Небо и страхи

Небо – тёмное, злое, беззвёздное – угрюмо напирает на горный хребет, грозясь подмять его под себя, расплющить, и он на тёмном фоне кажется неаккуратным и незаконченным рисунком. Тёмное на тёмном.

Джино устало опирается на перила балкона, почти свешиваясь с него, и смотрит вниз, на заснеженный склон, который ночью всегда превращается в густую и громко воющую неясную массу, похожую на море.

До такого дотронешься чуть – и тебя тут же сожрут оголодавшие воды.

Метка горит неровным светом, вырывается из-под кожи рваными всполохами, падает тлеющими светлячками в тёмное снежное море. Снег брызгами разносится ветром, падает в чёрное и движущееся никуда, и оттуда протяжно кричит, накладывая звуки друг на друга.

Джино почти не мигая смотрит в это удивительно тёмное ничто и чувствует, как изнутри его затапливает мутной водой, грязной и вязкой, кислой на вкус. Откуда-то он знает, что такой вкус у страха. Кислый, сильный, гнилой. От него кружится голова, и подкашиваются ноги, а руки немеют, забывая все заклинания и силу. Во тьме, зарытое в этот чёрный снег, Джино уверен, уверен как никогда, что-то шевелится, что-то живёт; оно сейчас наблюдает за ним – с горного хребта, с беззвёздного неба, с летящего снега. Оно глумливо шипит ветром, и ждёт, ждёт, ждёт.

Ждёт, когда Джино потянется к нему, к этой тьме, к этой бездне, и оно схватит его за тонкие запястья (их так легко переломить), утянет вниз, закутает в себя, обернётся вокруг шеи (её так легко сломать), заберётся под лёгкую одежду, дотронется до рвущих изнутри кожу позвонков (хребет так легко выдрать когтями) и…

Джино резко дёргают за плечи, прижимают к чему-то твёрдому, горячему и подвижному. Он не понимает, что это, он всё ещё смотрит в темноту.

Где-то совсем близко орут, кто-то очень знакомый, кто-то очень близкий и любимый, но Джино не может вспомнить кто. Голос нервный, наотмашь бьющий тревогой и дребезжащим отчаянием, от него у Джино почему-то щемит сердце. Его встряхивают за плечи, сжимая их до синяков, и Джино, наконец, моргает, раз, потом ещё раз и ещё, и упрямое зрение, в конце концов, проясняется. Перед ним Дориан – злой, потерянный, испуганный, на тонкой грани истерики; у него трясутся руки и плечи, зрачки расширены, а брови сведены так, будто он готов расплакаться. Джино разлепляет сухие, потрескавшиеся почти до крови губы – они очень болят и онемели – и хочет спросить, что случилось, но язык, кажется, распух или провалился куда-то в глотку, и Джино только нелепо двигает ртом, не в силах выпихнуть и слова.

Дориан замолкает – всё это время, кажется, он что-то спрашивал, но Джино по-прежнему не мог понять и слова, будто вообще забыл всеобщий язык – и, отпустив плечи Джино, трясущимися руками дотрагивается до его лица. Одну кладёт на шею – туда, где бьётся пульс, а вторую – на щёку. Нервно скользит по ней пальцами, дотрагивается до губ, носа, проводит под нижним веком и потом с силой зарывается в волосы на затылке, грубо дёргая, так, чтобы Джино задрал голову, и прижимает к себе. Дориан, провокационно замотанный в простынь, явно мёрзнет на стылом воздухе – он всё ещё дрожит.

– Что?.. – Джино всё-таки удаётся произнести хоть что-то, он упирается ледяными руками – как же они замёрзли! – в грудь Дориану, не зная, что сделать – то ли обнять, то ли оттолкнуть.

Дориан долго смотрит ему в глаза, а потом обнимает его, вжимая лицом в себя, сильно, до боли, и хрипло шипит что-то на своём языке. Он начинает пятиться назад, в комнату, которая совсем выстыла из-за открытых балконных дверей, и отпускает Джино только для того, чтобы их закрыть.

Дориан толкает его к кровати, усаживает на неё и заматывает во всё, что можно замотать и, только когда Джино может шевелить только головой, он осознаёт, насколько сильно он замёрз в своих тонких штанах и растянутой рубахе. Дориан откладывает простынь, в которую был сам завёрнут, надевает штаны и садится у ног Джино, спрятав лицо у него в коленях.

– Дориан?..

– Я тебя ненавижу, – злобно говорит он, и Джино дёргается, почти откидывая Дориана, но тот хватает его за бёдра. – Ненавижу, слышишь? Я…

Голос у него так дрожит, что Джино почти готов расплакаться.

– Ты в порядке? – Дориан поднимает голову, и глаза у него действительно влажные. Джино, замешкавшись, кивает. – Ты помнишь, что ты делал?

– Эм, – Джино прокашливается, горло больно сдавливает – он, скорее всего, умудрился заболеть. – Стоял на балконе?

Дориан усмехается, потом ещё раз, и его всё же пробирает истерический смех.

– Да, ты прав. Стоял. Только стоял ты за перилами. И, если я правильно понял, а понял я правильно, ты собирался прыгать.

Джино в недоумении хлопает ресницами.

Что?

– Но я не… Я… Мне…

Дориан хмуро на него смотрит, долго, а потом кивает.

И говорит отстранённым, бесцветным тоном:

– Я думал, что события в Адаманте будут для меня самыми страшными, но, видимо, ты решил меня в этом переубедить. – Он замолкает и отводит на секунду глаза. – И у тебя это вышло. Молодец.

Джино дёргает губами, его обжигает обидой и злобой. Он ведь не специально, чёрт его подери! Он вообще не понял, что произошло. Джино умудряется отпихнуть от себя Дориана и, наполовину выпутавшись из кокона, пытается отползти, но Дориан валит его на кровать, накрывая собой, не давая двинуться.

– Не смей, – кричит он, – не смей от меня уходить!

Джино пробирает дрожь, и он не сразу понимает, что она – не его.

– Не. Смей. Больше. Так. Делать.

– Дориан…

– Обещай мне! – Дориан приподнимается на локтях и смотрит на Джино тёмными глазами. – Обещай.

– Прости, – шепчет Джино и осторожно обнимает его, поглаживая по спутанным волосам на затылке.

– Терпеть тебя не могу, – Дориан утыкается в плечо Джино, пряча лицо.

– Прости меня.

– Ты ужасный.

– Да.

– Просто отвратительный.

– Да.

– Не отпущу тебя.

– Не отпускай.

– Я с тобой с ума сойду.

Джино фыркает и несильно царапает Дориана по коже.

– Ты тоже не подарок.

Дориан громко вздыхает и, чуть отстраняясь, умудряется натянуть на них одеяла. Он укладывается рядом, но не отпускает Джино от себя, устраивает у себя на груди и поглаживает плечи.

Джино, почти отогретый, под горячим боком и размеренным дыханием начинает засыпать; Метка почти не светится, а в темноте больше никого нет, и Джино засыпает с мыслью, что Дориан уж точно не простит ему эту выходку.

Дориан невесомо целует Джино в макушку и пытается прижать к себе ещё ближе.

– Я так тебя люблю.