Она — его пламенный цветок.
Цветок с хрупкими-хрупкими лепестками, подобными этому самому пламени, зажженному на краю бумаги, горящему робко, но способному спалить дотла целый лес.
— Ру-ука, — тянет довольно, чуть ли не мурлыча, — ты меня любишь?
Шинджуро всего-то семнадцать — а он уже Столп Пламени! Смелый, сильный, с непогасимым огнем внутри. Человек, который даже из самых ярких истребителей выбивается. Шинджуро всего-то семнадцать, а одна девочка и спасённой семьи сказала, что будет рада помочь ему восстановиться после той напряжённой борьбы и нескольких переломов в итоге.
— Конечно, — голос у Руки, что мелодия птиц на закате. Нежный, добрый, такой домашний, каким, кажется, напевала ему колыбельные мать. И голос бы этот Шинджуро слушал вечно, если бы мог.
В тонких пальцах горят жёлтые пряди волос, все переплетаемые в какую-то одной Руке понятной прическу. А сам Шинджуро в своей одежде домашней, не в форме, изъеденной кровью до последней нитки. С шиной на ноге и болящими ребрами, но по-детски спокойный, про боль словно забывший. Девушка — на плаще, выстиранном ей лично по собственному желанию, со скрещенными ногами.
Осень. Теплая осень, с желтеющими листьями, медленно усыпающими траву, с прячущими орехи белками и затихающими птицами. Осень казалась чем-то волшебным… Посредником между самым расцветом жизни и ее концом. Словно беспечной старостью дышала осень, старостью, проведенной в кругу семьи — пусть, может, и маленькой, может, и без внуков, но такой лёгкой…
— Шинджуро, знаешь, на кого ты похож? — и своими глазами, похожими на две большие луны, смотрит в чужие.
Сама она — цветок, да только в сердцевинке покоится небесное светило, а не сладостный нектар. И глаза эти бездонные, и с каждым взглядом этих глаз Шинджуро сгорает все сильнее, сильнее, подобно фениксу, чтобы наконец взять за руку и сказать: «Я люблю тебя. Станешь моей женой?»
— На кого?
Бледные пальцы зарываются в сухие, но густые волосы, проводят по лбу с почему-то появившимися морщинками, и останавливаются где-то на щеках, спустив прядку вниз, выбив от остальной прически.
— На тигра. Вот честно, не знаю почему, но ты на него смахиваешь.
— Почему же, дорогая моя?
— Вот, — одной рукой девушка проводит по подбородку, потом поглаживает по голове, шее и плечу. Шинджуро довольно жмурится, улыбнувшись и словно поддавшись, выгнувшись к Руке. — Ты как кот. Только более дикий, свирепый. А ещё у тебя клинок, как тигриная шерсть.
И смеётся.
Смех Руки по-настоящему завораживает.
Словом не описать, не найдет он такого слова. Не услышишь — не узнаешь, и не было песни приятнее для его слуха, не было птицы, способной спеть лучше, не найти человека, который улыбнется так, как она.
— Я тебя так люблю, — на выдохе.
Рука наклоняется прямо к лицу Шинджуро, руками цепляется за плечи, словно в воде за кусок утопшей лодки, и взгляд душа-в душу.
Обоим кажется, что в этом взгляде они слышат чужие мысли.
Проходит либо вечность, либо несколько секунд, пока Шинджуро не обвивает шею девушки руками — не наклоняет, только хочет быть к ней ближе, так близко, как это возможно, и сжечь каждого демона на их проклятой земле, лишь бы Рука осталась с ним, лишь бы она не уходила, лишь бы сохранить этот легкий-легкий, но такой горячий огонек счастья.
И Рука понимает: долго ей не прожить, детей не радовать. Ей давно говорили: ты слаба, ты умрёшь быстро, будь готова — и до того дня, как она ступила на порог почти всегда пустующего дома, почти не улыбалась. Готовила себя к замужеству, к быстрому воспитанию детей, к тому, что скоро ее оденут в траурные одежды.
— Почему ты так резко опечалилась, дорогая моя? — на лице Шинджуро проскальзывает сожаление, непонимание, боль.
— Я не проживу долго.
— Я защищу тебя от всех злых людей и демонов, — улыбается ласково, поглаживает по черным, редким волосам Руки. — Со мной — проживёшь.
— Нет, нет, — губы дрожат, и Шинджуро чувствует, как что-то внутри него становится хрупким-хрупким, таким пустым, словно малейший удар это что-то разобьёт вдребезги, оставит лишь лёгкую крошку. — Я родилась слабой, больной.
— Рука, дорогая моя, — Шинджуро видит на лице своей любимой слезу, и тут же грубыми пальцами ее убирает. Ему жаль, что его руки неспособны дать ласку. Они тверды, неприятны на ощупь, покрыты мазолями и мелкими ранками. Такие руки лишь для работы. — Я буду с тобой, я сделаю все, чтобы ты стала как можно сильнее, слышишь? Дорогая моя, не печалься. Я, как столп, знал и знаю многих хороших докторов… Я уверен, кто-то да зажжёт ярче и дольше пламя внутри тебя.
Девушка ничего не говорит, только чувствует горячее дыхание только ближе. Шинджуро почему-то представлял этот день себе совсем не так. Совсем не с этой девушкой, пылающей жаром, с твердым характером, но таким ласковым, добрым — она, должно быть, стала бы прекрасной матерью. А если не захочет, Шинджуро не стал бы заставлять. Прервись хоть весь род мечников дыхания пламени, он бы в жизни не захотел делать е й больно. И Шинджуро только поднимается так, как это возможно, и спрашивает:
— Рука, ты станешь моей женой?
— Конечно.
И целует.
Нежно, ожидая ответа, так по-детски неуверенно. Так, кажется, целуют в первый раз новорожденных. Вовсе не грязно, как это бывает, а чисто, как чист зимний снег и летний лист.
Ведь это его пламенный цветок. Алые лепестки с просвечивающими на свету прожилками.
Ведь это его невеста, его Рука, которую он спасет от любого зла. Которой он даст всю ласку, которую будет способен дать. И пусть руки его грубы и почти всегда лежат на рукояти меча, о н, а никогда не почувствует, что ее не любят. Шинджуро, если Рука захочет, будет целовать ее часто, так часто, как сможет, ведь губы-то у него не грубые. Алые, мягкие, почему-то вообще не юношеские.
Когда девушка отстраняется, Шинджуро видит на бледном ее лице улыбку.
Его пламенный цветок. Цветок, который, если сам того пожелает, распустится только для него, цветок.
Но у цветка хрупки только лепестки, в земле он держится крепко, и потому, должно быть, только краше. Есть ли цена одуванчику, затоптанному сразу же, как он распустится? А какова цена цветам, растущим в самых горах, которые держат любую зиму? Уж явно намного выше. Вот и так: никогда не ужиться Тигру с Цветком, если цветок не будет тверд.