Поднося горящую спичку к газовой конфорке, я не заметил, как проснулось солнце. Краем глаза, едва не обжигаясь вспыхнувшим под сковородкой пламенем, взглянул, как он бесшумно зашёл в кухню и сел за стол, привлекая внимание лишь шумным отодвиганием стула. Сминая скатерть, поставил локти на неё и положил голову на руки. От «проснулся» одно слово, а на деле веки сами опускались, и даже умывание, оставившее на его ресницах влагу, а на футболке мокрые пятна, не придало бодрости.

       — Доброе утро, Маркус, — улыбнувшись, я отвлёкся от плиты, чтобы подойти к нему.

       Парень, приложив немалое усилие, поднял голову и приоткрыл пустые, ещё не ожившие глаза.

       — Доброе, Саймон, — невнятно прохрипел он за ночь отвыкшим от разговоров голосом.

       Я наклонился к его лицу и зажал его губу между своих. Маркус вяло ответил на поцелуй и быстро отстранился, падая на свою руку. Не то, чтобы он не хотел, просто не мог иначе — не выспался, о чём говорило всё его тело, готовое упасть на пол и заснуть. Я привык, что утром, когда Маркус не в состоянии даже головой кивнуть или помотать, нельзя ожидать особой реакции, поэтому благодарен даже за малый признак внимания, ведь, кажется, только его не хватает в холодное светлое утро, чтобы весь день оставался светлым.

       Множество раз пытался загнать Маркуса в кровать раньше двух, но к ночи его вечно что-то увлекает: разговоры, книга, фильм, рисование или уборка несуществующей пыли, даже если проснуться необходимо в пять утра. Бесполезно. Лучше дать свободу побыть в одиночестве под сиянием звёзд. Поэтому это я играю роль человека, который рано ложится, чтобы рано встать и сварить своему солнцу кофе. Я не против делать это, даже когда поздно возвращаюсь с работы или до середины ночи не могу заснуть, преследуемый тревожным вопросом, ведь Маркус заслужил заботу, впустив меня в свою жизнь. К тому же его лицо, недоуменно оглядывающее полуоткрытыми глазами обычные предметы как нечто новое и необычное, очаровательно.

       Я рефлекторно облизнул губы после поцелуя и поморщился от привкуса едкой зубной пасты со жгущей мятой.

       — Вот, — тихо произнёс я и поставил перед парнем кружку свежего кофе, источающего терпкий аромат и лёгкие завитки белого пара.

       — Спасибо, — последовал сонный ответ.

       Прежде чем Маркус успел поднять кружку, я заметил белое пятно зубной пасты в уголке его губ.

       — Погоди, — мягко, в неторопливом темпе партнёра.

       Я снова наклонился и, приложив к мокрому языку большой палец, провёл им по мягкой коже с засохшими белоснежными комочками. Закончив, я чмокнул парня в щёку, на мгновение почувствовав тепло не от плиты в это прохладное ноябрьское утро, и вернулся к сковородке.

       — Хэй, — привлекая моё внимание, тихо выдохнул Маркус и схватил подол фартука. Я обернулся через плечо, — я люблю тебя.

       Смотря в его глаза, пока он говорил, едва не обжёгся о раскалённую сковородку, слепо нащупывая угол тумбы, на который можно опереться. Он глядел прищурено, будто не может сфокусироваться, но я ясно видел нежность в блестящей радужке, слышал мягкость голоса из слабо открывающихся губ, а самому становилось приятно. Это было что-то изнутри, словно помимо крови, есть нечто нежное в сосудах, обволакивающее грудь бархатом, что заставило меня в очередной раз улыбнуться, забывая о трудностях, которые предстояли на работе и не давали сегодня спать, что-то, что мог вызвать только этот человек, еле держащийся на стуле. Я почувствовал, как горят щёки.

       Не знаю, к чему эти слова, преодолевшие мутную оболочку сна, и, может, они звучат не к месту, но… хорошо, что он их произнёс. Я любим, меня ждут. Главное — помнить об этом и улыбаться по дороге домой.

       Видимо, его растрогала моя чрезмерно навязчивая забота или заметил синяки под глазами, несмотря на то, что держался я бодро, ведь Маркус не тот человек, который попусту шевелит языком. Неужели так заметно, что я тоже неважно себя чувствую от усталости и сомнений? Бросил взгляд на свободную руку. Она мелко подрагивала.

       — И я тебя, — мягко ответил я почти шёпотом. Голос почему-то пропал.

       Хотел поцеловать его ещё раз, но мне показалось, что это слишком для утра, и я сжал губы, отказываясь от лишнего порыва.

       Маркус расцепил пальцы, выпуская светлую ткань фартука, и потянул руку к кружке. Разбивая два яйца над сковородкой, шипящей маслом, я не мог представить вкус сочетания горького кофе и терпкой мятной зубной пасты. Уместил кусочек бекона, не желая отводить для него отдельную посуду. Учитывая, что Маркус пьёт только чистый чёрный кофе, чья горечь на целый день оседает на язык, должно быть достаточно противно, чтобы я выплюнул всё в раковину. Мыть одну сковородку хлопотно, а две — уже ад. Не люблю мяту и не могу пить кофе даже с сахаром и сливками без боли в животе, поэтому часто засыпаю на рабочем месте, пока никто не видит. Масло летело во все стороны, жёлтыми пятнами прилипая к фартуку.

       Два яйца и кусочек бекона спокойно жарились на плите, медленно приобретая аппетитный оттенок, пока я смотрел в окно сквозь щель между занавесками. Шёл снег. Не бурей града и не колющими льдинками, вонзающимися в кожу, застилающими метелью обзор, а великолепными хлопьями, нежно стелющимися на дорожки. Красиво, но, наверное, холодно до красноты носа и щёк, в отличие от помещения, на кухне, где жарко у плиты от заботящегося о нас огня.

       Я вздрогнул от крика телевизора и растерянно взглянул на экран. Медленно убывала полоска звука, жалея человеческие уши. Телевизор включён, и седой мужчина приятным низким голосом заливает чужую ложь в новостях по главному каналу — Маркус проснулся, выпив половину кружки.

       Я перевернул бекон под репортаж о ночном задержании очередного преступника «наших крайне криминальных улиц Детройта». На самом деле я почти не слушал, что передавал диктор, ведь каждый раз одно и то же: войны, кризис, убийства. Сегодня меня это не волнует, сегодня мне сказали «я тебя люблю», и я хочу продержать трепет нежного счастья до конца дня.

       Достал тарелки из верхнего ящика и поставил под руку. Ловко вынул приборы и с мягким звоном положил вилку с ножом перед Маркусом и около своего места. Вернулся к плите. Яйца приобрели белоснежный цвет и светло-коричневую корочку по краям, а бекон позолотел и свернулся волной, и всё источало благоговейный аромат семейного завтрака. Пора подавать. Закрыв глаза, я вздохнул и был доволен собой.

       — Опять мешают андроидам жить, — тяжело выдохнул Маркус и, расстроенный новостями, выключил телевизор.

       — О чём ты, милый? — спросил я, накладывая еду на тарелки.

       — Снова расстреляли бастующих девиантов, — возмущённо произнёс парень, отрывая голову от поддерживающей руки. Взбодрился, солнце, — хотя они были безоружны, ничего не делали! Просто ходили и просили равноправия, — с грустью посмотрел на меня.

       Маркус поднял локти, давая мне поставить перед ним тарелку с яичницей и беконом. Ему с беконом, себе — просто. С утра мне много не надо, иначе будет мутить весь день.

       — Спасибо, — проскользнуло в диалоге.

       — Ты так звучишь, — улыбаясь, я поставил блюдо для себя, в шутку продолжая: — будто готов устроить для них революцию.

       — Да! — воскликнул Маркус, взмахивая ножом, пока я развязывал узел верёвок фартука за спиной. — Ведь нечестно, что мы, люди, их создали, а теперь ущемляем, — я смотрел на него, и было сложно понять: говорит он в шутку или серьёзно. — Это как запрещать детям дышать.

       Я решил, что всё-таки шутка, ведь был на неё настроен. Я снял фартук и, складывая его на свободный стул, усмехнулся:

       — Не забудь про меня в своей революции.

       — Ни за что! Будешь правой рукой Маркуса-Освободителя, — теперь я видел игривый блеск в глазах парня, с энтузиазмом размахивающего руками. Я сел на своё место и взял приборы, — нет, лучше Саймон и Маркус — Укротители Людского ЧСВ. Будем стоять на какой-нибудь возвышенности, например, на броневике, как Ленин, держа в руках флаг, возможно, тоже в стиле октябрьской революции, красный, с надписью «За революцию!», и пафосно глядеть вдаль, пока толпа девиантов внизу будет скандировать наши имена.

       Я засмеялся, представив подобную картину, и Маркус улыбнулся моей радости.

       — «Слишком много кофе, Маркус»?

       — Нет, — всё ещё широко улыбаясь, я зачарованно смотрел на него.

       — Замечательно, — парень сделал ещё глоток напитка, пока я жевал кусочек яйца. — Прямо как ты, — поставив кружку, объявил Маркус, уверенно, словно это очевидно, как последовательность времён года. Я растерянно замер и приподнял бровь. Хотел обернуться за спину, не веря, что комплимент сделан мне. — Ты замечательный, — мягче бархата и тополиного пуха, ласковее домашней кошки его голос и горячее звезды прикосновение пальцев к нежной мочке, — Саймон, — имя как будто не моё, а чужое, такое странное и неземное.

       Оторопел и даже забыл сказать тихое «спасибо», смог только покраснеть в щеках и уколоться холодом, когда его гладящая ладонь покинула ухо и шею. Вставая с постели и мелко дрожа от утреннего мороза, я не ожидал, что сегодня тепло, мгновенно разносясь по телу, вдруг начнёт согревать изнутри.

       Забытая мною конфорка горела ровным лижущим прохладу пламенем, синим и трепещущим от дыхания.