станок.

Люди его слушались, боялись, чистосердечно верили и получали своё счастье, своё белое пятно в, казалось, непроглядной жизни — ещё и нарастающее, как снежный ком, болезненно, рискованно, но очень действенно и очень-очень ярко. Зонтопийцы верили во что угодно, потому что столы наполнялись едой, даже если худо-бедной, и льняные мешочки с выданной в руки недельной зарплатой тяжелели: всё взаправду налаживалось. Восстановить страну, погрязшую в неучах, безработице, разрухе, пусть и не полностью, пусть обучив людей грамоте только под предводительством церкви, пусть и такими методами, за такой короткий срок — уму непостижимо!

Так считал Зонтик. Так считал Алебард. Так считали все, выросшие в нищете, когда, казалось, традиционными блюдом считалась энергия и без того редкого солнца. Алебард заигрался — старые радикальные методы уже не работали, когда появились те, кто нищеты и горя кризиса не знал, островидящие пробоины в этом блестящем плане.

Система образования совсем устарела — да и чего это газеты печатаются, разлетаясь по центру своими жёлтыми заголовками и кроссвордами, а с окраин работяги еле читают по слогам, если вообще умеют? Старые здания предоставляют нехилую опасность людям, живущим или работающим в соседних строениях, а этот кошмар с чёрными папахами и перспективой отката во времена Щитовские — полнейший ужас!

Алебард работал без устали честно и искренне, ведь, сколько бы он на речах ни отрицал проблемы, сам прекрасно понимал их значимость — образ образом да авторитет авторитетом, а работа не ждёт. Его всё ещё слушались. Боялись — теперь даже как-то больше. Верили — как тогда, так и сейчас: в церквях, на проповедях, перед обедом и самостоятельной по арифметике.

Его — это, конечно, Зонтика.

Было бы глупо отрицать, что Алебард о Зонтике не думал, даже когда занял пост Первого Министра и вместе с ним неозвученную роль Правителя. Думал, что пойдёт Зонтику на пользу, а что нет, и что под образ Великого Зонтика лучше подходит. Думал ещё, что придётся делать с Зонтиком, если он решит вмешаться в политику, и ещё больше думал о том, что делать ему самому, если Зонтик лишится терпения и отстранит его если не навсегда, то на месяц-другой.

А теперь — кто его знает, что с этим Зонтиком случится? Он, может, и не проснётся. Шансы велики, конечно, но беспрерывный сон при таких травмах не свойственен — и в самом деле кома? От комы редко просыпались, а Алебард никогда и подумать не мог, что ему придётся строить планы без него: Зонтик был неотъемлемой его частью.

Лекари, впрочем, кому не подтверждали. Вспоминали с мгновения текст в голове, и говорили, что это не она.

«Нет, ну, похоже, конечно… Однако это лишь предположение. Из комы здесь свойственно лишь долгое нахождение в бессознательном коматозном состоянии, да на этом схожести заканчиваются. Ни кома, ни сон. Осмелюсь сказать, что что-то среднее…»

Врач, сжимая левой рукой бланк, правой вытирает очки своим медицинским халатом.

«Его бы, знаете, на исследования…»

Алебард в одну секунду встаёт с соседней койки и смотрит на лекаря исподлобья, даже не успев это понять — и тот не продолжил.

Вечером четверга в таверне он застаёт Щита. Разодетого в хлопковое тряпьё, на плечи скинувшего тяжёлую, пропахшую скошенной травой и сеном куртку, а если точнее, то кусок тёмно-серой ткани до колен, увитой пуговицами. Он держал у губ литровый стакан пива и смотрел в пустоту — за барной стойкой перед ним в шутку щёлкали пальцами, но скоро это бросили.

Алебард садится рядом, проигнорировав дружелюбно поприветствовавшего его персонал за барной стойкой и первым делом трясёт Щита за плечо. Тот щурится, недовольно поворачивается к потревожившему его — лишь секунду на лице играет искреннее недопонимание — и тут же принимается раздражённо бурчать.

— Разговор есть. Про него.

Четырёх слов хватает, чтоб скривившийся в недоверии Щит, прежде насупившийся, со злостью выпрямил горб и даже не взглянул на недопитый стакан алкоголя.

— Что на этот раз?

— Не здесь. Поговорим наверху.

Щит с тяжестью слезает со стула, взбирается по винтовой лестнице — оплата за комнату остаётся на Алебарде. Бармен, к счастью, вопросов не задавал — молча принял деньги с щедрыми чаевыми и не возникал.

Дверь хлопает громко, запирается изнутри, окна закрываются ставнями, оставляя только щель для хоть какого-то света в полумраке комнаты, где не зажжена ни одна свеча.

— Что с ним случилось?

Щит говорит достаточно сдержанно, чтобы никто за трущобными тонкими стенами их не услышал: шум с нижних этажей слишком громкий и различить дела в соседних комнатах было трудно, но всё же возможно.

— Он, кажется, в коме. Или просто… Или это просто очень долгий, непонятный сон. Врачи не в курсе, что с ним. Я не знаю, проснётся ли он, и нам нужно придумать, что делать, если его не станет.

Щит помедлил секунду — тогда в темноте тут же схватился за ворот светской рубашки, оступился, сжав кулаки. Треснули тонкие ручные швы.

— В смысле «кажется»? Что с ним случилось, я спрашиваю!

— Он был в соборе. В воскресенье.

Щит рвано выдохнул, замер, через момент с силой откинул Алебарда от себя. Продолжил уже тише:

— Тот единственный раненный, что ли?

— В живот. Где-то у почек.

— Да в курсе я…. Я про… Чёрт! Одного его, из всех сорока людей!

— Щит, успокойся. Замечу, что он получил нож от твоих же. К тому же ситуация неординарная — это обычное, пусть и тяжёлое ранение, такие не приводили к коме. На это я не мог повлиять. Если ты, конечно, снова хочешь обвинить меня в государственной измене…

— Я злюсь не на тебя.

Щит ходит из стороны в сторону: закрывает лицо руками, отворачиваясь, нагибается вперёд перед закрытым окном и назад у двери. От двери он идёт за спину Алебарда — только там удаётся сдвинуть чувства на второй план, пусть щёки всё ещё горят — не от гнева, нет, от алкоголя.

— И ты уже его хоронишь?

— Я ни слова про это не сказал. Щит, вне зависимости от того, проснётся ли он или нет, нам придётся работать вместе. Как раньше уже не будет.

Щит с места не двинулся — крепко закусил губы, стараясь не съязвить, да и только.

— Этого бы хотел Зонтик.

— Даже не смей говорить сейчас от его лица. Что ты вообще предлагаешь?

— Раз уж мы вернулись к теме разговора… Если Зонт проснётся — он будет решать сам. Если нет — будем руководить вместе, чтобы всё было по-честному. Нам придётся всё рассказать.

— Вот как, ты значит, заиграл! «По-честному»! Да ты… Думал, всё, я тебе после этого поверю? Поверю, что ты изменился?

— Оставим словесные перепалки и выяснения отношений на потом. Вопросы про Зонтика тоже попрошу отложить. Сейчас нужно продумать, что нам делать без него.

— «Нам»? Ты, значит, уже решил всё за меня, или так подлизываешься?

— Щит, сейчас же перестань паясничать. Я и так иду тебе на уступки, на компромисс…

— «Потому что этого хотел Зонтик»? Отучивайся уже от своей мании контроля, иначе получишь от меня, да и не только, по самое горло.

— Я об этом ни слова не сказал… Боже, ты просто пьян.

Алебард отворачивается, вздыхает тяжко, разочарованно — от одного его вида у Щита чешутся кулаки, хотя, скорее, кости, торчащие под красной от алкоголя кожей.

— Сядь. Я схожу нам за двумя пинтами, и мы поговорим нормально.

Алебард громко хлопает дверью — Щит остаётся стоять посреди комнаты. Он щурится, перед глазами всё мылится от яркого света в коридоре, скрипучих досок лестницы, гула на нижнем этаже — тусклый взгляд его лишь на секунду оседает и снова погружается в полумрак.

Две пинты — сидровая и пивная — выдуваются неспеша.

— Будем действовать вместе.

От стука на дряхлом столе разливаются капли.

— Не думай, что я тебя так оставлю. Зонтика не будет — значит, я буду в узде держать.

И смахиваются на пол.

— Я и не думал. Только учти — все решения будем обсуждать вместе, и не спором, а нормальной дискуссией…

— Ты меня за дикаря какого-то принимаешь? Я не радикал! В таких-то вопросах точно получше тебя буду.

Через время — хлопок. Сильнее, тоньше, выше — полупустым стаканом.

— Тебя-то, конечно, Зонтопия беспокоит… Точнее, твоё пригретое местечко в министерстве… И что, ты совсем не беспокоишься о его смерти? Принял как факт и решаешь?

— Не отвлекайся.

Спустя всего полчаса — полупустые оба.

— Наконец мысль правильная… Жаль, что от таких принципов… Я-то знаю, что тобою на самом деле движет, что бы Зонтик не говорил… Мне ли не знать…

И снова:

— Щит, не меняй тему.

Вести разговор с кружками пива было легко. Сложно было говорить с Щитом — пьяным, алкоголем замученный до запоздалых реакций — именно говорить, по-нормальному, не спорить, лишь дискуссировать.

Выбирать, однако, не приходилось. Времени было мало: Алебард точно чувствовал, как дышит ему в спину этот вес. Ещё не слишком понятный — может, это смерть, может, чувство долга, сейчас не разберёшь.

— Завтра утром я зайду к Зонтику, проведаю его. К двенадцати подойди ко мне домой.

Алебард вовремя начал пить, дав себе время вспомнить.

— Домой — это, прости, куда?

— Астроцветная… А, это… Короче, дом Фианита на пастбище. Найдёшь как-нибудь.

— Найду.

Щит, цепляясь за исчерченный царапинами стол, в перевалку встаёт — его слегка шатает, но он быстро справляется, и, потупив какие-то секунды, направляется к выходу.

— Мы договорились?

— Завтра договоримся. А пока даже не заикайся о смерти Зонтика. Ты на него зубы точишь! Не дай боже действительно сляжет…

— Ты веришь в эти приметы? Чушь…

Щит громко хлопает дверью.

Два пустых стакана посреди пустой комнаты — изодранной временем и непутёвыми жителями — остаётся на совести Алебарда.

Обещание решить всё на отрезвевшую голову — на совести Щита.

Алебард приходит ровно в двенадцать, когда за его спиной отсчитывает полдень городская часовня. Стучится два раза — жёсткое дерево больно отдаёт по пальцам. Два раза буквально — один раз, только ступив к порогу, и второй раз, не дождавшись ответа посреди гробовой тишины спустя минуту.

За дверью что-то гремит. Щит всё тычет металлический ключ, не сразу попадая в замок, и отворяет, одёрнув в сторону. Внутри жарко и влажно — посреди открытой гостиной с кухней весь дом топит потрескивающий кирпичами камин, как раз над ним бурлит и кипит медная кастрюлька на металлическом пруте и как раз у кухни, в маленькой печке, жарится что-то ещё. Щит, пусть ещё расшатанный и лохматый, выглядит куда здоровее, и, главное, дееспособным.

— Явился…

— Щит, ты уже решил?

— Не стой на пороге. Разговор будет долгим. Наверное…

Новость не из приятных, но Алебард позволяет себе разве что кинуть недобрый взгляд в прищуре и молча зайти в дом.

— Спрошу на будущее: ответ, значит, положительный?

— Идём наверх.

Щит бесцеремонно уходит по лестнице, так и не дождавшись, пока Алебард успеет скинуть с себя длиннющее пальто до самых щиколоток. Наверху хозяйничают: мягко болтают, сдержанно смеются, скрипят бархатной тканью кресел, кажется, всего двое.

— Я был бы признателен, если бы этот разговор обошёлся без свидетелей.

Щит молчит, стоя у двери. Прислушивается к тому, о чём болтают за книжкой гость и хозяин дома, но ничего не может уловить от скрипа прогибающихся под Алебардом досок лестницы. Резко он отворяет дверь, окликивает:

— Фианит!

И уже мягче:

— Выйди, пожалуйста. У нас гость.

До двери — всего ничего, и Алебард даже успевает застать, как названный Фианит, явно недовольный таким приказом, неуклюже переваливается между застопорившимся у двери. Что-то бурчит, щурясь и перекачиваясь, наконец освобождает проход. Уже из комнаты доносится:

— Алебард, ты?

Кресло скрипит — прижимая книгу к груди, парень сначала низко наклоняется, чуть не сваливаясь с сидения, чтобы разглядеть пришедших — и тут же вскакивает.

— Алебард!

Фианит косится на шум: от чего-то парень проносится по комнате до самого порога, едва не свалив Первого Министра с ног, у самой двери оступившись о кривую доску. Из-под смятой рубахи, вроде, доносится ещё одно «Алебардушка» — но ему наверняка показалось. Он всё стоит, кажется, не зная, куда деть задрожавшие руки — только спустя время опускает их на чужие плечи.

— Не задуши-ка его! Это моя работа. — Вымученно шутит Щит, сложив на груди руки и блеснув укоризненным взглядом.

Зонтик.

Ну кто же ещё?

Он словно расплывается в его руках, пока Алебард ещё не понимает, как ему реагировать.

Не так он, конечно, представлял их встречу.

К тому же Щит, очевидно, это спланировал — конкретно их встречу, конечно, причём спонтанно, наверняка на эмоциях, даже не зная, успеет ли он сделать это бесследно к полудню.

— Алебард, — Всё ещё отдаётся приглушённо и скомкано. — Я скучал!

Скучал.

На вряд ли Зонтик вообще что-то чувствовал — может быть, он упал в тот день на холодный кафель и тут же, словно без сна, очнулся в больничной койке, даже не заметив пролетевших дней. Наверняка Зонт на эмоциях слукавил — но даже так было радостно.

Стоило, наверное, выдавить из себя хотя бы «я тоже», но Алебард молчит. Щит от того смотрит ещё строже, словно остолбеневший Алебард сможет это заметить и принять, а Зонтик спустя время неловко опускает руки — Алебарду удаётся на секунду остановить руки на его плечах.

— И вы мне не сказали? Не зашли, не рассказали, пока я там… Пока я думал, каково вам лежать в полу-коме?

Голос не дрожит, но говорить отчего-то невыносимо трудно.

— Я не знал, что ты придёшь, Щит мне не сказал, — Тараторит Зонт, кажется, едва сдерживая слёзы. Тон заметно колеблется. — Я думал сразу в замок пойти, но не знал, дойду ли я вообще, и будешь ли ты там, поэтому остался, надеялся, что ты с утра зайдёшь меня проведать… А потом Щит меня забрал.

— И обсуждение вы начали, как я понимаю, без меня?

— Тебя только это волнует? — Вдруг с обидой спросил Зонтик.

— Мы ради этого здесь и собрались, — Перебил его Щит. — Неловко, конечно, вчера получилось, раз уж разговор впустую, в общем… Да, мы тут решили кое-что без тебя. Зонтик хочет публично выступить с обращением. Сознаться перед всей Зонтопией.

— Раз уж вы здесь всё утвердили, я полагаю, моё одобрение не учитывается?

— Да. Твоё мнение не учитывается.

Несмешной серьёзный тон Щита сбивается Зонтиком.

— Но я не знаю, как это сделать! Не выйти же с серьёзным лицом перед народом, заявить, что я здесь «царь» и так же уйти в небытие, надо всё как-то объяснить, а ещё больше не уходить, всегда быть с ними… А так только ты умеешь! Ну, в смысле, так, как мне сейчас надо. Не обижайся, Щит.

Алебард закатывает глаза: словно у него есть выбор.

— Перед тем, как мы все втроём обсудим это «признание», Зонтик…

Тот непонимающе поднимает взгляд на Щита.

— Оставь нас с Алебардом, пожалуйста, на пару минут.

Парень оборачивается на Первого Министра — он кивает, не сводя со стоящего глаз, молча и выжидающе. Парень чуть медлит — с их-то конфликтом вполне вероятно, что только он выйдет за дверь, как те перегрызут друг другу глотки — но всё же решается. На пару секунд после хлопка двери остаётся у неё, только потом делает пару шагов и остаётся в коридоре; вниз не спускается, садится на зашитое мягкое кресло под окном.

Щит медленно проходит по комнате и вальяжно усаживается на кресло. Кивает на второе, оставшееся пустым, в пол оборота повёрнутое к первому, спинкой — к книжному шкафу, но Алебард только проходит пару метров вглубь комнаты и останавливается напротив Щита.

— Я же знаю, что ты не изменился. Ладно дурить меня — Зонтика не стыдно?

Парень перевалил ногу на ногу, точно наблюдая, как Алебарда слегка дёргает от таких слов: и всё же он молчит, не перебивая, не хмурясь в язвительно-раздражённой гримасе. По несдержанному смешку стало ясно, что именно это и раззадорило Щита.

— Может, ты и знаешь, как поднимать государство с колен вполне хорошо и ответственно, но отношения к людям у тебя диаметральное. Это твой нрав, ведение политики — тоталитаристическое. Справедливые идеалы церкви под предводительством совсем несправедливого тебя, карающего всех, словно в праве решать, кому жить, а кому нет, ещё и учить как! Полный контроль, цензура, культ личности, пусть даже не твой, и, я не побоюсь сказать, массовый террор.

Щит беззаботно вскидывал руки, словно говорил о погоде, планах на завтра, каких-то сущих пустяках — только не о кровавом кризисе Зонтопии и убитом друге. Издёвки над Алебардом в свете его нечистых рук теперь казались разве что детской забавой.

— И вот, приходит Зонтик, и ты тут же трусливо всё прячешь. Сворачиваешь эти указы о цензуре, распускаешь Папах — благое дело, конечно, да только от чего? Смешно, признаться, на тебя такого смотреть. Ясно же, что не от того, что ты вдруг всё осознал — это уже твоя вся исчерченная, перевёрнутая с ног на голову верность.

— К чему ты клонишь? — Наконец не выдерживает Алебард. Щит криво одёргивает себя, чтобы не ляпнуть вновь чего-то необдуманного.

В его взгляде совсем мельком видится усталость — тягучая, поникшая, засевшая с давних пор у Алебарда, но совсем не идущая ещё юному нраву Щита.

— Если учитывать то, что мы с тобой не свободные личности, а всё же подчиняющиеся какому-то внутреннему алгоритму создания — думаешь, что однажды пересилит? Этот заданный алгоритм — твоё бесконечное желание контроля и управления страной — или преданность Зонтику? Я всё думаю… Раз нас создал Зонтик, уже вложив в нас какие-то идеалы… Действительно ли ты вообще сможешь измениться? Строй из себя раскаянного сколько угодно, но…

— Тебя от этих предъяв совсем занесло в философию, — Отмахнулся Алебард. — Не до этого сейчас, Щит. Давай ближе к делу.

— Ты меня совсем не слушаешь. Я ведь не про смысл жизни, не про личностный кризис или вроде того… Я про Зонтика. И про то, что тебя, ничего не осознавшего, лишь делающего вид, чтобы не вылететь с поста Первого Министра, оставлять в министерстве просто опасно.

— Ты пытаешься уличить меня в неверности?

Алебард вскользь недовольно фыркнул, на что Щит потерял остатки своего равнодушия, сжал кулаки, схмурился грозно, словно готовясь к выпаду. Где-то за тонкими стенами скрипнула половица, затем древесные перила, и звук ушёл вниз.

— Я верю Зонтику больше, чем себе, и ты никогда не увидишь человека наивней и добрей него! Да, я уверен в том, что ты на него посягнёшь! У тебя же ни единого повода «следовать» за ним, боже, я уверен, как тебе нравится сидеть в своём министерстве в главном кабинете…

— Я уважаю Зонтика так же, как и ты, не меньше. — Тут же перебивает его Алебард.

— Уважаешь, значит? Тогда действительно ли ты думаешь, что он в силах справится без тебя? Готов ли ты прямо сейчас оставить его?

— Всё проще: он ещё не готов. Поэтому я с ним, поэтому я ему помогаю. Когда будет время — я уйду. Если не по его желанию, то по своему. И моё решение ничего не говорит о моём уважении.

— Не тебе его судить, знаешь ли. Он хотя бы движет чистым стремлением устроить хорошую жизнь для людей, а ты…

— А я её устроил. И только потому, что меня попросил Зонтик. Он хотел хороший способ управлять людьми, так, чтобы ему было проще — и он его получил. Больше мне ничего не нужно.

Алебард тяжело вздохнул. Щит, конечно, отроду любил забалтывать людей — в такое время особенно — но будь его речи хоть сколько-нибудь связны, Алебард, может, и не был бы против.

— Ты просто решил высказаться о том, какой я человек?

— Ты не изменился. И если ты не в силах это сделать — либо не мешай этим Зонтику, либо вали отсюда на все четыре стороны. Так будет лучше.

Алебард замер лишь на пару секунд, обдумывая ответ. Ещё один глубокий вздох — он снова вернул безразличие, и в глазах не осталось ничего, кроме холодного спокойствия.

— Я не стремлюсь к власти. Но тебя это наверняка не переубедит, так что просто считай, что я не помешаю.

— Значит, я был прав. — Разочарованно выдохнул Щит. — Ладно уж, пойдём…

— О таком с ним не разговаривай. Свои терзания изливай кому угодно, а ему и без тебя хуже некуда. И мне, я попрошу, зубы не заговаривай. Я знаю, к чему ты клонишь, но разговоры эти пустые и ни к чему.

— Не глупый, понимаю.

Щит хмыкнул, и, вальяжно вставая, победным взглядом обогнул неподвижно стоящего Алебарда. Шикнул:

— Но тебя я так просто всё равно не оставлю.

Тот уступил и лишь поплёлся следом — прочь из душной гостиной. С первого этажа слышался перебиваемый разведённым огнём шёпот:

— Щит у нас уже немолодой… Знаешь, он столько пережил, столько повидал… И даже почти что в своём уме!.. Но есть у него такие странности, да, да, бывают… — Отзывался хриплый осевший голос рядом с креслом у камина. Зонтик, засев в нём и подняв взгляд вверх, крепко вцепился в мягкие подлокотники — слушал нависшего над ним хозяина дома.

Щит громко, наигранно закашлял — мужчина тут же повернулся, вновь скривился в незаинтересованном надменном лице и сел на соседнее кресло.

— Фианит?

Он перевёл взгляд на Щита разве что на секунду, и снова уткнулся в газету.

— Я ухожу с ними.

— Съезжаешь?

— Фианит… Нет, я погостить до вечера. Может до утра. Может на пару дней.

— Скатертью дорожка. Не сгрызите друг друга.

— Это ты меня предупреждаешь или его?

— Вы оба отборные сволочи. Ну, может, ты на половину, но я бы сказал, что на все сто.

Алебард кивнул Зонтику в сторону выхода — тот ещё секунду не решался встать, толком не понимая, дразнится ли Фианит или уже стоит их разнимать, и выскочил за дверь первее всех, только и успев сдёрнуть и унести за собой куртку. Алебард хлопнул по плечу Щита и вышел вслед за Зонтиком: тот в шутку показал Фианиту покачивающийся кулак и хлопнул дверью.

— Так, давайте поконкретней. — Сходу начал Алебард, едва сойдя с крыльца. — Зонтик, вы хотите просто выступить с речью, чтобы успокоить людей?

— Если отвечать кратко, то да, а если не очень, то нет. Из-за того, что я правил закрыто, столько проблем… Да, я пока что только на речь и готов, но мне хочется потихоньку выходить из тени, чтоб меньше каких-то недоразумений было. Дать понять людям, что я вообще существую.

— Вопрос, зачем мы с Щитом здесь нужны, ещё открыт.

— Я не знаю, как эту речь сделать! Конечно, я должен это делать сам, но я не писатель, не оратор, а тут нужно прям грамотно всё выстроить… В общем, просто нужны советы, как всё хорошо рассказать, так, чтоб меня поняли, и так, чтоб никто с ума не сошёл. Алебард знает, как это сделать, но подход немного не мой…

— Про генераторы мы умолчим. — Встревает Алебард перед тем, как Щит, разинув рот, успеет сказать что-нибудь язвительное. — Не хватало ещё, чтоб все Зонтопийцы поголовно словили кризис личности, или того похуже. В общих деталях нужно рассказать, что с Зонтиком происходило и что будет происходить дальше, без подробностей.

— А тебя отстранять, случаем, не будут?

— Нет, я остаюсь на посту.

— Что-то мне кажется, что людям будет спокойнее, если тебя рядом с Зонтиком не будет. В принципе.

— Когда кажется, креститься надо.

— Давайте вы оба со мной будете? — Громко вздохнул Зонтик, заслышав колкие фразы. — И мне, и горожанам, наверное, будет легче видеть нас троих вместе. Так же больше людей мне поверит, да?

Алебард кивнул — Щит только недоверчиво прищурился, вскинув на бок голову.

— Хотя, на самом деле, так неприятно копаться в этой всякой психологии. Чувствую себя… Каким-то лживым, что ли… Прям паршиво.

К плечу Зонтика тут же юркнул Щит — повалился на него, по-братски вскинул руку и приобнял то ли в попытке примоститься рядом, загородив Алебарда, то ли с искренним намерением успокоить.

— Зонтик, ты зря переживаешь. Ты же не в корыстных целях эти знания используешь — в отличие от некоторых!

— Ты прав, но я просто не привык к такому… Ах, спасибо. Правда спасибо. Ты, кстати, не хочешь в министерство пойти? Я бы тебя, если не министром, то каким-нибудь да советником назначил.

Алебард остановился, потупил взглядом в затылок продолжающего ход Зонтика, словил на себе победный взор Щита, своим злобным оскалом молча посмеявшийся над ним.

— Я бы не советовал вам брать в министерство всех подряд, Господин. Тем более «по блату». — Из-за спины Щит снова передразнивает его, очевидно сдающего позиции, кривым выражением лица — спасибо, что пока что без похабных жестов и молча.

— Больно хотелось видеть тебя семь дней в неделю, — От грубого тона его одёргивает цыканьем Зонтик, и тот заметно смягчается. — Не, я всё-таки не по такому. Вот партию сделать, какую-нибудь организацию общественную, ну, те же собрания искателей правды — это пожалуйста, а так у меня ни навыков, ни опыта, ни желания. Спасибо, конечно, за предложение, но не для меня эта работа.

— Жалко, — Хмыкнул Зонтик тихо, только прильнув под руку Щита.

Алебард остался позади, и троица стихла, только выйдя с пустынного пастбища в городские дворы.

«Здравствуйте

  Приветств»

— Просто напишите «Подданые Зонтопии». — Бубнит Алебард, тыкая пальцем на смазанные чернильными линиями слова.

— Это твоё обращение… Давай лучше «жители»?

Зонтик хмыкнул и подвинулся к столу, шаркнув деревянной табуреткой по полу.

— Итак, жители Зонтопии… Благодарю вас за то, что пришли.

Зонтик остановился, сжав в руке перо. Чернила оставили на бумаге только чёрный сгусток. Закрыв рот, Зонт пытался промычать что-то дельное, но, очевидно, безуспешно.

— Скажите, о чём будет ваш монолог.

Чуть не перебив, в разговор встревает Щит:

— Начни с козыря! Признайся, что ты Зонт!

— Что, так сразу?

— Так сразу! Чего тебе медлить?

Зонтик чуть помялся, перевёл взгляд на лист: на нём, чистом и рыхлом, была только клякса и зачёркнутые приветствия.

— Времени мало, — Добавил Алебард с левого плеча. Спокойнее, конечно, Зонтику не становилось: слова в голову не лезли, одна пустота, непроглядная и вязкая, через которую тем более «нужные» фразы не подобрать. Два помощника, сидящие по бокам, помогали тоже не слишком хорошо.

— Тогда… «Сегодня я, Зонтик, расскажу, что происходит с Зонтопией на данный момент». Не слишком официально?

— Пойдёт. — Безынтересно отозвался Алебард; Щит тоже хмыкнул.

«По окончании…»

— А это как назвать? Лекцией? Эм… Выступлением…?

— Просто речью. Что у вас там «по окончании»?

— Я думал поотвечать на какие-то вопросы публики… Не сразу, конечно, может, через минут двадцать. Ну, чтобы и они переварили, и я выдохнуть успел. Хотя не знаю, вытяну ли я эту «речь» до конца…

— Вытяните вы, не волнуйтесь. С вопросами будьте осторожнее.

— Это можно считать государственным переворотом?

Алебард окинул Щита брезгливым взглядом.

— Государственный переворот — это насильственный захват власти в государстве, а это… Даже что-то большее по масштабам, только без насилия. Эта речь означает новую эру, банально потому, что моё осуществление власти уже не сработает, соответственно, это приведёт к многочисленным реформам, изменениям в государственном строе. Мы же из «тоталитаризма» в демократию переходим, да, Зонтик?

Зонтик захлопал ресницами и спешно кивнул, бегая недопонимающим взглядом от Алебарда к Щиту и обратно в стол.

— Наверное? Я, правда, не знаю, правда ли это такой масштаб…

— Масштаб — ещё какой! Это всё моё переписанное законодательство и конституция пойдут в мусорку, потому что как раньше я вести политику не смогу. Утрирую, конечно, но дел будет по горло. В Зонтопию возвращается законный правитель — и это у вас «не такой масштаб»…

Щит заёрзал, перевалившись на плечо Зонтика в попытке достать до Алебарда.

— А кто сказал, что её будешь вести ты?

И тут же был отодвинут обратно на стул.

— Ребята, вы не помогаете!.. Давайте обсудим все эти нюансы потом? Главное — это же первое впечатление… Там, если что, разберёмся. Все вместе. Не ссорясь…

— О нюансах ещё поговорим, кстати. И о прочем: ваши обязанности на одном только обращении не закончатся. Вы как-то говорили, что, кажется, у Ромео жительницы то и дело стихи его читали? А писать-то они умеют? Учителя бы нам не помешали, знаете ли… А мне есть, что им предложить. Нам, вернее.

Зонтик вдруг дёрнулся, поджав губы, и громко хлопнул по столу, пододвигая лист к себе.

— Алебард! Давай… Ах, как-нибудь потом…

«По окончании речи, через двадцать минут, я выйду снова и отвечу на все интересующие вас вопросы, вплоть до одиннадцати».

— А дальше что?

— Расскажите, куда вы там пропали. В общих чертах. Вступление напишите, а остальное так, планом… Всё равно читать с листка не придётся.

— Тогда…

«Прежде я не выступал перед вами лично, но сейчас, в такое напряжённое время, я считаю должным объясниться…

…Некоторое время я не участвовал в ведении государственных дел.

Всё началось ещё давно. В кризис, если точнее. Пятерых министров и меня не хватало, чтобы обеспечивать вас нужными ресурсами на пустой земле: скорее всего в зале найдутся люди, ещё помнящие то время. С нуля вам приходилось выстраивать дома, целые улицы, плантации, посреди пустоши, на которой не было даже земли.

Коммуникация происходила через телеграфную систему. Однако из-за этой неустойчивой системы я не всегда получал те жалобы, что мне пытались донести. И… Да, и телеграфная система не справлялась с возрастающей численностью и потребностями, не справлялся я, не справился телеграфист, который был не в силах передать мне все жалобы дословно, из-за чего возникали непонятки, в общем… Именно тогда я понял, что не справляюсь в одиночку, и…»

Щит с левого плеча недовольно фыркнул, отвернувшись от некогда полностью заинтересовавших его строчек — открыто, не скрывая раздражения. Алебард закатил глаза, но быстро опомнился, скривил каменное выражение, выпрямился, словно ничего не слышал.

— …И я решил работать с Первым Министром, Алебардом. Первый Министр, как председатель Министерства и моя правая рука, являлся посредником между всеми отраслями в Зонтопии и мною. Впоследствии он стал даже больше, чем посредником — стал моим доверенным представителем, и, по сути, перенял все мои полномочия. Предвижу некоторые вопросы: по своему желанию и абсолютно добровольно.

Зал колыхнулся: видно, не доверял. В такой ситуации мало кто бы поверил — что Алебарду, что Щиту, для одних казавшимися неугодными безумцами, а для других — светом в конце тоннеля и доверенными лидерами, что самопровозглашённому «Зонтику». Ему, конечно, об этом было известно — разве мог нормальный человек спустя всю свою жизнь, прожитую без знания, есть ли этот «Зонтик» в принципе, на слова поверить обычному парню, выглядевшему даже младше крупной доли из всех работящих? Конечно нет. Но Зонтик не врал — поэтому придётся доказывать, ещё и так аккуратно, не привирая, обходя каверзные темы и недоговаривая.

И язык сворачивался в трубочку, и зубы отскакивали, трещали от согласных, и тараторил он на славу, не всегда успевая вздыхать. Говорить, пусть и с планом, но импровизированно, сложно — перед глазами только отрывки слов, с трудом расписанные в бумаге, мелькали. Это, однако, только сильнее путало, приходилось внезапно останавливаться, чтобы додумать правильные слова.

Зонт ведь ни в чём не виноват, он говорит правду, всем готов поклясться — но действительно, кто же ему поверит?

— Возвращаясь к теме… Как раз потому, что сотрудничество с Алебардом восстанавливало Зонтопию, я решил уйти в отставку. В нём я не сомневался и потому справедливо считал его альтернативой более, чем хорошей. Далее… Далее я не буду оправдывать ни себя, ни Алебарда. Через некоторое время ситуация вышла из-под моего контроля, и всё, что я хочу сказать… Эм…

Он наигранно прокашлялся в кулак, будто поэтому остановился. Получилось уж слишком неестественно, а взгляды всё от него не отрывались.

— Да. Я лично допустил всё… ранее произошедшее. Кхм! И поэтому! Я прекращаю прежний режим работы Зонтопии. Впредь все решения будут приниматься с моим личным участием. Я даю вам, жителям Зонтопии, своё обещание исправить всё, что успело произойти в Зонтопии, начать… мм…

От всех этих формальностей живот неприятно потянуло — ещё хуже было то, что с этой частью помогал Алебард. Может, это он переборщил с пафосом, а может, Зонтику так кажется — он ведь правитель никудышный, ещё и необщительный, до оратора — кем, по сути, и был Алебард — ему далеко во всех смыслах.

Зонтик, наконец, замолчал. Тяжело вздохнул — шум отозвался в заполненном зале эхом — и оглядел людей. Все столпились, остолбенев, как стадо лосей в свете фар смотрели широкими глазами, едва не разинув рты, то ли с удивлением, то ли с тоской, то ли с отвращением — с такого расстояния в их одинаково ошарашенных лицах было сложно разглядеть что-то ещё. Со спины тоже смотрели — кажется, укоризненно.

— Начать новые… реформы, чтобы больше не допустить таких вольностей. Да, реформы. И прочие изменения. К примеру… Мм…

Зонтик неровно вздохнул, пытаясь вспомнить, что они вообще хотели изменить. Вернее, что хотел изменить Алебард с Щитом. Сам он стоял неподалёку и от его тени точно сквозило осуждением — что же он советовал перед тем, как Зонтик вышел на сцену? Однозначно не то, что делает сейчас Зонтик: стоит, тупя в одну точку, в гробовой тишине. Надо что-то сказать. Срочно!

— Да, к примеру… В планах… В планах отвязать образование от наших, эм, церквей… А также медицину. Возможно, не все заметят разницу, но для нашего дальнейшего плана это очень важно! К тому же, я также собираюсь сделать творчество, искусство как таковое, более официальным. Это было в планах ещё давно, и отмена всей этой цензуры, можно сказать, уже начала этот процесс. Под этим я подразумеваю открытие государственных музеев, галерей… В общем… Развития культуры…

Дальше по плану было что-то ещё: Зонтик словно невзначай подглядывает в кафедру, но снова молчит. Приходится неловко засмотреться в лист с кривым планом, чтобы увязать повествование — и так и так получается плоховато. Алебард наказывал делать что угодно, но не молчать. Молчать нельзя было даже под дулом пистолета или сотен озадаченных взглядов, но слова застряли замертво, и выдёргивать их с каждой секундой становилось всё тяжелее.

Казалось, что только он проговорит вступление и всё будет хорошо. Что слова побьют ключом, не рекой, а водопадом — Зонтику, конечно, в это мало верилось, но ведь как хотелось. Зонтик выходит с обращением впервые и лажает, но убежать уже не получится.

Молчать нельзя.

Ни в коем случае.

Нужно лить воду до тех пор, пока текст не всплывёт перед глазами, даже если из бочки она уже давно переливается через край…

— Я…

Жаль, что Зонтик так совсем не умеет.

— Я напоминаю, что через двадцать минут я вернусь и отвечу на все интересующие вас вопросы. Всех благодарю за то, что сегодня оказались здесь.

Поклонившись над кафедрой, он развернулся и спешным шагом нырнул за завесы сцены — только там, без глухого эха, в котором каждый неровный вздох, каждое заикание раздавалось от каменных стен кривой тенью, Зонт прерывисто шмыгнул.

В коридор закулисья медленным шагом заходят Алебард и Щит; со спины те прильнули, обхватив — только тогда зал синхронно зашептался, неразборчиво, удивлённо, едва успевая охать.

— А вы волновались!

— Ещё рано так реагировать….

Зонтик громко шмыгнул и хлопнул ладонями по лицу — дрожью по груди прошёлся вздох. И ещё один — тоже неровный, лишь бы успокоиться, а в глазах мутнело, и нос ужасно колол.

«Незачем плакать…» — Проносилось в запрокинутой повыше голове, чтоб слёзы точно не проступили. — «Все живы-здоровы, никто вроде не разозлился, они же поймут, точно поймут… Хотя…»

Алебард склонился над Зонтиком, крепко вцепившимся пальцами в своё раскрасневшееся со стыда лицо, крепко придерживая его за плечо, а Щит, казалось, пытался его обнять — в таком положении с бока, конечно, получалось не слишком хорошо.

— У меня получилось?

Глупый вопрос.

Алебард и Щит молчат, обнимают Зонтика покрепче.

Конечно же нет.