coeurs sanglants

Мама с детства говорила не гулять по ночам, быть осторожным и не возвращаться домой слишком поздно. Лучше быть приличным мальчиком, чем хулиганом. Соблюдай посты, молись, получай хорошие оценки, общайся с ребятами только в школе и выходи гулять по выходным после домашних дел. Держи комнату в порядке, перед праздниками проводи генеральную уборку, задабривай злых духов.

Ацуши сплевывает кровь с мыслью «хорошо, мам, как скажешь», проверяя, не выбита ли челюсть. Будет не весело вернуться домой с ещё и с огромным синяком. Да, мам, он помолился перед выходом и спрятал запасные ключи под засохший фикус на своем этаже. На рёбрах сейчас точно наливается синяк. Он благодарен Господу, что в Библии написано возлюбить ближнего как самого себя. Себя Ацуши любит до разбитого носа, содранных коленей, кровоточащих рук и убитых об чужие тела костяшек.

Мама с детства говорила быть спокойным, записала его на фортепиано, купила несколько книжек. Наскребла денег с своей средней зарплаты на всё и ещё немного, чтобы купить хорошие краски на рисование. Ацуши никогда ей не перечил, ходил куда было сказано. Он слишком любит свою матушку, чтобы разочаровывать её в жизни ещё больше. Быть хорошим сыном ему совсем не трудно, быть минимальной опорой в разваливающейся камушком за камушком жизни родительницы. И всегда читать молитвы за её здоровье перед сном.

С противным хрустом ломается чужая рука; тело напротив уже не в состоянии стоять и оседает на пол. Увесистый ботинок приходится прямо в живот, заставляя тело согнуться в новой судороге. Ацуши пытается привести дыхание в норму, со злостью пиная ещё раз для достоверности, чтобы в спину точно не прилетело. В ушах стоит неприятный звон после удара в нос, но регенерация делает своё дело, оставляя вместо какой-то вмятины вполне чистый и аккуратный нос. Противное и безымянное тело пытается подняться ещё раз. Ацуши не может сдержать презрительное фырканье, добивая «это» последним пинком в висок. Повезёт — выживет и даже доползет до людей через несколько часов в отключке.

Таким созданиям не позволено бороться за жизнь, если сами сознательно ступили на шипастую дорогу из ножей, сломанных судеб и тошнотворного запаха спирта, которым скрываются улики. Ацуши противно и смешно смотреть на то, как кто-то или что-то, что планировало прикончить его несколько секунд назад, теперь само отчаянно борется за жизнь, захлебываясь своей кровью и оставляя разводы на сыром вонючем асфальте, добавляя лишь ещё больше грязи.

Да, мам, он закончил школу с медалью отличия, прекрасно играет на фортепиано, работает недалеко от твоего дома и учится на заочном, чтобы помогать тебе. Он, конечно же, молится перед едой и кормит бездомных котов около своего подъезда, ведь животные не виноваты, что некоторые люди «плохие».

Ацуши убирает ещё не разбитые руки в карманы джинс и бредёт по ночному городу в сторону квартиры, ставшей для него родной. Его заставили, приучили считать ту квартиру вторым домом, насильно раз за разом запихивая сначала в лифт, а затем в коридор. Мимо по большой дороге проносятся машины, оставляя в мозгу лишь слабое воспоминание, состоящее из запаха выхлопных газов и свистящего звука, характерного для большой скорости. В глазах ни намёка на сон и усталость, они ясны и блестят как стекло на дорогих витринах закрытых магазинов, которые Ацуши сейчас проходит без заинтересованности. На улице темно, свежо и довольно тепло, хотя больше хочется дождя и урагана за окном, чтобы ещё раз узреть, что природа тоже умеет сходить с ума. Всё смазывается в одну картинку из фонарных огней, подсветок, последних на сегодня прохожих большого города. Смазывается и теряется в его голове навсегда, попадая в миллиард паутин из мыслей. В такие моменты зрение играет больше роли чем внимание и память.

На брови припекло и теперь от любого движения неприятно привычно тянет кожу. Физическое недомогание никогда его особо не интересовало. Внутри него жила сущность, о которой под страхом смерти он не расскажет матери. Ацуши не хочет, как отец, становиться чудовищем в её глазах, хочет сохранить эту призрачную, такую легкую и хрупкую ложь, чтобы не добивать её рассудок. В детстве это было весело — пускать в ход кулаки и зубы, сейчас — способ успокоиться и отчасти заработать себе на хлеб, воду и крышу над головой. Он не лучше того бессознательного тела в переулке, разве что не убивает специально, лишь оставляет балансировать между жизнью и смертью.

Ацуши дёргает за дверь в подъезд, поднимается по лестнице пешком, чтобы лифт не пищал своим противным электронным писком в такой поздний час на весь этаж. Голова постепенно начинает наливаться свинцом после пережитого всплеска адреналина и нескольких ударов, сейчас совсем не до громких и резких звуков. Он останавливается около двери, ведущей с лестничного пролёта к квартирам, и прислоняется к ней виском. За окном полумесяц и ничего больше, звёзд на его фоне не видно. Завораживает. Кошачье нутро словно увидело точку от лазерной указки на стене и теперь пристально следит. Только вот человеческое срочно требует зайти в безопасность и дать телу расслабиться.

Алкоголь — идеальное сочетание с его состоянием. В несколько движений на стойке стоит стакан с круглым льдом и разлитым внутри янтарным виски. От стеклянных граней отражается подсветка кухонной гарнитуры создавая иллюзию, будто сам стакан светится. За этим можно наблюдать так же долго, как за луной. Всё такой же бесящий запах спирта быстро заполняет всё пространство вокруг, а поднося стакан к губам, Ацуши морщится от ядрёности. Неприятно. Обжигающе. Практически больно. Можно сжечь слизистую носа одним лишь ароматом?

Где-то в глубине квартиры раздаётся шум. Ацуши не смотрит, прикрывая глаза. Сможет ли он однажды искупить свои грехи? Поймет ли матушка его поступки? Как долго будет осуждать его за ту жизнь, которой он сейчас живет, если узнает? Что он здесь делает? Почему мысли о Боге постоянно отягощают его, если должны помогать справляться с трудностями? Почему Бог так немилосерден с ним, раз послал ему этот «дар»? Существуют ли грехи? Рядом с плечом что-то говорят, но Ацуши не слышит. Он погружен в свои мысли, костяшки болят, бровь начинает пощипывать. Кто-то обрабатывает ему кожу и лепит пластырь.

Этот кто-то и сам подобен греху. Кашляет тихо, говорит негромко, с небольшим осуждением стучит пальцами по столешнице, забирая стакан с алкоголем из чужих рук и возвращая его уже без пары глотков. Противные запахи алкоголя и медицины мешаются, второй спирт перебивает первый. Ацуши шмыгает, раздраженно открывая глаза, но оставаясь не в силах что-то сделать — окно и так уже открыто.

Из-за этого кого-то Ацуши чувствует себя глупым ребенком, совсем наивным, еще ничего не знающим о жизни; чувствует, как все часы, проведенные в воскресной школе за молитвами, рассыпаются в прах за ненадобностью. Его и правда там ничему не научили, раз его жизнь такова, а Богу, как всегда, всё равно. Слепая вера доводит людей до могилы. Хорошо, что он не человек. Хорошо, что он больше не верит, повторяя молитвы перед едой и за здоровье матушки по привычке.

В этого кого-то Ацуши погружается целиком, больно кусает за ляжки, стреляет ему в голову и с ним же ходит по приютам, оставляя котам пожертвования. Этот кто-то разрывает его одежду, целует до боли, омрачая тело грехом раз за разом, выпускает в его сторону неестественное существо, стремящееся его сожрать. Если Богу всё равно, то Дьявол спустился по его душу и принял обличие этого кого-то, пачкая оборотня своими чёрными рванными линиями, именуемыми пороками. На этих линиях однажды расцветут такие же чёрные, как смоль, розы, сольются с прорезями внутри него и потащат корнями вниз, в самый Ад.

Чьи-то руки с силой прижимают израненное тело назад, Накаджима спиной чувствует человеческое тепло. Глаза предательски болят от попавшего на них света, веки закрываются сами собой. Едва слышимое даже нечеловеческим слухом дыхание приближается и останавливается рядом с ухом.

— Добро пожаловать домой, — слышит наконец Ацуши, прежде чем окончательно раствориться в чём-то, что напоминает его собственный ад, в своём же выключающемся разуме. В чём-то, из-за чего хочется кричать до изнеможения и сорванного голоса, но тело не слушается, он заперт в голове сам собой и повинуется рукам, дарующим приятное тепло где-то в пропадающей реальности.

Чтобы проснуться с больной перевязанной головой, чтобы снова увидеть этот совсем не божеский мир, чтобы снова утонуть в глазах кого-то, кого он называет своим дьяволом. В глазах кого-то, кто ими так напоминает завораживающий серый лунный свет. В глазах кого-то, кто однажды стал его любовью всей жизни, до боли сжимая исполосованную грудь своими шипами. Шипами кого-то, кого тихо можно позвать беззвучно, одними губами, и он придет, целуя влажно, так успокаивающе и приятно.

Ацуши, должно быть, мазохист, что противоречит его кошачьей, совсем не любящей боль натуре, но снова и снова он даёт нанести новые порезы, посадить новые семена и сжать себя так сильно, что теряется дыхание, сливаясь с чужим. Его тянет на всё, что опасно, на всё, к чему совсем не должна лежать душа, наоборот, отталкивать. К луне и лунным глазам, к боли и пожирающему монстру в чужих руках, к демонам и их темноте.

«Добро пожаловать домой», раздается в голове набатом любимый голос Рюноске, прежде чем Ацуши засыпает снова. Пальцы сами сгребают его домашнюю футболку, притягивая ближе.

Этот хрупкий момент в нежных рассветных лучах он не запомнит, лёжа во сне. Не запомнит, как его платиновые пряди аккуратно убирают с лица и перебирают, как целуют в висок. Как проверяют пульс и температуру. Эти неправильные, слишком нежные для них касания будут потеряны в коротких рассветных лучах, где-то вне сознания Ацуши.

Ацуши обязательно позвонит матери, как проснется, узнаёт её самочувствие и спросит про недавно окотившуюся кошку. Обязательно выкинет порванные вещи и соберется на работу в своём привычном неорганизованном темпе. Обязательно перестанет слишком много думать и даст прижать себя к стене с новым поцелуем. Обязательно помолится, заглядывая в лунные глаза, только не Господу. Обязательно заставит свой мозг проработать исправно хотя бы ещё сутки, прежде чем его снова сломает.

А пока он спит, вернувшись домой.

Добро пожаловать в мрачные земли самосознания.

Добро пожаловать в их неправильную сложную любовь.