Ладно.
Ладно.
Он уже привык к рубашкам, пиджакам, комнатам, пахнущим кровью, ненавистью и усталостью. Смирился с тем, что голова стала не головой, чем-то отвратительно-неприятным, как и руки. Кое-как подстроился под новую задачу: следить за толпой малолеток, помогать главному врагу всей геройской системы, отправлять на задания отряды. И, если бы мог, с глубоким вдохом признал бы: система координат не такая уж и сложная.
Но с одной вещью мириться было нельзя, да и нереально. Она просто была фактором его жизни, она была чем-то необходимым для этой истории, и избавиться от неё было невозможно, потому что все пути стали перекрыты завалом, те, что остались — колбами и ремнями, табличками «Ведутся эксперименты. Не входить» и предсмертной, но длившейся вечно, агонией.
Эта вещь — факт. Факт: он — ному.
Он должен подчиняться.
«Кто глава Лиги Злодеев?» — молчание. «Где сердце Лиги?» — молчание. «Каков радиус причуды Томуры Шигараки?» — молчание. А спустя несколько месяцев безобидных опытов (честно, это был шок, ибо ожидал он чего-то адского) последовал вопрос, звучавший максимально глупо и удивленно-печально в этой тесной камере:
— Ширакумо Оборо?..
И серый, беззвучный, молящий о помощи шепотом с желанием закричать, но произнести его нельзя.
Ведь он заперт. Он не может говорить, что хочет. Делать, что хочет.
Он вынужден.
И вынужден смотреть на лицо человека, который, кажется, вот-вот умрет — от ярости, удивления, от переизбытка и одновременного отсутствия чувств.
Хочешь сказать, что не хотел никого убивать?
Хочешь сказать, что не хотел драться?
Хочешь сказать, что ты все тот же?
«Молчи», — отдается в голове голос Всех-за-Одного.
Ширакумо противен сам себе. Отражение в стекле до этого момента было пустым комком реальности. Жив. Ладно. Никого не трогает, никому не нужен, реально мёртв.
Отражение в стекле перекрывается другим куском реальности. Чёрные глаза, уставшие за столько лет, смотрят прямо в душу.
Впервые в новой жизни.
Раньше на Оборо смотрели, как на оболочку. Конечно, не знали, что за Чёрным Туманом — ребёнок, мечтавший и все еще мечтающий стать героем.
А сейчас все наоборот.
Шота не видит Курогири. Видит белые волосы, видит пластырь на носу, видит немую печаль в голубых глазах и улыбку во все лицо, выдавленную через боль и чужую кровь.
Ширакумо. Впервые. Видят.
Он хочет рыдать, впервые хочет вырваться из белой рубашки, из стесняющих руки ремней, сломать к черту стекло, дотронуться до чёрных, немытых волос, зарыться в ленты, стукнуть в шутку по комбинезону и рассмеяться.
Но ремни ощущаются только грудью, кистей рук и вовсе нет — лишь плотный туман, но чувства притуплены и мысли скованы.
Думай, что хочешь, Ширакумо. Страдай, как можешь, Ширакумо. Вглядывайся в чёрные и зелёные глаза так долго, как хочешь, Ширакумо. Молись, как можешь, Ширакумо.
Твоё поле — мысли.
Поле Всех-за-Одного — тело.
И тело, в котором он сейчас, вовсе не предоставляет возможности объяснить, что он здесь, он рядом и он не хочет убивать.
Но, увы…
Молчи. Не дыши. Закрой глаза. Не смотри.
Приказы отдаются из соседней камеры, едва-едва слышно, но чувствуются. Жёлтые… Вспышки? Огоньки? В общем, то, что должно быть глазами, потухает, как только к Шоте подходит Хизаши.
Хизаши замирает с открытым ртом. Хизаши тоже не видит чёрного тумана, покрывшего когда-то счастливое лицо. Хизаши, кажется, впервые плачет — слышен сдавленный выдох, скрип зубов и стук воды об металл.
Но, увы…
Оба про-героя понимают: Оборо нет. Есть тело. Есть воспоминание.
Оборо понимает, что существует только для себя.
Увы.