На следующее утро Йен просыпается около девяти, и яркий утренний солнечный свет цвета яичного желтка, теплый на его закрытых веках, струится через окно гостиной. Осознание того, где он находится, занимает значительное количество времени, и на секунду в его груди поднимается ледяная паника, когда он думает что снова перестал следить за происходящим, потерял счет времени, забыв о привычных делах, из которых состоит его повседневность, и способность делать что-либо кроме как продолжать дышать, и он думает: «Нет, нет, нет, не сегодня», но спустя секунду его глаза фокусируются, и он понимает, что это не та ситуация.

Он заснул сидя на диване, чего обычно не случалось, обнаружив телевизор за воспроизведением утреннего новостного ток-шоу, что тоже странно, и спящее лицо Микки Милковича практически на своем плече, что является самым странным из всего. Микки спит с открытым ртом и нахмуренными бровями; во сне он выглядит гораздо моложе и мягче, чем наяву.

У Йена нет четкого воспоминания о развитии событий, приведших его от работы к танцам с Мэнди и к Микки Милковичу, спящему на его плече, что вызывает беспокойство. Его первая реакция — ощупать себя, чтобы понять, полностью ли он одет, или чтобы найти в туманном пространстве своего сознания любые другие доказательства того, что что-то могло произойти между часом и двумя ночи. Нет ничего, что указывало бы на то, что они переспали. Такое случалось раньше, Йен приводил кого-то домой и просыпался, не имея понятия о деталях произошедшего, в основном, когда он чувствовал себя действительно маниакальным. Это не похоже на тот случай. И почему-то, это вызывает облегчение.

Веки Микки слегка подрагивают, и Йен инстинктивно отодвигается от него дальше по дивану, потягиваясь и зевая. У него не совсем похмелье, но у его тела ленивое, тянущее чувство, которое возникает, когда он бывает серьезно под кайфом. Ему нужны блинчики. Возможно, даже целая куча блинчиков.

Микки зевает и открывает глаза, когда Йен поднимает себя с дивана, чтобы взять стакан воды и лекарство.

— У тебя есть кошка? — спрашивает Микки.

— Нет?

— У меня во рту такой привкус, как будто в него нагадили, — говорит Микки, скорчив гримасу. Он снова зевает.

— Все еще не могу поверить, что прошлой ночью ты ударил какого-то парня коленом по яйцам посреди улицы, — говорит он, и его голос полон веселья.

Точно! Вот, что произошло прошлой ночью.

— О, черт, — Йен допивает оставшуюся в стакане воду, — мой босс убьет меня, если узнает об этом.

— Явная самооборона, — говорит Микки, вставая, — мне нужен бекон. У тебя есть бекон?

— Нет, — говорит Йен, — но дальше по улице есть отличная закусочная.

— Тогда почему ты просто стоишь здесь, а?

Десять минут спустя Йен уже выпил полчашки кофе, а Микки выливает неприличное количество сиропа на стопку блинов.

— Никаких шуток насчет моей любви к сладкому, ладно? Мне достаточно этого дерьма от моей чертовой сестры, — говорит он. Йен делает такое движение губами, как будто застегивает молнию, и возвращается к своему собственному завтраку. Микки улыбается ему с набитым ртом. Воротник его рубашки перекосился, волосы взъерошены на затылке, глаза сонные, но выглядит он неплохо. У Йена приятное чувство.

Он устал, и от него пахнет марихуаной, и сегодня ему придется пойти на работу, чтобы убедиться, что не было никаких проблем от парня, которому он вчера врезал по яйцам, и сейчас он вспоминает, что обещал Липу помочь после обеда перевезти диван в его квартиру, но все это кажется неважной херней по сравнению с осознанием, которое приходит к Йену, пока он ест свои блинчики. Все это лишь посторонний шум, несущественный и неинтересный, потому что его сражает чем-то вроде удара по голове бейсбольной битой, или грузовиком, или фугасом (1).

Он втрескался.

В Микки Милковича.