Спасения ждать было неоткуда.

Он это знал, знал давно, знал ещё тогда, когда руки матери на плечах лежали в первый раз; он знал, что всегда придется спасаться самому.

Себя спасать, конечно, последним.

В этой истине не было ни боли, ни тоски. Клинок в руках воспринимался, как должное, и был словно продолжением руки. И даже пламя, охватывающее с ног до головы, тоже было чем-то важным и обязательным, так сказать, потребностью.

Но от каждого удара адски болели лопатки.

Хотя, может, в том, что ты — всегда первый, в том, что ты — всегда защитник, в том, что ты — лучший из лучших, иных путей жизни не было, и пусть тебя будет разрывать от боли, пусть всю еду солить не будешь — кровь во рту делает это в сотни раз лучше, чем ты сам, может, в этом всем и была жажда закутаться в плащ, убрать голову и знать, что свою безопасность обеспечивать не надо. Конечно, ты Столп, тебе такое непозволительно!

Конечно, ведь может быть что-то лучше улыбки спасённого ребенка?

О первой улыбке Ренгоку всегда вспоминал с теплотой в душе. Может, такого тепла и не порождали слова матушки и объятия брата, даже редкая похвала отца была несравнима с улыбкой девочки, семью которой он в первый раз спас.

Тогда, помнится, обошлось без травм и смертей,

тогда, помнится, его впервые полюбили за всю проделанную работу, а не за то, что он есть.

Помощи не было и на задании с низшей луной. На самом деле, низшие луны — не такая уж и вещь, но!

Но ведь первая низшая, лишь на ступень ниже высших, не шутка.

Хотя могут ли быть не шутки для Столпа Пламени? Да хоть сам Кибуцуджи — алое пламя клинка Ренгоку покарает каждого!

По крайней мере так думал Кёджуро, когда, смеясь, выносил какую-то женщину на плече. Что, вот, сейчас все будет хорошо, смысла паниковать нет! Что охотник на демонов прибыл, можно не беспокоиться!

Ведь так?

Ведь так?

А не тяжело ли, Ренгоку-сан, каждый чертов раз знать, что одно неверное движение — и все пойдет крахом?

А не тяжело ли, Ренгоку-сан, каждый чертов раз знать, что у тебя хранителя нет, что если оступишься лишь раз — камнем полетишь прямиком в ад?

— Камадо, девочка моя, в последнем вагоне осталось пять людей! — крик сквозь грохот и гром, и переодически краем глаза Кёджуро видит вспышки — но все равно он привык к яркости огня — и Камадо кивает, убегая дальше. Демон, который спасает людей? Ну-ну, не увидел бы сам, не поверил.

Дыхание ровное, другого нельзя, и удары резкие, точные, по выверенной и четкой линии, подобно танцу пламени. Ренгоку думает, что и не такие задания были, когда очередной вагон приходится возвращать на рельсы, хоть это и практически бесполезно; а потом — очередного демона

взмах

убить.

Демоны эти — порождения от чего-то большего, отростки, уродливые, с глядящими прямо в душу глазами, но на любой взгляд найдется человек, который его выстоит, а потом и те глаза закроются.

Или рассыпятся.

Или что вообще пытается убивать Ренгоку.

Остаётся два вагона, и понимание, что бо́льшая часть людей спасена, что только в этих двух люди и остались, что ещё немного — и рассвет, что ещё немного — и вернётся к брату, на руках его носить будет, расскажет, как задание прошло, и засмеётся с какой-то нелепой ситуации, в которые Сенджуро попадать горазд… А там уже — поминки матушки, и ей на могилу отнести букет ее любимых васильков… В этот день даже отец не ругается, тоскует лишь тихо, улыбается. Кёджуро дни после успешных заданий любил, а провальных у него не было.

Остаётся один вагон — вспышки становятся реже, гром — тише, удары металла об металл вообще больше не слышны, и все больше — нечеловеческий крик с каким-то полаиванием,

Ренгоку наконец-то спокойно выдыхает, когда останавливается на секунду на твердой земле, потому что людей не осталось, но в следующую секунду

прыжок

И поезд рухнет на землю, словно завывая от адской боли, все его нутро раздирающее.

— Осторожно! — лишь перекрикивает этот вой Кёджуро, как может, и видит, что два человека убежать не успевают.

Рядом встаёт,

Держит обломок, как может, чувствуя, что лишь сильнее спина болит, ожоги на лопатках незаживающие оставляя,

Не успевает — все становится хуже, подбегает мальчик с золотистыми волосами, а Камадо чуть дальше на земле лежит — ненормально.

Позор-позор-позор ему, как Столпу — не успел, слишком медленный был, теперь ведь тот мужчина, что вылезти из-под обломка не успел, скорее всего, умрет; позор-позор-позор ему, как человеку,

ведь ты, Ренгоку, одним лишь спасением и живёшь — спасением душ чужих, своей и с телами тоже самое происходит.

Ведь сражаться ради тех, кто младше, ради тех, кто неопытнее, ради тех, кто всего-навсего хотел не знать боли — дело истинное, дело, для которого ты рожден.

Не бойся, Ренгоку, однажды и ты поднимешься в небеса — тогда лишь успокоишься, не бойся, Ренгоку, однажды и ты станешь тем же, ради кого готов был голову сложить.

А потом ярость Кёджуро хватает за сердце и не отпускает. Нет такого зверя, голодного, слюни ядовитые пускающего и грудную клетку раздирающего изнутри, так, что от той лишь клочья идеально-правильной формы, но этого зверя Кёджуро под контролем не держит.

Зачем?

— Я Аказа, — говорит демон, щурится по-хищному, ведь сам он — такой же зверь, без человечьего обличья, и слюна его ядовитая прожигает пятна на форме идеально-правильной формы. — А ты, знаешь, неплохо сражаешься!

Шепчет при ударе или от грохота кажется шепотом, смысл один — Кёджуро, подняв ногу для десятого применения стиля и в этой атаке последнего,

без улыбки, извиняясь мысленно перед той девочкой, надрывается:

— СДОХНИ!

Аказа отходит — лес с одной стороны исчезает вовсе, хотя в этом безумном танце пламени и был сплошной размытой полосой, и внутри все лишь сильнее зверем изъедается — тот все пробитые органы сжирает, подпитывается, лишь сил придает, и Аказа это знает.

Языком проводит по кисти.

От гнева и только от него Кёджуро трясет от кончиков волос до носков.

Если бы мог, он орал во весь голос.

Если бы мог, сломал клинок.

Если бы мог, вырвал эту боль в лопатках под корень.

Если бы мог, он бы убил эту т в, а р ь.

А потому игнорирует восклицания, что стать бы ему демоном, ведь демоны — зло истинное, а человеку, добро несущему, это недозволено; если кто-то стал демоном по собственной воле — воли у человека нет.

А потому.

А потому рывок последний, и зверь наружу вырывается, шею чужую охватывает цепкой хваткой, в горло вгрызается,

ведь Дыхание Огня — вовсе тебе не шутки,

ведь Ренгоку не успел ударить первым, но боли не чувствует вовсе.

— ТЫ ЖЕ УМРЕШЬ, КЁДЖУРО!

«ДА МНЕ ПЛЕВАТЬ!», — раздается лишь крик, по сравнению с которым вой поезда и третья высшая — жалкий скулеж.

— СТАНЬ ДЕМОНОМ, КЁДЖУРО!

«ЗАВАЛИСЬ НАХУЙ!»

Аказа пугается сам, но пугается света солнечного, а не пламени.

Кёджуро не боится вовсе, даже когда в солнечном сплетении остаётся отсеченная рука.

А потом и покалывание в спине пропадает, и руки родные на плечах остаются — тепло до ужаса, сухо и приятно. И вообще нет ничего. Ни страха, ни боли, ни сомнений…

Спасения ждать было незачем.

Спасением был он сам.