и она не хочет купаться в роскоши одинокого множества богато украшенных комнат с высокими потолками, как это принято во дворцах, ей лишь бы дальше купаться в сухом дожде холодных поцелуев, которыми одаряют ее губы. она не чувствует ног, когда ее талии касаются чуть шершавые, такие же холодные пальцы от морозных вечеров, а разгоряченное сердце изнывает прося еще, еще, еще. ближе, крепче, больше. хочется заиметь волшебную палочку из далеких детских сказок матушки. сяо грезит о том, чтобы остановить скоротечные минуты их свиданий, пока венти старается не упустить ни одного шанса на ещё один короткий поцелуй.
•••
отец надоел. при всем уважении к отцу-императору, надоел до кровоизлияний из ушей своим замужеством. ненавидела она такого рода разговоры всю свою незатейливую жизнь. ненавидела, ненавидит и до самого гроба будет ненавидеть, отрицая свой «долг перед родиной». никогда та не признавала его, по мнению светского общества, простого до невозможности: выйти замуж за принца соседнего государства, стать покорной, мудрой женой, да нарожать ему наследников.
только нужно ли это порочной отступнице, имевшей лишь морской ветер, гуляющий в пламенном, вольном сердце? где же была та чистая, искренняя привязанность, рассказов о которой наслушаешься на ночь и не спишь, а грезишь, розовея детскими щечками, о нежных прикосновениях и теплых словах любви?
барбатосе не нужны были принцы, она любила принцесс и хотела бы любить до скончания своих дней только их одних, сказочных, беспечных, хохотливых, но что император, что старшие братья, да вся империя в целом, никогда не любила ее несуществующих принцесс.
да и барбатосу тоже никто не любил.
она переодевалась дворцовой служанкой и сбегала раз за разом, чудом оставшись незамеченной; гуляла по оживленным улицам, заглядывала в излюбленные лавки и танцевала под трели искусных уличных музыкантов. она искала ту чудесную, мечтательную увлеченность чем-то или, может быть, кем-то, вновь и вновь ходя по уже изведанным улочкам, здороваясь с милыми хозяйками, когда от тех слышалось старчески-радостное: «венти!».
венти — такое имя себе взяла барбатоса в простонародье. имя, значащее много для нее, больше всех кукол, сделанных на заказ у великих мастеров. имя самое глупое, но зато какое громкое и яркое, под стать характеру самой венти. оно трактовалось на мондштадстком как «свобода». и эта свобода давалась только венти, когда барбатоса сидела в сырой темнице, глубоко-глубоко под землей, скрывшись от глаз людских, таких чарующе-незнакомых. ее душу терзали сладостными, пустыми речами, невыразимым обилием двуличных слуг, казалось бы, теплыми, нежнейшими прикосновениями — лишь лживыми, никогда не несущими за собой трепетной ласки.
они встретились на буйном празднестве, что отдавало дань богатому урожаю.
полдень был моряще-жаркий, развязный и склоняющий в сон от томной духоты; только мог ли город застыть в своем скучающем обличье? когда тихой поступью на него опустилась прохлада, прихватив с собой для крестьянского вальса легкие сумерки, на домах зажглись фонари, а музыка странствующих бродяг нашла свое пристанище, как и улицы, в унисон подпевающие их мелодиям, встретили своих праздных гостей. ночь стала шумной, никогда не похожей на себя прежде, светлой и слепяще-яркой.
по сторонам раздавались возгласы, озорным эхом застряв в голове, как на ежегодной весенней ярмарке, когда в монштадт съезжались купцы и торговцы со всего континента. а венти вслушивается еще лучше, чтобы услышать четче людской говор, чтобы отразить в памяти для любого другого мелочные минуты, чтобы вырезать на сердце тот миг: тот блестящий, несвойственными ему огнями фонтан на главной улице, те иноземные резные фонари, те неведомые слова неместных — все, что было для нее ново. а ново было почти все; будто бы иностранка, она разглядывала каждый прилавок, всматривалась в лица: все разные, совсем отличные от ее собственных черт — каждый угол уже, казалось бы, знакомого дома. но сегодня все было иным, таким непривычным, но воодушевляющим.
венти была безбожно влюблена в этот город; крестьянский город, который был для нее свободой, а императорский дворец — темницей.
протискиваясь сквозь толпы, венти дивится мелькающим разноцветным огням между людьми. а когда ее взору предстает невообразимой красоты чудо, позволяет себе восторженно ахнуть. одежды, безусловно, дорогие, все алых цветов, колыхались вслед плавным, отточенным движениям, разлетались от резкого взмаха и опускались на безумно вкрадчивом поклоне на прощание.
та самая, покрытая тайной труппа, которая странствует по миру. загадочные девы в алых одеждах, которые могут появиться где и когда угодно, дают представления, заранее зная, что внимательная публика не оставит их с пустыми карманами.
что-то было в них чарующе-волшебное, отнюдь не крестьянское, но и не королевское. они были сказочницами мира сего, сошедшими со страниц редких детских книг. их лица скрыты за темными вуалями, только лишь взгляд переливается жгучим пламенем, будто бы говоря: «восхищайся мной!». глаза веселые, озорные, с лёгким прищуром играючи метаются от зрителя к зрительнице. и венти рассматривает их, таких пестрых.
только столкнувшись вдруг со взглядом тусклее ночи, медью в императорской сокровищнице, таким отчужденно-грустным, атмосфера теряется.
нет, венти теряется.
она смотрит на танцовщицу, которая, как казалось, может затеряться среди других на себя похожих, но из виду венти та теперь никуда не денется. не ускользнет из памяти тот зеркальный взгляд, с такой же убитой душой, как и у барбатосы.
в тот вечер венти обещается найти деву в алых одеждах с яшмовыми глазами и кристально-изумрудными прядями в волосах, разбитую и вовсе нелюбимою жизнью.
такую похожую на венти. на барбатосу.
•••
– это ты! – она говорит шепотом, воодушевленно, по-детски искренне; бессовестно впивается в смуглое, выжженное палящим, летним солнцем запястье, не заставляя ждать угрюмый взгляд в свою сторону. – я вас всё-таки нашла!
венти вглядывается в хмурые черты лица незнакомки, но точно очень даже знакомые яшмово-печальные глаза и изумрудные пряди в волосах. готова поклясться жизнью, это та самая дева с праздника.
ее необычную, иноземную внешность не укроет местная модная одежка, да и ее бархатный берет не схоронит от любопытных глаз несвойственно женщине короткие волосы. заморская, совершенно непохожая на сказочных принцесс.
та самая. та самая. та самая.
точно та самая, такая желанная барбатосой загадочная незнакомка.
– мы знакомы? – невежливо бурчит та сквозь зубы.
девушка небрежно вытаскивает свою кисть из цепкой хватки, на удивление, мягких и нежных для служанки рук; на кончиках пальцев только пару красных точек виднеется: может, подмастерье швеи?
– вчерашняя ярмарка. вы долго всматривались мне в глаза.
– вы ошибаетесь.
не показывает, но помнит.
помнит ту ослепительную зелень, полную глубокой усталости, что делала взгляд потерянно-грязным; дева в алом тогда мечтала, лишь бы не увязнуть в нем, как в диком болоте, таком же одиноком и пугающе-родном.
но, как назло, сейчас она оказалась по щиколотку в неприятной, холодной мути из тины и разбитости.
– я хочу с вами познакомиться.
– не разделяю вашего желания.
– я надеялась найти родственную душу. ваши глаза выдают вас с потрохами!
первый шаг назад.
– глаза? что не так с моими глазами?
второй шаг.
– если вы разделите со мной ужин, то я поведаю.
– какие жалкие манипуляции.
третий.
– тогда скажите мне всего две вещи! – бездумные шаги остановились. – ради чего вы еще живете?
незнакомка застыла. болото тянет вниз — теперь она по колено увязла. эти изумрудные глаза видят насквозь: нагое тело под множеством слоев одежды, кости белые и душу.
душу? есть ли она там? что от нее осталось? осталось ли что-то вообще?
она вся изранена с малолетства, потеряна, убита, закопана в глубокой могильной яме, лежит там с червями, букашками, чахнет, исчезает в концы. да какие мастера могут с ней работать?
но один был согласен. он-то и склеил оставшиеся кусочки уже сгнившего существа ее, отшлифовал, заставил вновь дышать. дышать полной грудью и жить. он был тем, для кого жила маленькая девочка со смутой в сердце и развалинами заместо души.
но вечности в людских жизнях не бывает.
– мне наказали жить и искать то, что осчастливит меня.
она говорит твердым, строгим голосом, будто это не просьба любящего родителя, даже если и неродного, а приказ, продиктованный самим императором доверенному писарю. отчего венти и думает: «а правда ли?»
но почему-то безоговорочно хочет верить, даже не может подумать, что эта прекрасная дева может сейчас солгать; только дивится, как та поджала губы в тонкую розовую ниточку и голову опустила.
это был болезненно-колющий вопрос, пробирающий своим холодом кости, и венти наверняка понимала это с самого начала. она улыбается на чуть потерянные глаза, ожидающие продолжения, второго вопроса и затем незамедлительного побега, только вот уже со своей стороны.
– и ваше имя, — на улице непомерно тихо, поэтому даже ее щебечущий шепот кажется таким громким, даже несколько неприятным, — настоящее имя.
– с какой стати?
– вы же знаете, мы больше никогда не свидимся.
улыбка какая-то у этой приставучей незнакомки странная: солнечно-приятная, но лучи не греют, медленно леденят если только. иноземка задумчиво сложила руки перед собой: не знала, стоит ли этот диалог ее имени. но правда была такова – не свидятся, наверно, больше никогда в жизни.
– сяо, – говорит та бесстрастно, медленно вышагивая мимо венти, – и не пытайтесь предугадать судьбу, а теперь прощайте.
венти так и осталась стоять среди одиноких огней тусклых звезд в ночной мгле. уже так поздно, даже леденящий кожу ветер нагнал подходящий к концу последний теплый день. кажется, личные служанки уже должны были обнаружить пропажу барбатосы. теперь хоть на долю, самую малую часть сделавшейся счастливой барбатосы.
ведь и венти, и барбатоса понимали — все это наглая ложь.
двум родственным душам суждено ещё встретиться.