Это не любовь.
Это не любовь — Дориан продолжает повторять себе это день за днём, ночь за ночью.
Это становится его личной, персональной молитвой, мантрой, неудачливым заклинанием, то и дело дающим осечку. Каждый раз, когда он видит эти губы, тёмные, полные, сложенные в сдержанную улыбку, будто созданные для того, чтобы издеваться над ним, — что-то внутри скрипит, надсадно трещит и ломается, осыпаясь осколками и острыми щепками, впиваясь во все внутренности противными занозами.
У Джино блестят глаза, и он опасно отклоняется назад, увлечённый своим рассказом, и совсем не замечает этого. Он сидит на крепостной стене, лицом к Дориану, что крепко держит его за бёдра, стоя между его разведённых ног, и иногда взмахивает руками.
Это так по-детски мило, и, если бы ещё Джино не двигался так резко, Дориан бы поумилялся его открытости и доверчивости, — конкретно ему, только ему, — но он слишком боится, стоя тут, на огромной высоте, и слишком сосредоточен на том, чтобы держать лицо, и на Джино, слишком активного и болтливого сегодня.
Он вдруг замолкает, на полуслове, и глядит на Дориана как-то по-особому мягко и нежно, отчего у того переворачивается желудок, и ему приходится снова повторять свою молитву. Джино протягивает к нему руку, и Дориан трусливо хочет отпрянуть назад, но он только щурит глаза, внимательно следя за тонкой рукой и тёмными глазами. Он чувствует себя глупым, диким зверьком, которого пытаются приручить, и вот же ирония, — ведь это были его собственные первые мысли, когда он всячески обхаживал новоиспечённого Инквизитора, приучая к себе. Чтобы можно было касаться. Трогать, гладить, смотреть не опасаясь, что от него сбегут, обнимать и целовать, в конце концов.
А теперь вот.
Теперь приручают его.
Джино проводит холодной ладошкой по щеке, большим пальцем уже привычно, но всё ещё волнующе, проводит по родинке и улыбается одними только глазами, и Дориану кажется, что так улыбаться без улыбки может только он.
— Vhenan, — снова это слово, такое ласковое и мягкое, что, кажется, его можно погладить, и значение которого так и не удалось выудить из Джино, — я не упаду, не бойся.
— Конечно, не упадёшь, — фыркает Дориан, потёршись о его ладонь, — я ведь держу.
— Именно поэтому.
Зараза, думает Дориан, поджимая губы и отводя глаза к небу над блестящей рыжей макушкой, вот же маленькая зараза. Как ему так удаётся перевернуть с ног на голову весь мир, всего самого Дориана парочкой слов и интонаций; как у него выходит так отдавать всего себя, не требуя того же безоговорочного доверия в ответ — он не знает и, если уж честно, знать не хочет.
Потому что это неважно.
Потому что это не любовь.
Это не любовь, нет, не любовь.
Дориан продолжает повторять это про себя без остановки, без перерыва, пока целует и лижет смуглые плечи, с едва заметными крапинками веснушек, и тычется носом во влажный затылок, пахнущий елью и горькими лесными травами.
Он гладит бока и бёдра, сжимает крепкие ягодицы, двигаясь медленно и размеренно, стараясь держать себя в руках. Это уже не первый их раз, но Джино всё равно так зажимается и скулит, что у Дориана невольно мелькают мысли о совращении маленьких мальчиков, — что, впрочем, очень близко к правде.
И он с какой-то иступленной нежностью гладит напряжённую спину, накрывая своими ладонями светлый узор татуировок, шепчет дурацкие ласковые прозвища в острое ухо, порой выстанывая бесконечное «аматус», в то время как в голове вертится — не любовь, не любовь, не любовь…
А после, лёжа в предрассветных сумерках на изгвазданных простынях, в духоте, Дориан сам прижимает к себе горячее, разморенное тело, вслушиваясь в тихое сопение и целуя спутанные волосы, уже представляя, как будет их расчёсывать, пока Джино, всё ещё тёплый, ленивый и вредный, будет вчитываться в расплывающиеся строчки отчётов, которые оставил из-за Дориана.
Привязанность — самое паршивое, что есть на свете; привязанность — один из немногих, но главных страхов Дориана. И он всегда стремился избежать её всеми силами, всеми способами.
Уходить засветло, не обещать ничего, не рыть чужую душу и сознание — только тело, только тепло и взаимное удовольствие…
…но что он теперь будет делать, не видя нахмуренные брови и кипу бумаг вокруг, стоит только открыть глаза, и не слыша тихие ругательства, по звучанию больше похожие на мелодичные напевы. И надутые губы, когда он сам полезет с поцелуями, сам ещё сонный и нежелающий просыпаться в такую рань. И уже обыденное, но до сих пор забавляющее «из-за тебя мне приходится разгребать всё это по утрам», будто сам Дориан притащил все эти бумажки лично ему в руки.
А ведь в самый первый раз Дориан хотел уйти, действительно хотел.
Он смотрел на тёмный затылок, поглаживая волосы, лежащие на спине, ждал, когда Инквизитор, ещё не Джино, заснёт, чтобы можно было позорно сбежать — это он признавал. Слишком велико было желание плюнуть, остаться и забыться рядом с тёплым, маленьким телом под боком.
Но Джино решил все сам, за него. За двоих.
Он просто повернул сонное лицо в его сторону, подобрался ближе и закинул на Дориана ногу и руку в удивительно собственническом жесте, приковывая Дориана к кровати.
И к себе.
Он остался в ту, их первую ночь, а на утро ужасно боялся пожалеть об этом, или, что хуже — что Джино пожалеет об этом. Но тот проснулся раньше и деловито разложил по кровати и Дориану бумажки и какие-то пергаменты.
Дориан тогда пошутил, что ему нужен стол побольше, но Джино слишком серьёзно ответил, глядя из-под ресниц, что не хотел вылезать из постели. От него.
И что он будет делать без всего этого — он не знает. И втайне надеется, что никогда не узнает, но всё равно продолжает:
Это не любовь, это не любовь, это не любовь.
Нелюбовьнелюбовьнелюбовь.
Джино обнаруживается, весь в пыли и паутине, сидящим на каменном полу в подвале — по-настоящему библиотекой у Дориана назвать этот склеп старинных фолиантов не выходит.
На своё имя он резко вскидывается и поворачивает голову, моргая как ошалелая сова, и почти заваливается в бок, но Дориан ногой придерживает Джино, сдержав и страдальческий вздох, и насмешливую ухмылку.
— Я его по всему замку ищу, — отчего-то совершенно ласково произносит Дориан, глядя на этого пыльного и пугливого совёнка, — а он тут окопался в паутине. Не стыдно?
Джино мигает и совершенно весело улыбается.
— Ни капли.
Дориан прищуривает глаза, наклоняясь ниже, желая дёрнуть выглядывающее из-под копны волос ухо, но Джино сам привстаёт, подаётся навстречу, смазано целуя. А потом тянет Дориана на пол, усаживая рядом и заставляя испачкать идеальные штаны в вековой пыли и плесени, и, сверкая глазами, прибивается — как водоросль, подталкиваемая волнами ближе к берегу — под его бок.
Дориан в первые пару секунд хочет возмутиться, встать обратно, сказать, что в спальне ждёт чудесное вино и чудесный он (который по понятным причинам не в спальне сейчас), но забывает все возражения, стоит Джино обнять его руку и снова сверкнуть озорно глазами, словно нашёл какую-то тайну, о которой Дориан точно не знает.
Не любовь, почти истерично думает Дориан, вжимаясь губами в чужой, тёплый висок и не двигаясь с места, послушно слушая, ловя каждый жест и слово, запоминая, не любовь.
Это не может быть любовью.
Думает Дориан, вертя в руках подаренную книгу и без того понятно кем. Он закрывает глаза, прижимая толстый том к груди, а сам безвольной куклой оседает в кресло, задевая мыском сапога подушки и одеяла, что лежат возле него. Джино, вредный, капризный эльфийский мальчишка наотрез отказывался от второго кресла, услужливо предлагаемого каждым, кто проходил мимо теперь уже их закутка в библиотеке, видя Инквизитора у ног Дориана, сидящего в излюбленной манере, на полу. В своих дурацких, тонких и жутко облегающих штанах, и с босыми пятками.
В итоге, сама Железная Леди лично вручила Дориану дорогие подушки и одеяло, идеально подходящие под обстановку, и глянула так, будто вслух сказала о том, что если её «драгоценный цветочек» заболеет, то драть шкуры будут с одного, весьма конкретного, усатого и капризного тевинтерца.
С верхних балконов прилетел смешок Лелианы.
— Наш Инквизитор теперь будет, как приличный пёсик, сидеть у ваших ног, господин Павус?
Дориан не совсем был уверен, было ли это вопросом, но всё равно ответил:
— Скорее, как котёнок.
Возражать никто не стал.
А теперь Дориан прижимает к себе очередную книжку и наматывает на пальцы ленту, что всегда была вплетена в рыжеватые волосы и даже пахнет ими, и едва уловимо целует гладкую ткань, безнадёжно усталыми глазами всматриваясь в окно, за которым ничего не видно.
Он сдаётся.
Это не может быть любовью.
Это намного хуже.