И всего-то сделал — набросал диалог в блокноте. Жаль не вырвал сразу, не разорвал, не сжег и не съел, а просто оставил в куче бумаг на столе.
А этот нашёл! Везде ему нос любопытный свой засунуть надо. И как знал ведь! Приехал на пару дней всего, хотели с ним оттянуться, пошляться по клубам, молодость вспомнить… Вспомнили!
Целый вечер он ездил мне по ушам своими идеями! Том и идеи — это катастрофа! Его идей слишком много, даже для меня. Хотя мы с ним всегда начинаем тысячу дел, и очень мало что можем закончить, не любим мы с ним заканчивать. Заканчивать грустно, даже если ты знаешь, что сделал идеальную вещь. Но пока ты её создавал, ты знал её досконально, был причастен к рождению малейшего колебания звуковой волны, а потом ты её отпускаешь, песню, как птицу в небо, и кто знает какая судьба её ждёт… Взлетит она ввысь, или её вдруг ослепнет от солнца и упадёт, несчастная, на сухую холодную землю… Поэтому мы любим самое лишь начало создания. Процесс инициации, это таинство — бесконечно. Я так рад, что между мной и Томом осталась привязанность к этому ощущению. Мне кажется, без него и нас бы с ним уже не было.
И как всегда, он загорелся от одного только слова. Моего слова! И его понесло в такие дебри, что я уже не был рад. Куда бы мы не пошли, что бы не делали, он говорил и говорил, трещал без умолку о том, что представляет себе.
Ему захотелось снять фильм. Как будто музыки ему мало! Он все уши мне прожужжал про то, как они с семьёй куда-то там ездили на каникулы на автомобиле, и там было такое шоссе, и так всё это было живописно… А я только смотрел на него, на то как у него взгляд каждый раз ярко вспыхивал, встречаясь с моим, и мне хотелось, чтобы он говорил о том, что мы с ним улетим глубоко в космос, где нас никто не достанет, и курил одну за другой.
Я в тот вечер, наверное, три пачки выкурил. Много даже для меня. Мы почти что внесли друг друга в номер под утро. Я думать не мог ни о чём, мне любая мысль доставляла боль, просто упал и провалился в дремоту. Однако ему и этого было мало. Я пришёл в себя, когда он меня начал гладить холодными пальцами по спине.
— Отвали, у меня голова болит, — ответил я сквозь дремоту, и даже ногой его попытался лягнуть, за что получил коленом под зад. Мы никогда друг с другом особо не церемонились. Какие между нами могут быть церемонии, мы же знаем друг друга тысячу лет. И, конечно, он понял, что дело вовсе не в голове.
— На что обиделся?
— Спать хочу.
— А я тебя хочу.
У меня всегда вставал от одних только этих слов, особенно когда он шептал их вот так — охрипшим прокуренным голосом. И забыл я сразу про голову, про то, что я был на него за что-то обижен, это всё было не важно, а важно лишь то, что он был рядом. И никуда больше не собирался слинять от меня ближайшие сутки. И он не слинял.
Я проводил его на самолёт, и поехал домой, продолжая переживать вчерашний день. А через неделю примерно (он никогда не звонит мне сразу по возвращении, наверное, отвыкает, я на него за такое злился сначала, потом привык) он сообщил мне, что набросал сценарий с ещё двумя «ребятами».
Как я бесился, его прочитав! Я хотел монитор выбросить из окна! Никогда в жизни меня не переполняло столько эмоций! Я злился на Тома, за то что он продолжал как всегда гнуть свою линию до последнего, его невозможно было сломать. Я злился на него ещё и за то, что он посмел рассказать эту историю кому-то ещё, кроме меня, сочинить её с кем-то ещё, кроме меня, хотя она никого кроме нас с ним не касалась. Это было лишь то, что было всегда между нами. Я не хотел, категорически не хотел делить это с кем-то ещё! Но пока я летел к нему, чтобы сказать всё это, с меня вся спесь сошла, и прибыл я совершенно плюшевым. Было только что-то, что задевало меня в глубине души, а что, я как будто уже не помнил. А он посмотрел на меня внимательно, отвёл в сторонку и, держа за рукав, спросил:
— Ты что, передумал?
— Ты о чём?
— Я о фильме. Если тебе так сильно не хочется, мы не будем. В конце концов, я всё равно без твоего согласия ничего не смогу сделать.
Ну как уж я мог отказать ему? Особенно, когда он смотрел так жалобно.
И только когда дома я увидел огромную стопку «Американского кинематографиста», до меня дошло насколько у него всё серьёзно…
А потом я стоял в пустыне, и смотрел как Том снимает крупным планом промежность статистки. Что я вообще там делал? Курить хотелось до зуда в гортани, а пачка почти закончилась.
— Возьми мои в сумке! — крикнул мне Том, не отрываясь от процесса, и мне начало казаться, что у него повсюду наставлены камеры, которые транслируют изображение по проводам сразу в его мозги.
Ребята, которые изображали нас, были похожи до одури, и смотреть на них оттого было ещё неприятнее. Ощущение будто ты умер и видишь себя со стороны. Они даже дурачились так же как мы с Томом. Но когда шлемы снимали, с ними можно было вполне разговаривать. И команда была хорошая.
За время тех съемок обгорел на солнце несколько раз, и Том заботливо мазал меня какими-то кремами, а потом так же заботливо снимал с меня кожу. Я подумал ещё тогда в процессе, что он всю жизнь этим занимался со мной, только в моральном плане. А я всё молчал. Как бы ни было больно. И ничто не могло нарушить моего видимого спокойствия.
Когда фильм был отснят и смонтирован, пришло время озвучки. И, поскольку мы решили сразу, что фильм будет немым, надо было выбрать подходящую музыку для большей части видео ряда, чтобы зритель совсем не уснул. Музыку в начале выбирал Том, я только головой кивал. Она подходила со всех сторон, мне нечего было оспаривать очевидное. Но вот подошли к месту в пустыне, и тут он вытаскивает эту песню.
Где он вообще её выкопал, понятия не имею! Но звучала она в немом кино, как безумное откровение. И уже не важно было чьё оно. Это просто была очередная песня о нас. Это уже было через чур.
— Я против.
— Но почему? Отличная песня, по смыслу подходит, — он отвечал совершенно спокойно. Мне даже показалось, что он улыбнулся едва заметно. А меня это лишь завело ещё больше.
— По какому смыслу? — мой тон попёр выше, я перешёл на французский, и начал говорить раза в два быстрее, от чего ребята, сидевшие с нами, удивлённо переглянулись.
Том посмотрел на них очень мягким взглядом, и они тут же вышли за дверь. Я сидел, обалдевший, пытаясь предугадать, что последует за всем этим. Том посмотрел внимательно на меня, и произнёс, заикнувшись:
— П-позволь мне оставить её.
Я понял, что он волнуется, хоть и глаза у него сверкали непонятно от чего.
— Да ты понимаешь, что подумать могут?!
— Пусть.
— Тебе всё равно? А если тебя кто-то спросит? — я перешел на громкий шепот, от волнения начал потеть.
— Теперь да. Это не важно. Мы не-не ответим на такие вопросы.
Я замолчал. Я вообще не понимал, что у него в голове перевернулось. Он никогда не был столь откровенен, а я уж тем более.
— А если подумают? — снова завёл я.
— Пусть думают. На то и нужна голова, — и он засмеялся.
— Ты сумасшедший, — я взял его за плечо.
А он наклонился ко мне, уставился в мои глаза и ответил:
— Мы оба знаем по чьей вине.
И улыбнулся. Так, что я чуть не ослеп.
Фильм получился грустный и сильный. Сидя в зале в Каннах, я тихо гордился Томом и очень переживал, когда слышал нелестные отзывы.
А потом он пошёл в кино, и мы решили с ним это отпраздновать — сходить на ночной сеанс. Там он взял меня за руку и прошептал, что это подарок мне за моё терпение и молчание.