Резко.

Гютаро останавливают от его рыданий над сестрой рывком за волосы, не давая уйти от костра дальше, чем на сто метров, и протянув руки к девочке, замотанной в одежду.

— Мальчик, я помогу, — голос слишком близко, твердый и четкий, сразу понятно: возражений не принимается. — Все знаю, девочку ещё можно спасти, там вдали свёрток, не поможешь?

— Вы кто?! — Гютаро руку протягивает вверх, норовясь схватить подошедшего парня за его яркие патлы. По голосу они, кажется, ровесники, но понять слишком тяжело, когда глаза застлали слезы и боль.

— Ренгоку Кёджуро, который заплатил за жизнь этой девочки и ее возможность спасения, — смех его неуместный, — так что отпусти ее, пожалуйста.

— Никогда!

— Мальчик мой, — лицо парня прямо над сестрой. Тот слишком быстр, тверд и силен, даже сильнее Гютаро, а такие люди о п, а с н ы, такие люди слишком уж легко могут обидеть, могут у б и т ь. — Позволь помочь, пожалуйста. Я много работал с ожогами, ее можно спасти.

Просит взглядом, умоляет отпустить, довериться, говорит, что это последний шанс.

— Я тебе не верю! — Гютаро рычит, к себе ближе Умэ прижимая, к стене какого-то здания прижимаясь спиной. — Уйди!

Парню ничего не остаётся, кроме как так быстро, как и раньше, принести свёрток и показать его Гютаро.

Лекарства. Бинты. А, может, всё-таки…

— Только на моих руках!

— Постараюсь.

Ренгоку откидывает края одежды и Гютаро хочет его ударить, откинуть прямо в ещё тлеющую траву, чтобы ему было также б о л ь н о,

потому что покачивание головой и сморщенное лицо невыносимо его раздражают.

Но парень лишь мажет лицо Умэ какой-то мазью, отчего та дёргается — кажется на секунду, что это судорога ничего хорошего не предвещает, — но Кёджуро повторяет, что все хорошо, и каждое действие зачем-то объясняет.

Бинты на половину лица, на тело, водой смачивает запястья и щиколотки, руку прикладывает к носу и снова бинтует, что-то мажет уже чем-то другим.

Гютаро смотрит сквозь них обоих.

Умэ будет жить? Правда? Правда ведь?

— Я возьму ее?

— Нахрена?

— Пожалуйста.

— Она будет жить?

— Если останется здесь, то нет.

Гютаро колеблется, потому что этого человека он всё ещё боится, потому что ничего хорошего из него выйти не может, потому что его с сестрой н и к т о не любил и н и к т о не помогал, а если не было, то и не надо начинать.

— Ладно…

Ренгоку благодарно кивает, берет Умэ на руки с той же нежностью, что и некоторые ойран носили своих детей. Кивает на свёрток с лекарствами и водой, который достается мальчику.

Гютаро думает, что, может быть, ему можно доверять.

И из квартала они выходят быстро. Парень останавливается иногда, проверяет Умэ, потом идёт снова, говоря, что ей поможет и как спасти.

— Что ты здесь делал? — Гютаро немного успокаивается, когда они выходят на пустынные улицы основного города. — И кто ты вообще такой?

— Говорили, что тут… М-м-м… — Ренгоку качает головой, вздыхает. — Я тут по работе, а остальное, мальчик мой, позже. И я до сих пор не знаю про вас ничего.

— А тебе и не сдалось это! — огрызается, исподлобья злобно глядя на Ренгоку. — Никому мы, блять, не сдались!

Парень лишь смеётся, качает головой и выводит Гютаро дальними переулками из города — солнце встаёт довольно высоко.

Последний дом скрывается из виду, оставив пейзаж из дороги, где пару раз проезжали торговцы, и рисовых полей. Ренгоку останавливается на обочине, садится, кладет Умэ на колени и подзывает к себе Гютаро жестом.

— Во-первых, как вас зовут? — улыбается зачем-то, но даёт понять ясно: если отвечать не будет, Умэ умрет.

— Я — Гютаро, она Умэ, Шибана.

— Значит, так, — Ренгоку просит подать ему флягу с водой, и Гютаро тут же ему ее даёт. — У меня дом в пяти днях ходьбы, осталось не очень много денег: на лошадь или ещё что не хватит. Тут неподалеку, буквально за холмом, есть деревня с домом глицинии… Там ей немного, но помогут, или она умрет.

— Но ты говорил, что она не… — вот-вот, и все возможное построенное доверие рухнет к черту.

— Гютаро, мальчик мой, ожоги слишком обширные, ее тело само по себе слабое, — Кёджуро говорит серьезно, — в доме глицинии, как правило, отсыпаются и могут сделать перевязку небольших ран.

— Да что такое вообще дом глицинии?! Куда ты несёшь Умэ?! — Гютаро вскакивает, раскидывает руки в стороны и может лишь отчаянно, хрипло кричать. — Приходишь, блять, что-то там обещаешь и оказывается, что ты нихрена не можешь!

Ни мускул на лице не дрогнет.

— Если я объясню все по дороге, ты успокоишься?

— Если ты ее не спасёшь, я тебя убью.

Ренгоку посмеивается, встаёт и начинает:

— Ты когда-нибудь слышал об о́ни? Демоны, что едят людей, обладают нечеловеческой силой и хитростью, — улыбаться, что странно и раздражающе, не перестает. — Против них сражаются истребители. У нас довольно сложная структура, но есть девять сильнейших человек…

— Нас? — недовольно спрашивает Гютаро. Этот парень нес какие-то сказки.

— Ага, я один тех сильнейших. Столп Пламени, — смеётся, — из рода Ренгоку. Так вот, из квартала пришло известие, что там шестая высшая луна.

— Прекрати нести чепуху!

— У демонов тоже есть структура. Первый демон — Мудзан Кибуцуджи, его ближайшие приспешники — двенадцать лун, шесть высших и низших, — Кёджуро недовольно смотрит сверху вниз на Гютаро, который и правда ещё немного и с радостью его ударит. — У столпов сила низших, редко выше. Ну, и мне надо было эту шестую убить.

— Убил?

— Провалил задание, — Ренгоку пожимает плечами. — Пошатнул свою репутацию, нашел себе проблем на голову, но спас двух детей.

— Нахрена?

Ренгоку замолкает, отводит взгляд в сторону, всё ещё улыбается, но Гютаро чувствует, что это его или задело, или он так и не придумал отговорки.

— Зачем мы тебе нужны?

Молчание.

— Почему, если демоны такие страшные, ты предпочел множество смертей одной? — Гютаро выходит вперёд, идёт задом прямо перед Кёджуро, не давая ему мальчика не видеть.

— Да даже если и так, почему ты, якобы сильнейший, не спас и тех, и других?

Ренгоку жмурится, промаргивается, продолжая идти, и больше ничего его смешанных чувств, Гютаро неизвестных, не выдает.

— Смотри, дом глицинии! — Кёджуро кивает на появившуюся на склоне холма деревушку. Выбивалось лишь одно поместье, обвешанное светло-сиренивыми цветками, и когда они подходят ближе, виднеется глициния на дверях.

Ренгоку стучится в дом, и оттуда выходит молодая девушка, какая-то старушка, и обе дружно охают, когда парень кладет Умэ на футон и рассказывает, что случилось старухе.

Возле Гютаро копошится та девушка.

— Не обгорел? У тебя должны болеть руки! — та тянет его в соседнюю комнату, но Гютаро лишь вырывается, подходит к Умэ, рукой ее ладонь такую маленькую, крошечную накрывает, и весь как-то съеживается.

— Я позабочусь о ней, Ренгоку-сан, — скрипит старуха, — а Вас ожидает во дворе ворон Оякаты-сама.

— Спасибо! Пожалуйста, не утруждайтесь, мне только нужна хорошая перевязка… — Кёджуро встаёт, складывает руки на груди. — Гютаро, пойдем. Оставь Умэ, ничего с ней не случится, тут врачи.

— Не оставлю! — вскрикивает так, что стены трясутся. — Я ее никогда больше не оставлю!

Ренгоку усмехается, треплет мальчика по голове, бросает пару слов старухе и выходит.

— Что с ней случилось?

— Тебе зачем? — Гютаро щурится недовольно, яростно, всем своим видом показывая, что ничего объяснять не будет.

— Ты можешь отойти?

С бурчанием приходится отодвинуться.

Гютаро плохо понимает, когда засыпает прямо тут, сидя и сжав руки в кулаки.

Может быть, всё-таки…

* * *

Когда Ренгоку приводит Шибан в свой дом, Гютаро может лишь застыть с открытым ртом.

Слишком красиво. Слишком чисто. Слишком цветасто. Слишком уютно…

Это не может быть правдой.

— Не бойся, не умер, — весело говорит Кёджуро, — будете тут жить, ладно?

— Не будем.

— Умэ не встанет на ноги по крайней мере месяц, — тут же пререзает парень и заходит в дом. — Сенджу-у-уро!

— Кого ты зовешь? — Гютаро приподнимает бровь недоверчиво.

— Ну, я живу с отцом и братом, — Ренгоку ногой отворяет одну из сёдзи в комнату, в которой жутко холодно, лежит футон и разбросанные одеяла, словно тут не было никого лет десять точно. — К отцу… Не советую соваться. А брат хороший, правда, пугливый.

— М-м-м… — Гютаро кивает, показывая, что ему абсолютно плевать на всю семью Ренгоку — лишь бы крыша над головой и живая Умэ.

Девочку Кёджуро оставляет на этом самом футоне, снова снимая с нее бинты.

В первый раз Гютаро в нее всё-таки вглядывается.

Волдыри на лице, обоженные клочки волос на голове, гной, сочащийся из лопатки, багрово-черные лоскутки кожи на спине… Бровей нет, рот приоткрыт, рука застыла в одном положении: пальцы сжатые, темно-розовые.

Кожа только на животе и шее — все остальное на Умэ и з у р о д о в, а н о.

Какие мрази это сделали?

Какого черта они посмели это сделать?

К, а к о н и п о с м е л и?

— Не трожь ее! — Гютаро вздрагивает, бросается перед Умэ и толкает Кёджуро в живот. Забрать ее, схватить, защитить, и бежать отсюда как можно быстрее, быстрее… — Не смей ее трогать, ублюдок!

Тот делает шаг назад.

Пощёчина.

Ярость захлёстывает. Не могут им хотеть люди помогать! Он сейчас ее, видите ли, вылечит, якобы спаситель, а потом либо воспользуется, либо бросит на улицу, как хромую псину!

Не может, не может, не мож…

Пинок.

В воздух.

Гютаро понимает, что Ренгоку схватил его за руку и поднял над полом, оставив ему только возможность барахтаться да рычать что-то невнятное.

Но парень на него смотрит сочувственно.

— Вы не заслужили всего, что с вами сделали, — говорит спокойно, без злобы, — но, пожалуйста, не надо меня бить. Я быстрее и сильнее.

Ренгоку поворачивает голову назад, Гютаро смотрит туда же.

— Вы закончили? — басом спрашивает высокая копия Кёджуро. — Тогда мне кто-нибудь ответит на вопрос, какого хрена о н и делают з д е с ь?

— Кёджуро… — тут уже копия пониже. — Что ты с ним делаешь?

В глазах, видимо, троится, либо Гютаро всё-таки умер уже давно, десять дней назад, и все это ему кажется. Скорее всего, второе, и просто неудачный сон после смерти…

— Сенджуро, можешь принести чистой воды? Лучше холодной, — Кёджуро всё ещё держит Гютаро железной хваткой, а мальчик чувствует, как рука начинает болеть, чуть дёргается, мол, отпусти.

Какого черта.

Какого черта.

— Нахрена ты привел каких-то нищих в комнату Руки? — тот, что выше, явно озлобленный чем-то, и алкоголем от него несёт так, что даже Гютаро слышит.

— Отец, я все объясню, но они могли умереть, — Кёджуро замирает, отпускает мальчика осторожно и весь как-то сжимается: едва заметно, как движение листьев в сухую погоду. Неужели он этого человека боится?

— Мне плевать.

Снова Кёджуро словно кто-то ударяет.

— Что с… Что это? — мужчина покачивается, опирается о сёдзи, пальцем указывает на Умэ.

— Сестра этого мальчика, которую я пообещал спасти, — Кёджуро кланяется слегка, из невидимого почтения к этому человеку. — Но хотите Вы или нет, она останется у нас.

— Это мой дом, — мужчина поднимает голову вверх, в голосе — прямая злоба, ненависть к Шибана, из-за которой у Гютаро снова внутри что-то просыпается, — и /я/ буду решать, кто в нем будет.

— Отец, я не хочу ссориться.

— Уведи их отсюда.

— Они умрут.

— Что непонятного в «Мне плевать», а, идиот?

— Только посмейте, — в горле клокочет недовольство, словно Кёджуро — ястреб, готовый броситься на добычу камнем, снести и не оставить шанса на спасение.

Гютаро всегда искал слабые места людей и видел, когда им больно.

И сейчас он видел, что Кёджуро разрывает между приказом и желанием.

Почему их защищают?

Почему не выбросили?

Почему?

П о ч е м у?

— Хватит, п-пожалуйста… — голос третий, тонкий, детский, мальчишеский… Мальчик даже меньше Умэ.

С бутылью в руках и дергающий мужчину за одежду, мол, пропусти.

— Отец, они ничего не сделали, — дрожит весь, зашуганный, и Кёджуро напрягается ещё сильнее. Этого не должно быть. Нет, нет, нет, он же весь из себя правильный-улыбающийся, почему он сейчас…

Слышится ворчание под нос и мужчина, громко топнув, уходит, видимо, сраженный взглядами сыновей.

— Вы не представляете, как вам повезло с вашей матерью, — потом голос постепенно затихает, и последующих оскорблений и проклятий уже не разобрать.

Кёджуро выдыхает, берет из рук мальчика воду и садится возле Умэ.

Гютаро не может перестать удивляться.

Почему он улыбается?

Почему он шутит?

Почему он так нежно касается Умэ?

Почему, если ему было т, а к больно, он сейчас смеется?

— НЕ СМОТРИ НА МЕНЯ ТАК! — Гютаро вскрикивает громко, что аж стены трясутся, когда Кёджуро к нему обращается, падает назад, отползает к стене и не двигается.

Тварь.

Тварь.

Лицемерная тварь.

Он не может смотреть т, а к,

Так…

Ласково?

Ренгоку продолжает улыбаться, только во взгляде — страх, ведь с такими детьми он ещё не встречался, непонимание, потому что он не представляет даже, что делать, и не двигается вообще — немного воды с какой-то ткани падают на грудь Умэ, глаза открытые, по виску скатывается капля пота.

— Мальчик мой, — начинает, нервно посмеиваясь, — тебя здесь никто не обидит. Я сегодня же пойду за врачом.

— Заткнись, — шипит Гютаро, щурясь и плюясь, — заткнись, блять, заткнись, заткнись, заткнись и свали отсюда, я сам ей помогу.

Кёджуро кивает, ставит бутыль и воду на пол, зовёт мальчика с собой и выходит.

— Если что-то понадобится, зови.

Закрывает сёдзи.

Через какое-то время на том же месте слышит:

— Помогай слабым, как же… — разочарованно, — я понятия не имею, как помогать, матушка.

Шаги.

Гютаро бросает тоскливый взгляд на Умэ, бесшумно вздыхает и, стараясь не скрипеть, выходит из комнаты. Кёджуро идёт по коридору медленно, понурив голову, с опущенными руками, шаркая ногами по полу.

Останавливается.

Гютаро жмется к стене, не дыша и наблюдая за этим человеком, не перестающим его удивлять, ожидая, что сейчас его поймают и всё-таки выкинут на улицу.

Ренгоку, видимо, что-то себе говорит мысленно хорошее, выпрямляется резко, как струна, руки складывает на груди, и дальше он весь бодрый, довольный чем-то, но Гютаро явно не замечает.

Выходит во двор.

Оглушает вороний крик.

Этот человек говорит с вороном и Гютаро абсолютно точно убеждается в том, что это просто-напросто сумасшедший с выдумками, от которого надо поскорее сваливать. Следующие действие все больше и больше это подтверждают: он злится на ворона, сжимая руку в кулак и выставляя вперёд, потом этой же рукой закрывает лицо.

— Скажи Ояката-сама, что я направлюсь к нему завтра, — устало и раздражённо говорит, — и что я очень соболезную о том, что мое первое задание, как столпа, прошло так.

Ворон каркает что-то пару раз, улетает, и Ренгоку пинает какой-то камень, попадает в дерево и спугивает птицу.

Это то, из-за чего он молчал на вопросы Гютаро?

Да что с ним, блять, не так?

Гютаро заходит обратно в дом, к Умэ, к тишине и прохладе. Кёджуро вообще вряд ли подойдёт скоро, а пока у него будет все время, чтобы поговорить с сестрой, подумать о том, кто вообще такой этот Ренгоку и хоть что-то понять.

Но может лишь жаться к сестре, глотая желание разрыдаться от непонимания, страха и боли за Умэ, шептать ей на ухо что-то невнятное.

* * *

Может быть, Гютаро не выходил из комнаты вообще, потому что никого не знал, а Кёджуро дома не было, как бы он не вслушивался в шаги и тяжёлое дыхание за дверью.

Может быть, Гютаро мог бы подружиться с тем мальчиком, который оставлял на пороге еду, воду и лекарства, которые дал врач, но опасения оставались.

Может быть, Умэ бы уже встала на ноги, если бы Гютаро не боялся этой оставленной еды и не давал ей только воды после того, как попробует сам.

Может быть, может, может…

Но сейчас истина была такова: Умэ могла лишь хныкать на любое движение и прикосновение, пытаться улыбаться на объяснения брата и, вроде бы, жить.

А если она его понимает и дышит, то ничего другого и не надо.

Через сколько времени возвращается Кёджуро — неизвестно, но Умэ на него таращится испуганно, Гютаро — удивлённо, а он на них — весело.

Но слово «весело» к нему сейчас вообще плохо применимо: синяки под глазами и забинтованная рука, сам он шатнулся пару раз, но все равно улыбается.

Почему.

Почему.

Почему ты, блять, такой?

— Вы как? — подходит ближе к девочке, садится на колени, но не трогает ее. — Доброе утро, девочка моя.

Потом переводит взгляд на Гютаро: такого же потрепанного и озлобленного.

— Она может говорить?

— Нет, но все понимает, — отвечает спокойно, вызвав и с к р е н ю ю улыбку на лице. — Я делал все, что говорил доктор, и ей, вроде, получше…

— Я радуюсь этому, — в чем смысл этой фразы — неизвестно. — Отец вас не трогал?

— Кто?

— Шинджуро… — хмурится, подумав зачем-то с секунду. — Мужчина, который похож на меня, но выше и сильнее.

— Нет, только тот мальчик приносил еду, — вздыхает, пытаясь вспомнить его имя, потому что в этом доме какую-либо ценность для него представлял лишь Кёджуро. — Се… Сён… Сенджуро, что ли.

— Это мой брат, — кивает Ренгоку, — он говорил, что ты не брал практически ничего.

— Боялся, — оправдывается Гютаро неумело, но всё ещё ищет лазейку в этом человеке.

Нельзя.

Нельзя.

Нельзя быть таким х о р о ш и м.

Кёджуро смеётся и качает головой.

— Простите, что задержался, — касается рукой здоровой ладони Умэ, та на него взгляд переводит и особо не моргает даже. — Из-за шестой пришлось… Отрабатывать.

— Сколько дней тебя не было?

— Ты совсем не выходил из комнаты?

— Нет.

— Десять, — удивлённо вскидывает брови, — вы ели что-нибудь вообще?

— Нет, — с той же интонацией.

Ренгоку разочарованно вздыхает, опуская голову, а потом вздох переходит в зевок, трет кулаком глаза, покачивается и потом снова возвращается в прежнее состояние: счастливый, улыбающийся, уверенный.

— Ты спал? — интересуется, наклонившись поближе, смотря прямо в душу.

Парень замирает на короткое время с открытым ртом, довольно глядя на Гютаро, а потом разражается смехом и где-то между произносит:

— Конечно!

— Раздражаешь.

Перемены настроения во взгляде Ренгоку — что-то, что Гютаро удивляет больше всего. Ни разговоры с вороном, ни две копии, ни пропадание на десять дней, ни сказки про демонов не удивили так, как он смотрит то непонимающе, то весело, то печально, то ласково.

Но он каждый раз улыбался и улыбается до сих пор.

— Чем же? — наклоняет голову, потом, пока Гютаро с мыслями собирается, проводит аккуратно рукой по волосам Умэ — та жмется, но потом успокаивается: Кёджуро гладит так, что не задевает ожоги, да кожей особо не чувствуется.

— Тем, что…

Сформулировать не получается.

Он улыбается постоянно — но есть ли в этом что-то странное?

Он ухаживает за ними — но есть ли в этом что-то неправильное?

Он им помогает — но есть ли в этом что-то злое?

Он их с п, а с — и почему Гютаро этим недоволен?

Все нутро почему-то спасению противилось: это был не их путь, не их путь — слушать врача и долго лечиться, не их путь — общаться с кем-то, кого мир ни разу не обижал?

— Ты не знаешь нас, — всё-таки находит ч т о — т о, — ты не знаешь, что мы пережили, не знаешь нашу боль и что-то там бормочешь! Не знаешь, кто мы и откуда, но зачем-то, блять, помога!..

— А чем плоха помощь незнакомым людям? — Ренгоку перебивает сразу же, когда Гютаро только-только начинает раздувать свою ненависть. — Ты не хотел, что бы Умэ выжила? Не хотел хорошей жизни?

— Хотел, но… — вдох поглубже, судорожный. — Но не так!

— И как же ты хотел, мальчик мой? — говорит абсолютно спокойно, что бесит только сильнее.

— Родиться… В хорошей семье, не в квартале, и не уродом! — Гютаро взмахивает руками, указывает на Умэ. — Я хотел, что бы о н, а жила с хорошими родителями, в тепле, с возможностью стать человеком, а не с одним путем! Я хотел…

замирает на секунду.

всхлипывает.

— Хотел, что бы у Умэ были близкие люди кроме меня.

Ренгоку кивает и улыбается. Не злится из-за крика, из-за того, что Гютаро к нему мало что чувствует и кем-то важным вряд ли считает. Не злится из-за того, что Гютаро делал вид, что думает только о себе.

— У меня была матушка, — вдруг говорит Кёджуро после долгой паузы, — но она умерла практически сразу же, как родился Сенджуро.

Гютаро недоверчиво щурится и смотрит на парня. Зачем он это говорит?

— И тогда мой отец сломался. Он не хотел иметь ничего общего с истребителями демонов, потому что думал, что может спасти всех, и не спас самого близкого ему человека… — почему он всё ещё улыбается? — Он не хотел иметь ничего общего с теми, кто напоминал ему о его жене.

Ренгоку посмеивается в руку, качает головой и продолжает рассказ, переводя взгляд то на Умэ, то на Гютаро, то в пол:

— На самом деле, я думаю, что их любовь и ваша чем-то схожа. Все за другого, без него — ничего… — парень трясет головой. — Ладно, я заговорился! Я к чему… К тому, что я может и не так, но могу понять… Тебя.

Задерживается на Умэ.

Смотрит на сёдзи.

— Я всё-таки думаю, что твоей сестре повезло с братом! — смеётся снова, словно и не вспоминал ничего плохого. — И ещё думаю, что ты избранный, Гютаро.

— Разве что демоном… — мальчик хмыкает себе под нос.

— Почему же это? Ты не побоялся пойти в пламя за своей сестрой, защищал ее ценой жизни и рвал здоровье за нее. Ты готов отдать ей весь мир, верно?

Гютаро, сглотнув, кивает.

Н е м о ж е т этот человек так глубоко его видеть, читать каждую мысль и т, а к хорошо его знать, хотя знакомы они… Сколько? Шесть? Восемь дней?

— Такая любовь опасна и приводит людей к Кибуцуджи, — имя — пустой звук, — или смерти. Но именно она делает нас людьми.

— Я тебе все ещё не верю, — шепчет Гютаро, когда Ренгоку наконец замалкивает. — Нельзя спасать незнакомцев и не хотеть от них чего-то. Это неправильно для самой человеческой души.

Ренгоку пожимает плечами.

— Так, как ты любишь Умэ, я люблю всех людей, — закрывает глаза, — ладно, может, не люблю тех, кто хочет стать демоном или им стал по своей воле.

— И к чему тебя может привести это чувство?

— Оборачиваешь мои слова против меня, да? — тут же смотрит на мальчика блестящими глазами. Что его радует? То, что Гютаро разговорчив? Слабая улыбка на губах Умэ? Или он… Просто так? — Ну, я не думал об этом.

— Кто ты такой?

— Ренго…

— Я не про это, — твердо говорит Гютаро.

Как можно любить весь мир, когда ты им обижен?

Как можно спасать всех, когда тебя не спасли?

Как можно держаться, когда тебя ненавидели за то, что ты есть?

К, а к можно улыбаться, глядя в лицо опасности, страху и смерти?

— Я не понимаю, о чем ты, мальчик мой.

Гютаро замирает.

Умэ смотрит на него: они друг друга мысли читают, они — одно целое, им даже слов не надо, чтобы понять, и так и просит:

мы думаем об одном и том же,

так скажи!

— Почему ты такой х о р о ш и й?

С презрением.

— Потому что в мире и без того много зла.

Шибаны убеждаются:

Человек перед ними — не человек для них вовсе,

И он — единственный, кто заслуживает доверия.

Шибаны улыбаются искренне впервые.