Васильки, ромашки и твоя улыбка

— Не знал, что в Нокфелле есть такие красивые места, — Сал покручивал в пальцах веточку растения с жёлтыми цветками.

      Солнце, ловко юркнувшее между редкими листьями одинокого деревца, сразу же выхватило несколько лепестков и коснулось их тёплыми лучиками, выкрашивая из спокойно-лимонного в пастельно-ванильный. Словно художник тоненьким кончиком кисти расчертило прямо поперёк линию, с одной стороны оставив место грубой тени, а с другой – мягкому бархатистому цвету. Сал чуть наклонил голову, раскачивая стебелёк и любуясь игрой оттенков на листьях и цветках, но вдруг на виски легли пальцы, такие же мягкие, словно солнечный лучик, и над головой раздался голос, немного уставший и совсем чуть-чуть – раздражённый:

      — Не вертись, — Ларри вздохнул, и тёплый воздух легко взъерошил непослушные прядки на виске Салли, скользнул по разгорячённой климатом и близостью коже, пуская волну мурашек по каждому позвонку. Ларри ловко выхватил стебелёк из рук Сала и вплёл в только что сделанный виток колоска, — Ты много чего не видел в Нокфелле, хотя живёшь тут хренову тучу лет.

      Сал фыркнул и чуть прикусил губу, когда острый край стебля прошёлся по коже головы, путая и натягивая волосы.

      — Ну, не было необходимости узнавать. А вот чего я точно не знал, так это того, что мой… — Салли замолчал, поджал губы, нарочито долго подбирая слова, затягивая паузу, словно и вправду задумался, а когда всё-таки дрогнули пальцы в волосах, победно ухмыльнулся, — друг ещё и потрясающий стилист… Ай!

      Ларри легко куснул его за ухо и тихо, чтобы придать голосу напускную серьёзность и угрозу, сказал:

      — Этот «друг» способен на многое, осторожнее с ним.

      И невесомо, бархатно-нежно мазнул сухими губами по виску. Пальцы снова пришли в движение, ловко перебирая прядки, складывая из них причудливые косы и создавая маленькую, затейливую композицию, итоговый вид которой, кажется, неизвестен даже её творцу. Сал втянул воздух сквозь стиснутые зубы, зажмурился. Постарался мысленно досчитать до десяти, чтобы утихомирить так не вовремя вспыхнувшее внутри пламя, но сбился на шести, стояло Ларри ногтём царапнуть по коже. С губ сорвался тихий, едва уловимый стон, и Сал искренне понадеялся, что он затеряется в шуме листвы и гуле ветра. Но за спиной раздался смешок, и на щёки наполз предательский румянец, а так стремительно нахлынувшее возбуждение сменилось смущением. Знает ведь, чертяка, про маленькую слабость Салли, и откровенно ею пользуется.

      С другой стороны, Сал ведь совсем не против.

      У Ларри были поразительные руки. Мягкие, заботливые, с постоянно холодными кончиками пальцев и задубевшей мозолью между средним и указательным от кистей. Когда он прикасался к Салу, внутри взрывалась целая вселенная. И совершенно неважно, как – с трепетом и лаской, когда он убирал ему волосы за ухо или смахивал с верхней губы большим пальцем кетчуп из пиццы, посмеиваясь над неаккуратностью; с нетерпением и желанием, когда впивался ногтями в худощавые бёдра, подталкивая к краю, к черте, за которой не останется ничего, кроме подрагивающих коленей и зыбкой пустоты в голове; с повседневно-будничной заботой, когда клал ладонь на плечо или оттаскивал за руку от дороги, стоило Салу заболтаться и не заметить выскочившую из-за поворота машину. Тактильный голод Салли стал краеугольным камнем их отношений, – «дружбы с привилегиями», как любит в шутку называть их Ларри, – но стоило вскрыться правде, что волосы и кожа головы у Сала являются этакой эрогенной зоной, как вектор этих самых отношений кардинально сменился. У Ларри словно забрало рухнуло. Он поставил своей целью проверить, что можно сделать с волосами и где у Сала та самая граница, после которой уже перестаёшь себя контролировать и ощущать чем-то большим, чем один большой оголённый нерв.

      И если поначалу всё ограничивалось невинным «давай я завяжу тебе хвостики» и чуть более развратным, горячо произнесённым на ухо «хочу схватить тебя за волосы и вжать в матрац», то сейчас происходит нечто совершенно иное. И неизвестно ещё, ближе к какой стороне спектра оно расположено.

      Сал подтянул колени к груди и уткнулся в них подбородком, наблюдая, как ветер мерно колышет головки цветов. Ларри заявился к нему домой с набитым рюкзаком и подозрительными искорками в глазах, которые он, кажется, даже не скрывал. С порога объявил, что у него есть сюрприз, поэтому бросай все свои дела, доделаешь потом, оно того стоит, и не спорь. Сал, конечно, попросил хоть каких-то объяснений или подсказок, но Ларри был неумолим – иначе нужного эффекта не будет, ну. Пришлось действительно всё бросить и пойти неизвестно куда неизвестно зачем, но, стоило им отойти подальше от апартаментов, как Ларри взял его за руку, и все сомнения куда-то улетучились.

      Правда, они понемногу начали возвращаться, когда Ларри повёл его через какой-то лес, а затем и вовсе вывел на поляну, которая, как казалось Салу, просто не могла существовать не только рядом с апартаментами, но и в Нокфелле в принципе. По крайней мере, такое буйство красок в виде самых разных цветов, по его мнению, должно быть где-нибудь в Калифорнии, а никак не здесь. Но больше его волновало, зачем Ларри его сюда привёл. Не на одуванчики же смотреть, в самом деле.

      — У меня всего пара твоих портретов, и все они… простые, что ли, — Ларри пожал плечами на закономерный вопрос и сорвал несколько ромашек, — а с цветами было бы интереснее… Сюрприз.

      И улыбнулся немного растерянно, словно не был уверен, как его спонтанную идею воспримут. Сал же вряд ли бы смог словами описать, какое трепетное чувство разлилось тогда в груди. Наверно, дай ему волю, и оно выжгло бы всё поле дотла, захватив добрую половину леса. Поэтому Сал просто крепко обнял Ларри и спросил, какие цветы ему нужны, ещё не осознавая, что тот на самом деле задумал.

      А задумал он вплести эти цветы Салу в волосы. Не просто венок, как он наивно поначалу полагал, а по-настоящему, в настоящие косы или что он там хочет навертеть. Сейчас Салли думает, что с самого начала всё это было коварным планом по прощупыванию почвы, а портрет просто для отвода глаз. Тогда – заворожённо слушал о значении каждого цветка, который Ларри тщательно выбирал. Он говорил, а Сал всё никак не мог понять, откуда у него такие обширные познания в этой области.

      — Однажды я свалился с ангиной в школе, — пояснил Ларри на вопросительно изогнутую бровь Сала, смущаясь и потирая шею, словно его поймали на чем-то неприличном, — в итоге сидел дома хренову тучу дней, и от скуки начал рыться в мамкиных книжках. Тогда у нас ни телека, ни приставки не было, а развлекаться как-то надо было. Когда я Тома Сойера перечитал от корки до корки, и ни черта не понял в Отверженных, наткнулся на какую-то эзотерическую муть про цветы. Вот, как-то отложилось.

      Ларри повертел в руках сорванный голубоватый цветок и со вздохом продолжил:

      — На самом деле это такая херня. Но на девчонок действует. Рвёшь любой сорняк, говоришь, что это символ первой любви, невинности, совести, что в Древней Греции его дарили на свадьбу или что-то ещё в таком роде, даришь ей и всё, готово. Просто несёшь чушь, и девки млеют.

      Сал кивал с понимаем, стараясь изо всех скрыть, что и сам, собственно, млеет. Но не от цветочного символизма, а от того, как увлекательно об этом рассказывает Ларри. «С голубым сочетается жёлтый, оранжевый и красный. Поэтому вот зверобой и маки. Можешь нарвать одуванчиков, но потом руки от сока не отмоешь. Разбавим белыми ромашками, для контраста синих васильков и будет отвал башки».

      Слушать его – одно удовольствие.

      Был ли в этом с самого начала злой умысел? Несомненно. Есть ли он сейчас? Вряд ли. Из рюкзака Ларри торчат альбом и пара карандашей, а сам он слишком увлечённо отбирает цветы по форме и оттенку для человека, которым двигали исключительно низменные желания.

      Быть может, никакого подтекста и нет, а Сал сам ищет скрытый смысл там, где его нет?

      В конце концов, он соврёт, если скажет, что ему не нравится то, во что вылилась эта авантюра. На улице середина лета, он сидит под деревом, куда не попадают прямые солнечные лучи, спиной прижимается к тёплому, сильному телу, и пальцы в его волосах творят настоящие чудеса. Как в прямом, так и в переносном смысле. Прочёсывают, перебирают, случайно или намеренно – скорее всего – царапают стеблями цветов кожу, а иногда несколько волосинок цепляются за ноготь и тянутся следом, от чего у Салли покалывает кончики пальцев на руках, и приходится сжимать ткань джинсов, чтобы справиться с нахлынувшими ощущениями. А самих цветов с каждым разом становится все больше, и Сал уже сам сгорает от нетерпения узнать, что же в итоге получилось.

      — Готово!

      Голос Ларри прозвучал неприлично громко в их маленькой летней идиллии, Сал вздрогнул, и от этого движения инсталляция на его голове ощутимо качнулась.

      — А теперь… улыбочку!

      Вспышка от камеры немного ослепила, Салли охнул и чуть не рухнул на спину, порушив всю цветочную красоту, благо, успел опереться на руку. Проморгавшись, он увидел довольного Ларри, стряхивающего фотографию:

      — Оставлю на память, — сказал он, — фотки, сделанные неожиданно, самые крутые, потому что эмоции настоящие… Так, а ну-ка не трогай!

      Он чуть отстранился, поднимая фотографию над головой, когда Сал потянулся за снимком. Пользуется разницей в росте, чертяка.

      — Так нечестно, я тоже хочу посмотреть, что получилось, — схватив Ларри за плечи, он подался вперёд и завалил его на спину, усевшись сверху и выдернув всё-таки несчастный клочок бумаги. Но, стоило увидеть то, что получилось, не смог сдержать восхищённого вздоха. Ларри под ним лишь цокнул языком и укоризненно покачал головой:

      — Доволен? — Он приподнялся, спихивая с себя мальчишку и забирая снимок обратно, — а теперь отдай это мне и будь хорошим мальчиком, посиди спокойно пару часиков. И получишь целый портрет вместо жалкой фотки.

      Сал на этот снисходительный тон фыркнул и хотел уже было разразиться пламенной речью, что он уже задницу отсидел и не готов к таким пыткам снова, но Ларри вдруг чмокнул его в щёку, притянув за подбородок, и потянулся за альбомом.

      И как-то сразу расхотелось сердиться.