В тот день было прохладно и ветрено, солнце не выглядывало из-за туч с утра и до вечера, день был сер и скучен. До определенного момента.
Я сидел в первом ряду частного театра, где ставились малоизвестные (зачастую благодаря своему не самому провластному содержанию), но при этом интересные и самобытные пьесы. О нем я был наслышан — моя кузина работала там костюмершей пару месяцев назад и очень много о нем рассказывала. Именно поэтому я, думая, куда потратить получку, выбрал именно это место. Наверное, это была та самая необыкновенно-обыкновенная случайность, которыми был полон тот вечер и всё то время.
В этом спектакле, названия которого я даже не запомнил, он играл одного из главных героев, почти не исчезающего со сцены всё действие. Элегантный и безмерно обаятельный, он заворожил меня. Очаровал. Если еще более вычурно — пленил. Весь спектакль я глядел только на него, не мог глаз оторвать от длинных пшеничных волос, распущенных по плечам, от изящных рук в браслетах, от хитрого прищура, которым он одаривал остальных актеров и весь зал. Казалось, он флиртует со всеми, кого только видит. И когда в какой-то момент он взглянул на меня, я почти задохнулся. Странное волнение в животе, которого я никогда прежде не испытывал и которое настигло меня в начале спектакля, в эту секунду усилилось до бесконечности. И именно в тот момент я понял: я обязан с ним познакомиться, иначе жить будет просто невозможно.
Легко было понять, где у театра чёрный ход. Просто обогнуть здание — и уже там, ничего сложного. Так я и сделал.
Он стоял в светло-сером жилете и черной рубашке, волосы перевязаны серой лентой, в пальцах зажата папироса. Я выглядывал из-за стены, не в силах не то что подойти — я даже не мог придумать слов для начала разговора!
Он опередил меня. Обернулся вдруг в мою сторону и воскликнул: «Эй, что вы там стоите? Вам что-то нужно?»
Я вздохнул, зажмурился и сделал шаг вдоль стены. Открыл глаза — он смотрел на меня чуть наклонив голову с ухмылкой на явно аристократическом лице. Я сделал оставшиеся несколько шагов. Все внутри трепетало — так близко он казался еще более невероятным, чем там, в зале театра, в нескольких шагах от меня. Я взглянул на него, изо всех сил стараясь скрыть восхищение во взгляде. Он, не переставая улыбаться, спросил:
— Ну так что? Вам нужно что-нибудь или так и будете смотреть на меня как на икону? — я похолодел. Неужто заметил?
— Я, — вдох-выдох, — я познакомиться с вами хотел. Вы мне там, на сцене, показались интересным, и я подумал, почему бы и нет…
Он рассмеялся и ответил:
— Ну, так что же сразу не сказали? Я тоже вас заметил в первом ряду и тоже думал, как бы познакомиться. Вы впервые у нас в театре?
Я кивнул и рассказал ему про свою кузину. Завязался разговор и с каждым его словом я все более и более убеждался — не зря я завернул за угол театра, не зря он обернулся на меня и не зря я сказал те первые несколько слов.
Мы обсудили спектакль и весь театр в целом. Я даже поинтересовался, давно ли он там служит и получил красноречивый ответ:
— Здесь, вообще-то, не очень. Я много где играл и продолжаю играть в городе, у нас есть и другие достойные театры. А в целом в актерской профессии я лет с четырнадцати — искал, чем бы заработать на хлеб, и попал в театр на углу Тенистой и Южной, вы, может, слышали, — он поправил волосы, вдохнул и продолжил, — оттуда ушел в городской драматический театр, но там недолго продержался — меня невзлюбили, отказывались давать больше роли. И тогда я попал сюда. Кузину, кстати, вашу помню, я пришел незадолго до нее. Чудна́я девушка, но забавная и милая, — он снова лучезарно улыбнулся и посмотрел на меня, заставляя сердце забиться чаще, а внутренности затрястись, — а вы чем занимаетесь?
— Учусь, в свободное время репетиторством подрабатываю, — просто ответил я, жалея о том, что и вполовину не настолько красноречив, как он, — ничего особенного.
— Интересно! — он вновь поправил челку, — по какому предмету уроки даете?
— Русская словесность, латынь, история. Учу в основном эти дисциплины и по ним же преподаю, — я пожал плечами, ненависть к себе вскипала с новой силой. Он взглянул мне в лицо и взял за локоть.
— Все в порядке? Слушайте, вот что. Погода на улице восхитительная, я предлагаю вам дойти до какого-нибудь трактира и выпить, затем погулять, а после можно и ко мне, я живу недалеко. Вы торопитесь?
Я оторопел. Вот так сразу? Неужели он настолько открытый и общительный? И неужели мне придется провести с ним целую ночь? И в каком смысле провести ночь?
Он будто бы прочитал мои мысли, потому что снова ухмыльнулся и проговорил:
— Неужели вы против? Или вас ждут дома вечером?
— Нет, — промямлил я, — я вполне одобряю ваше предложение, давайте прогуляемся.
— Хорошо, — он с довольным видом кивнул, — тогда я сейчас зайду в гримерную, заберу там свои вещи, портфель и плащ, и пойдем. Подождите пару минут.
Он исчез за дверью черного хода, а я все еще в растерянности смотрел ему вслед. Все развивалось слишком быстро. И, если честно, мне очень это нравилось. Признав это про себя, я вдруг почувствовал, как мое замешательство и легкий испуг ускользают — на их месте воцарялась искренняя радость и предвкушение того, что ожидало меня в ближайшие часы.
Он вышел в сером кожаном плаще с черным портфелем, все такой же элегантный и притягательный. Улыбнулся мне и снова взял за локоть, от чего сердце мое пропустило удар.
— Идемте? — молвил он. Я кивнул.
На улице было хорошо. Мы шли по бульвару в сумерках, воздух, прохладный и свежий, соответствовал всей атмосфере того вечера. Говорили о том о сём — театр, литература, музыка, политика — все обыкновенные темы, которые обсуждает интеллигенция. Я понемногу разговорился и пресловутое чувство злости на себя постепенно отступило, как, впрочем, и все остальные негативные чувства. Осталось только наслаждение моментом, вечером и им — таким красивым, чуть выше меня, рассуждающим на тему того, что Пушкин, если так подумать, не такой уж и гений — просто чуть талантливее обычного поэта. Я поддержал это мнение и заодно добавил, что Айвазовского тоже переоценивают. Он ответил, что у него есть хорошие картины, несколько штук, но вообще — да, Айвазовский переоценен. Слушая его, я параллельно думал, что никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо от разговора с человеком. Особенно с незнакомцем.
Мы зашли в трактир на каком-то проспекте. В заведении было тесно, грязно и душно, но рядом с ним это вовсе не казалось чем-то важным. Мы взяли по кружке пива и сели за стол в углу, подальше от общего шума. Он сделал глоток и сморщился.
— Гадость редкостная! Как они, — он кивнул в сторону толпы пьяниц в трактире, — могут хлебать это ведрами без малейших эмоций, не представляю!
— Ну, это их основное занятие в жизни, — я улыбнулся, отхлебнул немного из кружки и тут же подавился, — действительно мерзость! Никогда больше не притронусь к столь дешевому алкоголю, — я демонстративно отставил кружку в сторону. Он рассмеялся и от этого смеха мне захотелось улыбнуться самому.
— Предлагаю не задерживаться здесь надолго. Все равно шумно, толком не поговоришь, да и эту дрянь пить — удовольствия мало. — Он отпил еще немного и, морщась, сглотнул, — нет, ну делают же такую гадость!
Мы посидели еще около четверти часа, давясь горьким и противным пивом и обсуждая то, как эти бедные пропойцы, окружающие нас, жили, живут и будут жить. Он сыпал шутками, я смеялся и острил в ответ. Непринужденность царила в диалоге, даже несмотря на всю окружающую обстановку. Наконец, когда кружки наши опустели, он поднялся. Я последовал его примеру. Около стола трактирщика он забрал у меня посуду. Я потянулся было к карману пиджака, чтобы достать оттуда кошелек, но он бросил мне через плечо, не оборачиваясь: «Идите, я заплачу». Пожав плечами, я вышел на улицу и тут же вдохнул поглубже влажного свежего воздуха.
Через минуту, пробившись через толпу пьяниц и оттого брезгливо отряхивающийся, вышел и он. Улыбнулся мне и хотел было идти дальше, но я неловко остановил его, тронув за плечо.
— Постойте, возьмите деньги. Сколько стоил этот напиток?
Он нахмурился:
— Нисколько. Я угощаю. Идемте.
— Нет, но постойте! Я не могу так! Я человек долга и не могу позволить…
— Перестаньте, прошу, — он взял меня за запястье и помотал головой. Я едва заметно вздрогнул, — я не приму от вас денег, сколько бы вы не упрашивали. Ну же, пойдемте.
Я вздохнул и повиновался, думая где-то на задворках сознания о том, какой он благородный. Восхищение снова заполнило мою душу, я готов был прямо здесь и сейчас высказать ему, как сильно он меня притягивает. Но мы шли по сине-серым весенним улицам, он курил папиросу, уже начал говорить о политике и вставлять сюда речь о моих чувствах было бы совершенно не к месту, поэтому я просто присоединился к разговору.
К этому часу небо разъяснило от туч и теперь в темной синеве сияли крохотные огоньки звезд. Я улыбнулся одной из них, падающей, и проговорил про себя желание. Звезда будто бы улыбнулась мне в ответ.
— Красиво, — промолвил он, останавливаясь и поднимая глаза к небу, — давно не было такой ясной ночи. Красиво.
— Да, чудесно, вы правы, — я же тем временем засмотрелся не на небо, а на него. Тонко очерченные губы, ямочки на щеках, длинные ресницы и серые глаза — я никогда не видел настолько красивых лиц у юношей. Он заметил, что я загляделся на него, рассмеялся и сказал:
— Пожалуй, пора уже идти домой. Темнеет, да и холодно становится, правда? — я рассеянно кивнул и ответил:
— Да, должно быть, пора.
Несколько минут мы шли молча. Я размышлял обо всем происходящем, о нем, об этом чудесном вечере. Неожиданно я понял, что не знаю о нем ничего, кроме того, что он актер — я не знаю даже его имени!
— Постойте, — остановил я его, — глупый, должно быть, вопрос, но как вас зовут? Мы так и не представились друг другу.
— Аркадий, — он протянул руку. — А вас?
— Илья, — мы обменялись рукопожатиями и улыбками. Несколько секунд я глядел на него как зачарованный, затем смахнул с себя наваждение и пошел дальше с ним в ногу.
Разговаривая обо всем что попадалось в мыслях и обсуждая все на свете мы добрались до его квартиры, располагавшейся на втором этаже трехэтажного дома недалеко от городского парка. Квартира — две комнаты с кухней — была обставлена просто, но с изыском, который очень подходил Аркадию. Было ясно, что человек здесь живет если не богатый, то обеспеченный и, должно быть, ни в чем не нуждающийся.
Он прошел в кухню, на ходу снимая пальто и оставшись в обуви.
— Пойдемте, Илья. Выпьем чаю?
Кухня уютная — желтый свет от керосиновой лампы («новейшая разработка, к слову!»), круглый стол, три стула, печка с чайником на ней, всякие шкафчики, тумба с кувшином воды и прочая кухонная утварь, придающая этой комнате спокойной, домашней атмосферы. Мы сидели за столом — оба с фаянсовыми чашками в одной руке и папиросой в другой — обыкновенно я не курил, но сейчас просто не мог не отказаться. Оба продолжали болтать обо всем на свете, смеяться и наслаждаться обществом друг друга. И, я уверен, нам обоим было очень хорошо.
Я не знаю, сколько мы просидели тогда на кухне — по ощущениям, около пары часов. Наконец, когда нами была выпита примерно дюжина кружек на двоих и скурен целый портсигар (будем честны, из него мне принадлежали всего три или четыре папиросы), Аркадий отставил в сторону пустые чашки и взглянул на меня.
— Мы прокурили кухню, тут совершенно нечем дышать, я думаю… Пройдемте на балкон в спальню? Там свежо, уличная прохлада.
Я кивнул. Мы оба понимали прекрасно, к чему все идет, и оба неосознанно этот момент оттягивали. По пути он взял меня за руку и я почувствовал, как совсем слегка, но ощутимо, дрожат его пальцы. Неужели волнуется?
На балконе и впрямь было свежо. Я вздохнул полной грудью, опираясь руками на перила, и улыбнулся этой восхитительной ночи.
— Красиво, правда? — голос его, раздавшийся у меня за спиной, дрожал. Я обернулся и шагнул к нему навстречу.
— Вы волнуетесь?
— Ни капли.
Он поднял руку и коснулся пальцами моей щеки. Я вздохнул и повернул голову так, чтобы пальцы переместились ближе к губам. Взял его за запястье и поцеловал аккуратную, тонкую и очень холодную ладонь, прислушиваясь к его сбившемуся дыханию.
— А все-таки волнуетесь. Рука трясется.
Он шагнул еще ближе ко мне, мы почти соприкасались кончиками носов. Он проговорил вкрадчиво:
— А как рядом с вами не волноваться в такой обстановке?
Я не выдержал и прошептал ему в губы:
— Поцелуйте меня уже.
И он поцеловал. Осторожно, сначала пробуясь, затем — все больше углубляя поцелуй, делая его по-настоящему нежным и страстным одновременно, ладони его покоились одна на моей щеке, вторая на талии. Моя же рука потянулась к пуговицам его жилета.
— Холодно, — пробормотал он, едва разомкнув губы, — пойдемте в комнату.
В спальне он лег на спину и оперся на локти, глядя на меня снизу вверх и закусывая губу. Я сглотнул и вернулся к пуговицам жилета, так изящно сидевшего на нем. Он тем временем шарил по моей спине и затылку, шептал что-то на ухо — я не вслушивался, настолько был погружен в страсть.
Стянув с него наконец жилет с рубашкой, я коснулся губами ямки под шеей. Он вздохнул и выгнулся, подставляя мне аристократически-бледный торс, сам при этом потянулся к пуговицам моей сорочки. В комнате, несмотря на открытое окно, становилось жарко.
***
В такие моменты лучше всего понимаешь, что такое счастье. Я лежал, перебирая в пальцах его мягкие шелковистые волосы и думал о том, что счастье — это слышать его вздохи, превращающиеся в стоны, когда я прикасался к нему. Счастье — это ощущать на своем теле его осторожные, будто бы неуверенные касания. Счастье — это когда он опаляет своим горячим дыханием ухо, шепча нежности на французском. Счастье — это аккуратно развязать серую ленту на его волосах и восхищенно смотреть, как они рассыпаются по бледной спине.
Всю ту ночь можно было назвать одним сплошным счастьем, главная часть которого сейчас устроилась на моей руке.
— Вам понравилось? — голос его был мечтательно-сонным. Я улыбнулся.
— Очень. Вы — особенно.
Он перевернулся на живот и нежно посмотрел на меня.
— Думаю, теперь мы можем перейти на «ты».
— Однозначно. Хочешь спать?
Он помотал головой и тут же будто бы в опровержение зевнул. Я рассмеялся:
— Значит, все-таки хочешь.
— Неправда! — горячо воспротивился он, — я бы сейчас, если честно, повторил всё ещё разок…
— Эх, ты, герой-любовник, — я притянул его к себе и поцеловал в макушку, — точно уверен? — моя рука мягко скользнула по его спине к бедру. Он резко выдохнул.
— Сейчас, только немного отдохну и… — с этими словами Аркаша устроился у меня на руке, прикрывая глаза. Через несколько минут я уже улыбался его сопению. Он спал, будто ребенок, а я лежал напротив его лица и не мог не переставать им восхищаться.
Самым волшебным во всей этой случайности для меня было то, что мы с Аркашей были знакомы будто бы вечность, хотя первая наша встреча случилась всего несколько часов назад. Будто бы зал театра, тесный трактир, прохладный сквер и бесконечный чай в его кухне были когда-то в прошлой жизни, будто бы один вечер для нас превратился в целый век. Я улыбнулся этой мысли и ему спящему. За окном медленно начинало светать.
***
Потекли дни и недели нашего с Аркашей счастья, начавшегося со случайности. Мы виделись почти ежедневно, я ходил на все его спектакли и сидел все в том же первом ряду, а после них мы всегда шли тем же маршрутом, что и в самый первый день знакомства, разве что исключая трактир.
Целовались в темном парке, убедившись, что никто нас не увидит. Гладили котов на бульварах и выдумывали истории их появления здесь. Обсуждали литературу, театр, музыку, политику и все-все-все, что только можно было. Пили кофе и у него и у меня дома. Просыпались после бурных ночей в два часа пополудни и целый день просто лежали в обнимку, беседуя. Бродили ночами по городу и рассказывали друг другу страшные истории, придуманные на ходу. Просто жили — нашими отношениями, такими моментами, друг другом.
Это было пронизано какой-то дерзкой, будто бы юношеской любовью — хотя ни он, ни я юношами уже не были. Каждый поцелуй, прикосновение, вздох, стон, слово — все это как огонь горело, искрилось, обжигало и освещало всю мою жизнь, наполняло ее смыслом и надобностью.
Однако по законам природы огонь имеет свойство затухать со временем. И наш с Аркашей огонь потух тоже.
Конец начался спустя полтора или два месяца. Он стал отказываться от встреч, перестал звать на спектакли, а когда мы все же виделись — вел себя отрешенно, будто бы избегал меня. Мы ни разу не ссорились, но между нами повисло напряжение и неловкость. Я долго не мог понять, в чем дело, не решаясь спросить.
Дошло до того, что он просто перестал выходить на связь. Не отвечал на мои записки, не приходил в гости, я все время не мог застать его дома.
Зато я знал, где еще его могу найти.
Это был тот же самый спектакль, после которого и началась наша случайность. Я сидел на том же месте и он вышел в тот же самый момент — такой же дерзкий и смелый, горящий, элегантный и очаровательный. Взглянул на меня, я улыбнулся ему — и тут же наткнулся на испуганный, резко потускневший взгляд. И я все понял.
Все действие я сидел как в тумане, в голове вертелась единственная мысль — неужели всё? Еле-еле дождавшись окончания постановки, я вмиг оказался около двери черного входа. Он вышел оттуда самым первым из всех актеров, все так же с папиросой.
— Илья…
— Аркаша.
Он вздохнул и запрокинул голову к небу.
— Аркаш, нам нужен этот разговор. Я не слепой, я все вижу. Ты разлюбил меня, верно? Скажи, пожалуйста, правду, я вынесу любые твои слова.
Он странно посмотрел на меня, сглотнул и продолжил курить. Я терпеливо ждал ответа, но он все стоял молча, медленно докуривая папиросу. Когда я уже не выдержал и открыл рот, чтобы попросить его не молчать — он выкинул окурок, вздохнул и заговорил сам.
— Илюш, милый, послушай, — он мягко взял меня за плечо и взглянул в лицо, — я не разлюбил тебя, потому что… не любил, не люблю и не смогу полюбить. Ты хороший, просто замечательный, мне нравится беседовать с тобой, ты великолепен в постели, но… это не то. Я такой человек сам по себе — никогда ни к чему не привязываюсь надолго, мне все мимолетно, временно, и я ничего с этим не поделаю… Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул я, совершенно опустошенный этой его довольно короткой, но, как и всегда, горячей и эмоциональной отповедью. Он умел так делать — всего в нескольких фразах высказать то, что способно было убить; то, что из уст обычного человека было бы просто словами — но он не был обычным человеком.
— Илюш, я уезжаю через неделю.
— Петербург?
Он кивнул. Я хорошо помнил, как сильно он мечтает переехать в этот город. Стало еще больнее, чем секунду назад. Черная дыра в сердце медленно, но верно увеличивалась. Я устало посмотрел на него и проговорил:
— Ясно. Надеюсь, у тебя все будет хорошо.
Он печально улыбнулся и притянул меня к себе. Я машинально обвил его руками, плохо понимая, что делаю. До ужаса хотелось плакать. Мысли улетучивались, освобождая место для воспоминаний.
Он проводил меня до сквера неподалеку от моего дома. Я шёл молча, Аркаша с напускным весельем рассказывал про свой театр и планы на переезд. На углу мы остановились.
— Знаешь, я понимаю твою боль. Но и ты должен понять, что моей вины в происходящем нет. Просто так вышло, — он, все еще с виноватым видом, достал папиросу и спички.
— Ага, — я не поднимал на него глаз.
— Всё будет хорошо. Постарайся меня забыть и тогда станет легче, ладно? Не пытайся искать меня — все равно не найдешь. И я оставлю тебя в качестве воспоминания в этом городе и в этой, старой, жизни.
А вот это было просто невыносимо.
Я вздохнул, едва сдерживая слезы. Он понимающе посмотрел на меня и положил руку на плечо.
— Всё будет отлично. Просто поверь в это.
Мы помолчали примерно минуту. Затем он неловко возобновил беседу:
— Я рад, что знал тебя, Илюш. Прощай.
— Да, — я был не в силах сказать больше и лишь посмотрел на него, все еще стараясь не заплакать. Он наклонился и коротко, грустно поцеловал меня. Я понял, что это было — прощальный поцелуй.
Мы кивнули друг другу. Он виновато взглянул на меня в последний раз, развернулся и поспешил прочь.
Я стоял на проспекте несколько минут. На губах все еще оставался вкус его поцелуя. Плечо все еще ощущало прикосновение мягкой руки. Ум мой все еще помнил каждый наш с ним общий момент и воспоминания эти острым клинком врезались мне в сердце.
В ту секунду я отчетливо понимал — я смогу разлюбить его, свою случайность, но забыть — никогда, ни за что на свете, даже если бы и хотел.