Бессонница

В кабинете Фёдора темно и сыро, словно в водосточной трубе. Холодным светом бликуют мониторы – единственный источник освещения – на бледной коже, выделяя тёмные круги под глазами и запеченную кровь на губах.

Федя боком к рабочему месту разворачивается, откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза, массирует их большим и средним пальцами, устало рычит. Чужая ладонь в перчатке касается щеки, ведёт кончиками пальцев под подбородком, заставляя податься вперёд, скривить губы в усмешке.

 - Демон Фёдор, бессонница одолевает? – Гоголь почти шепчет, но Достоевский знает, что даже в самом тихом шёпоте его кроется самый гадкий, бесовской хохот.

- Бесы.

Фёдор открывает глаза, и их взгляды встречаются. Усмешка колется на языке, прокатывается приятным послевкусием предвкушения. Коля так же держит ладонь под его подбородком осторожно, едва касаясь кончиками пальцев – обманчиво. Он стоит, склонившись над креслом, придерживая второй рукой плащ за спиной. Почти невинно, почти благодетель.

- Тц, конкуренции не терпишь?

- Разве кошки соревнуются с мышами?

Николай на секунду вскидывает в удивлении бровь, однако в следующий миг уже совсем близко к чужому лицу, ведёт носом по чужой скуле, склоняется ближе к уху за тёмным каре волос. Весь он трепещет и будто даже содрогается в своём безумстве мысли, оставаясь практически непоколебимым внешне, но не торопится, блаженно выдыхает и кончиками пальцев заправляет прядь чужих волос за ухо, чтобы точно ни одно слово не было упущено.

- А откуда ж крысе знать о таком, если та находится на привязи дьявола? – вопрошает почти удивлённо, смакуя каждое слово, после опаляя горячим дыханием ушную раковину.

Отстраняясь, Гоголь не упускает возможности языком пройтись по чужой щеке, вызывая тихий вздох в темноту. Фёдор склоняет голову на бок и смотрит куда-то сквозь Николая, так, будто пытается добраться до его гнилой души, спрятанной за обликом сотканной из сахарных нитей благодетели, готовой остаться противным следом от любого, даже случайного прикосновения.

Достоевский медленно отводит взгляд обратно к мониторам, осматривает каждый не спеша, проверяя, всё ли идёт своим чередом. Он знает, что всё идёт своим чередом – и это касается всего, к чему тот прилагает свою руку. И когда Фёдор говорит «всё», он имеет ввиду и план по захвату книги, и крахи Портовой мафии, и, конечно, присутствие Гоголя в столь поздний час рядом с ним. И пускай последнее никак не влияло глобально на планы, наблюдать за тем, в какой экстаз входит Гоголь от их малейшего взаимодействия, Фёдору казалось забавным.

- Даже заколотый по пояс в лёд когда-то имел крылья, - выдержав паузу, отвечает Достоевский, - так с чего бы поводку быть ограничителем, когда он может быть толчком к свободе?

Коля выпрямляется, прикрывает рот ладонью и смеётся. Смеётся от всей души, искренне, пьянея от чужих слов не хуже, чем от крепкого коньяка, распитого накануне. Сам весь содрогается, кажется, вот-вот готовый раскинуть руки в стороны и принять на себя весь гнев небес, готовый провалиться на месте сию же секунду – и в безумстве своих мыслей заходящий так далеко, что даже Фёдору не всегда удавалось найти предельную точку чужих фантасмагорий.

- И вправду демон, - отсмеявшись, Николай убирает основанием ладони подступившие слезинки, расплываясь в оскале предвкушения, - демон ведь никогда не гнушался зияющей пасти геенны, она была ему усладой.

Фёдор издаёт смешок – тихий, ядовитый, не предвещающий ничего хорошего. Поднимая взгляд на Николая, он уже знает, что руки его будут испачканы сахаром похоти, будут липнуть друг к другу и к чужому, горячему, тающему под прикосновениями. Он знает и не планирует изменять начертанному – собирается избавиться от этой благодетели, искоренить, поджечь до горечи сожаления, приходящей с рассветом, когда весь сахар сгорит в чужих руках и налипнет корками, кажется, на саму душу, когда-то желавшую вознестись к создателю, предстать перед ним чистым и искренним, как той и было начертано.

В спальне Фёдора неуютно и мрачно, так, будто ты пятое колесо у телеги, третий лишний, то пятно кетчупа на белой рубашке, пятно чернил в конце письма, капнувшее с пера в последний момент. Коле кажется, что это забавный оксюморон – всё в этой спальне устроено так, чтобы из неё хотелось сбежать, а он всё чаще и чаще оказывался в ней. Забавно и то, что Фёдор в этом диссонансе смотрелся максимально гармонично, кажется, являясь последней деталей пазла, которая завершала отторгающий образ пространства.

Садясь на край постели, Фёдор вытягивает руку вперед, ждёт, пока чужая щека поластится сначала, после чего угловатую фигуру толкнут на простыни, куда-то ближе к скомканному одеялу, так и оставшегося не заправленным. Николай нависает сверху, не спешит, касается кончиками пальцев бледной кожи, растворяющейся в полумраке спальни, склоняется ближе, целует медленно, так, будто вкладывает в это какой-то свой, сакральный смысл. Достоевский отвечает, кладет ладонь на чужую шею, сжимает пряди белых волос до боли, так, как делает только он, так, как любит сам Гоголь, ловит чужой стон губами и кусает до крови, принимая жертву.

Горячие пальцы по холодной коже сквозь свободную рубашку, Фёдор чуть выгибается навстречу, вечно сдержанный и не менее холодный. Николай оставляет металлический привкус на чужих губах, облизывается и скалится своим привычным оскалом, пытается рассмотреть в чужих глазах хоть что-то. В глазах Фёдора было всё и ничего одновременно, но одно было ясно точно – ничего человеческого в них давно не осталось, а оттого он казался ближе к богу, чем все, кто ходил на каждую проповедь и исправно молился перед сном и поутру.

 На бледной коже вспыхивают кровавые подтеки, стоны сдавленные и тихие, а одежды на них было всё меньше – они не проронили ни слова, но говорили своими действиями и касаниями. Холодные и отстраненные касания, крепкая хватка и царапины у основания шеи – Фёдор не разменивается попусту, показывая свою благосклонность, позволяя Николаю оставлять свои следы в оговоренных местах, в до боли знакомых местах. Горячие пальцы, жадные укусы и торопливость – Николай никогда не стесняется своей жажды, чувствуя свободу пальцами, губами, кончиком носа, слыша её по стонам, видя в чужих изгибах тела и желании.

Фёдору не нравится, когда дело затягивается. Он раздраженно откидывает голову на подушки и опускает Николая за шею вниз, ближе к паху. Гоголь слушается, знает, что перечить дьяволу дело глупое, стягивает штаны вместе с бельём, касается ладонью члена и проводит по тому несколько раз, вызывая очередной тихий стон.

Достоевский закатывает глаза, когда чужой рот обхватывает головку, насаживается ниже и двигается не спеша, постепенно заглатывая глубже, обдавая горячим дыханием лобок и заставляя закусить губу с остатками чужой крови. Николай жадный и властный, берёт почти до основания, набирает темп и тут же сбавляет его, ладонями гладит узкие бедра со старыми следами от укусов. Жилистые пальцы в чужих волосах тянут сильнее с каждым толчком, Федя подается бедрами в моментах, стонет сквозь зубы и не теряет своей отстранённости даже в такие моменты. И это заводит.

- Демон Фёдор, - отстраняясь и загнанно дыша, шепчет Николай, - походит на сделку с дьяволом, не находишь?

- Дьявол не терпит промедлений, - тихо доносится со стороны, Фёдор и сам старается отдышаться, прийти в себя.

И это согласие.

Смазка холодная и вязкая, греется в чужих пальцах предварительно, однако всё равно заставляет поморщиться и зашипеть поначалу. Фёдор хватается за чужие плечи, осматривается, обнаруживая, что совсем потерял момент, когда вся одежда оказалась на полу, даже треклятый плащ, что постоянно мешался, дышит нервно и сглатывает, стараясь привыкнуть к чужим пальцам. Николай не спешит, позволяет привыкнуть, растягивает медленно и осторожно – излишки процесса, которые можно сгладить поцелуями-укусами в шею, периодически поднимаясь выше, касаясь губами кожи за ухом, вызывая шумный выдох, который только раззадоривает.

- Хватит, - сквозь сдавленный стон хрипит Фёдор, за волосы поднимая Николая от своих ключиц, чтобы на тех хоть немного живого места осталось, смотрит затуманено, не обыденно холодно. Оба знают, что хочется.

Оба знают, что хватит тянуть.

Смазки достаточно, но Николай добавляет ещё, чтобы было полегче. Фёдор всегда тугой и неподатливый, морщится и шипит, зная, что мгновениями позднее будет жаться ближе и жмуриться уже от удовольствия. Так и сейчас – схватившись за чужую косу, Достоевский наматывает её на кулак и рычит сквозь зубы, стараясь привыкнуть к новым ощущениям, постепенно расслабляясь и позволяя войти глубже. Коля не спешит, жмурится и кусает нижнюю губу, сминает пальцами простынь по обе стороны от головы Феди, старается держаться, хотя сносит нещадно.

Сносит от того, как туго, как близко и жарко, сносит от чужого взгляда в полумраке, от запаха и редких сдавленных стонов, совсем сносит от того, как дёргают нещадно за волосы, чтобы приструнить, овладеть, а вместе с тем и выпустить всё то, что так глубоко закрыто, снять все барьеры. Слабый кивок со стороны – Николай начинает двигаться медленно и осторожно. Сначала медленные толчки, потом позволяет себе выходить почти до головки и медленно входить обратно, вызывая хриплые стоны.

Федя запрокидывает голову и открывает рот, дышит быстро и загнанно, чувствует, как больно и хорошо одновременно, так правильно, так приятно. Так, как и нужно было, кажется, всегда, просто раньше он не знал об этом, а сейчас, когда темп немного ускоряется, хочется даже стонать громче. Обвивая ногами чужую талию, Фёдор ближе прижимает к себе Николая, дергает за косичку и стонет, второй рукой водит по чужой груди, царапается почти щекотно, заводит только больше.

Николай не спешит набирать темп, двигается ритмично, иногда замедляясь и почти полностью выходя, чтобы в следующий момент вбиться до основания, выбить очередной полустон-полухрип, зная, что так и нужно, так и должно быть. Прикасаться к члену Фёдор больше не дает, сам опускает руку с груди вниз, берётся у основания и начинает надрачивать, стараясь создать контраст между толчками и собственным ритмом.

Долго не получается, крышу сносит очень быстро. Достоевский, сдавленно всхлипнув, изливается на свой живот, пачкает свою руку, а после и чужой торс в сперме. Николаю хватает еще десятка толчков, чтобы склониться совсем близко, упав на локти и застонав в чужие сухие губы, не успев даже выйти. Сухие губы не целуют – Фёдор отворачивает лицо и, прикрыв глаза ненадолго, старается отдышаться и прийти в себя, его ещё немного трясет, кончики пальцев всё ещё немеют.

- Время позднее, - прокашлявшись, тихо говорит Фёдор, убирая свои ноги с чужой талии.

- И даже бесам нужен отдых, - догадывается Гоголь, встречаясь взглядом с чужими холодными глазами напротив.

И всё же после сделки с дьяволом нельзя остаться на одном уровне с ним – и Николаю порой хочется, чтобы было не так.