Colloquia De Cosmos Et Fortuna

What is the color of the end?

I see it now as I descend

I walk alone in this eternal night

What is the meaning of this life?

Mors Principium Est — The Everlong Night

— Хора! Хора, да где же ты? Послушай, я все понял, тот метеорит… — профессор Бальмаш влетел в лабораторию и тут же замер.

Только что Хоры не было нигде, а теперь — вот он. Сидел на полу, в узком закутке между шкафами с препаратами, и — перебирал какие-то записи. Вид у него нечитаемо-странным — не то мечтательным, не то мрачным, не то — словно тоскующим.

— Эй, ты чего? Что это? — Бальмаш уселся рядом. Теперь в закутке не осталось места, зато Хора наконец обратил на него внимание.

Он почти улыбался.

— Ты столько всего помнишь — того, чего не помню я. Но… ты помнишь доказательства иллюзорности?

— Доказательства Фортуны?

— Нет. Иллюзорности.

Бальмаш с интересом потянулся к нему, а Хора — протянул записи.

— Вспоминай.

***

О Литературе

— …таким образом, Я неизбежно противопоставляется не-Я. Представьте…

— Бессмыслица какая-то! Нет, ты подумай! Ты понимаешь, что это значит? — Бальмаш заерзал на жесткой скамье и пребольно ткнул Хору локтем в бок.

— Что? — Тот нехотя покосился на друга.

Вступать в открытую конфронтацию с профессором Бальмашу явно не хотелось — тот бы все равно не понял и не принял, как не понимал и не принимал его сам Бальмаш, но — держать этот яд в себе он все равно не мог. Осознание неправильности всего сказанного жгло изнутри — Хора слышал это в хрусте его пальцев и в нервном дыхании, чувствовал в звоне собственной маски…

Ну как можно так сильно злиться?

— Ты сам подумай! «Представьте», в рассвет его. Да как это вообще можно представить?

Хора устало вздохнул. Бальмаш заводился все сильнее и уже тихонько тряс его за плечо, — так, чтобы не заметил профессор и остальные студенты. Им двигало какое-то странное раздражение, которого Хора не разделял: в отличие от Бальмаша, подобные вопросы он любил, и против профессорских идей ничего не имел.

Но — за Бальмаша было просто больно: казалось, он вот-вот взорвется, если не выскажет свое возмущение хоть кому-нибудь.

— Ну что тебе так не нравится? Тезис, антитезис или синтез?

— Нарушение законов логики, конечно же! Вот скажи, — Бальмаш с силой развернул его к себе, чуть не вырвав из рук конспекты. — Откуда берется Я? Откуда?

Хора замешкался. Молчать — не в его правилах, но… но. Отвечать Бальмашу было бессмысленно — оставалось только слушать, пытаясь вторым ухом уловить обрывки лекции, а заодно — не уснуть. Несколько бессонных ночей кряду давали о себе знать: глаза под маской неумолимо слипались, а голову клонило к столу.

— Из этого бреда выходит, что Я создает само себя! Получается, что действие первично, а реальность — вторична. А раз так, ей просто не с чего было начаться. И…

— Это и есть доказательство Фортуны, — Хора возражал вяло, но настойчиво.

— Космос не мог создать сам себя из ничего, как ты этого не понимаешь? — Бальмаш вцепился ему в плечи с такой силой, что тот тихо охнул. Точно останутся синяки. — Выходит, что угодно может создать себя из ничего. Что угодно, как угодно. Выходит, в мире нет логики, в науке нет логики. Звезды картонные — если они себя таковыми представят!

— Не ничего, а Фортуна. К тому же…

— К тому же это похоже на глупый роман!

— Молодые люди.

Послышался звон профессорского колокольчика и Хора тут же зажал Бальмашу рот. Не хватало еще, чтобы им обоим влетело на ровном месте — они и так достаточно натворили даже за эту неделю. Оставалось только замереть и уткнуться в конспекты, словно это и не они в очередной раз срывали занятие.

— Я вас все равно слышал, — мастер укоризненно покачал головой, поворачиваясь в их сторону. — Все те же, все те же люди… Итак, мы остановились на…

— На том, что это бред! — Бальмаш уже вырвался из хватки и теперь сердито хрустел костями, явно собираясь разбить все контраргументы Хоры в пух и прах.

Хора только коротко зевнул и спрятал руки под пелерину.

Было зябко, концентрация, — спасибо Бальмашу, — безвозвратно исчезла, и сосредоточиться на лекции он уже не мог.

Все сильнее хотелось спать.

Он склонил голову на грудь.

— Эй, — в шепоте Бальмаша скользнула тревога. — Ты чего притих? Крыть нечем?

Пусть он издевался и бестактничал, как мог, Хора чувствовал — тот все равно волновался.

Странно, так странно.

Совсем не похоже на Бальмаша.

Или он просто не замечал?..

— Эй! — Тот снова ткнул его в бок. — Да что с тобой?

— Я думаю, — тихо признался Хора. — О том, что ты не прав.

Внутри что-то защекоталось: он не видел, но чувствовал, как округлились глаза Бальмаша под маской.

— Это еще в чем? — Тон у него стал каким-то обиженным.

— Романы не дурацкие. Нет ничего плохого в художественной литературе. Зря в Академии ее запретили, — Хора выдохнул и умолк. В голове неприятно гудело — так небо гудит глубоким предрассветно-синим, на грани пурпурного.

Наверное, это плохой признак.

Наверное, он сходил с ума.

Вот и все…

— И… почему? — Теперь вместо обиды в голосе Бальмаша звучал искренний интерес, и от этого интереса, — легкого, звонкого, — гул сразу куда-то пропал.

— Романы учат понимать вот такие вещи. Они не буквальны. Нет буквального Я, буквального не-Я. Ты, верно, лучше меня как ученый, но… — Хора говорил совсем тихо, то и дело замолкая: он чувствовал внимание профессора, обращенное в их сторону, а еще — едва шевелил языком от усталости. Его голова сама собой опустилась Бальмашу на плечо, смешно задев колпаком о колпак. — Но ты слишком конкретен. Потому ты такой химик. А тут нужна… абстракция… нет, не она. Иносказание… И ты понимаешь одно, понимая иное…

— Ты предлагаешь познавать реальность через иллюзию? А не безумен ли ты? Хора, серьезно, ты не болен?

Если бы у Хоры еще остались силы, он бы ответил, что все — в полном порядке, что он просто смертельно устал и хочет спать, и что Бальмаш иногда — ужасно прямолинейный и ужасно дурацкий.

Что не надо кидаться на любую теорию с кулаками, не дослушав до конца.

Что тот слишком громко думает и переживает — настолько, что это отдается цветным гулом у Хоры в голове, в крови, в костях, и ему кажется — он и в самом деле сходит с ума.

Он бы сказал, что Бальмаша слишком много даже для него, Хоры, и что Бальмашу не помешало бы поучиться держать себя в руках. Художественная литература была бы весьма кстати.

Но Хора ничего не сказал. Даже не почувствовал, как его лба коснулась тощая ладонь, и как маска ударилась о маску.

Хора уже спал у Бальмаша на плече, и эта вибрация удара не разбудила его.

Она обратилась в гул, — огненный и синий, пахнущий метеоритным железом и космической бездной. Космос раскрылся над ним, и тут же — утопил в себе, глядя тысячами пурпурных звезд.

Прямо в душу.

Хора во сне рассмеялся. Бальмаш был бы рад узнать, что в них нет ничего картонного.

Но Бальмаш не видел звезд. Мягко приобнимая Хору за плечи, чтобы тот не упал, он вынужденно вслушивался в заключительные слова профессора:

— …и это — доказательство Фортуны. О других мы поговорим в следующий раз, а пока что — все свободны.

Колокольчик зазвенел зеленым.

Пурпурные звезды — погасли.

***

О Звёздах

— И как ты это делаешь? — Со своим заданием по астрономии Бальмаш давно разобрался, и теперь вертелся вокруг Хоры, — не то пытаясь помочь, не то просто отвлекая.

Несколько раз Хора даже тянулся к трости, чтобы хорошенько вмазать лучшему другу по маске: казалось, Бальмаш делал это нарочно.

Ну почему, почему именно сегодня, когда глаза слипались прямо на ходу, а учеба давалась совсем уж с трудом?

Хотя, ему-то не сложно.

Ему никогда не сложно.

Будущий профессор…

Хора помотал головой и перевернул звездные карты.

Что-то не сходилось.

— О чем ты?

Он с трудом боролся с желанием положить голову на стол и уснуть прямо так — не снимая маски, двух метров не дойдя до кровати.

Кошмары Лорана оказались заразительны — как и всякого рода безумие. Спал он все хуже.

— О звуке звезд, конечно же! — Бальмаш уселся на край стола. — А ты о чем? При чем тут кошмары?

— Совершенно ни при чем, — печально согласился Хора. Ну вот. Он уже и не знал, когда говорил, а когда молчал. Пора было заканчивать с астрономией. — А что со звуком звезд? Ты только вчера говорил, что в него не веришь.

— Я его не слышал, — тот развел руками. — Может, его и нет вовсе. Может, это твое личное помешательство. Но… — Бальмаш изящно склонился над картами. — Возможно, он и есть. Как от чернил, но не от чернил. Вот эта звезда — как звучит?

— Я не могу понять это по чернилам! — Хора почти возмутился и закинул ногу на ногу. Сразу стало больно. — Надо смотреть и слушать Космос, а не какие-то бумажки. Смотреть!

Прежде, чем Бальмаш успел возразить, он сорвал маску. Одной рукой потянулся к шторам, а другой — зарылся в чужие волосы, пытаясь нащупать бархатные ленты.

Те словно расплелись сами — маска Бальмаша со звоном упала на пол.

— Ты что творишь? Ты не помнишь, что…

— Готов?

Сонливости как не бывало. Сейчас, за закрытыми дверями их комнаты дормитория, в кромешной темноте, с недоделанным заданием по астрономии и пересохшими глазами, Хора чувствовал: он наконец-то был в шаге от чего-то важного.

Доказать Бальмашу существование звездного звука — чем не открытие?

Докажет ему — докажет и остальным, а там…

— Ты забыл зеркальную луну?Зеркальная луна рождает опасные иллюзии, если на нее посмотреть. Ты…

Бальмаш испуганно дернул его за рукав, но было поздно — шторы распахнулись. Только вышитые звезды сверкнули в лунном свете.

Хора поморщился — глаза слезились, луна жгла их, как солнце, и ее холодный свет застил все небо.

Половины звезд не было видно вовсе — в том числе и той, которая так заинтересовала Бальмаша на несчастной карте.

— Ее нет! Пропала. Новая звезда.

— Карты рисовали недавно, — Бальмаш стоял спиной к окну, изо всех сил стараясь не смотреть на луну. Обзаводиться вредными репликами ему явно не хотелось. — Может, ты просто не видишь? Ну, знаешь, глаза потерял. В кошмарах Лорана… — Тон у него был таким едким, что можно было растворять алмазы.

— Да прекрати ты! Лучше идем на крышу.

— Это еще зачем? Вниз меня скинуть хочешь? На мне пурпурной формы нет, учти!

Бальмаш попятился, но — безуспешно. Хватка у Хоры — цепкая, жесткая, а настойчивости ему было не занимать. К тому же, он уже опирался на трость, и…

— Бери маску и пойдем. И карты прихвати. Когда-нибудь потом мной покомандуешь, — угрозы в голосе как не бывало: Хора весело шагал к двери, почти не хромая.

— Только если обещаешь, — Бальмаш нервно усмехнулся и, приложив маску к лицу, все-таки отправился следом.

***

На крыше было холодно. Еще холоднее, чем утром в лектории. Мало того, что солнце давно перестало всходить, так еще и осень проявляла себя все настойчивее. За одежду цеплялись жухлые садовые листья.

Хора стоял у самого края.

Полы его мантии хлопали на ветру, — громко, тяжело, угрожающе, — а каблук отбивал какой-то тревожный ритм. Трость вторила звонким металлом.

— Подойди, не бойся, — Хора старался говорить так ласково, как только мог, но чувствовал — выходило жутко.

Впрочем, Бальмаш осторожно шагнул ближе, — словно загипнотизированный.

— Где там твоя звезда?

Будь сознание Хоры чуть яснее, он уловил бы в словах друга недоверие, тревогу и страх, вспомнил бы, как тот не любил громкие звуки, но — ясным оно не было уже давно. И сейчас, перед лицом Космоса, ему было все равно.

Он поднял руки к небу, словно в молитве.

— Вон там. Снимай маску! И слушай тишину.

Стук прекратился.

Теперь над ними обоими раскинулся Космос — совершенно безмолвный и беззвучный, глядящий тысячами разноцветных глаз. Совсем как в его утренних снах.

— А может, это не звезды? Может ведь быть, что это — глаза первородных чудовищ, и все совсем не так? Может статься, что Космос не сломался, и все лишь встало на свои места? — Хора незаметно встал у Бальмаша за спиной, зажав его между собой и тростью, будто в клетке, и шептал — в самое ухо.

А Бальмаш — смотрел вверх.

Пурпурная звезда — такой она была.

Потерянная на карте и волею Фортуны найденная вновь, она звенела.

Не где-то снаружи, не в вышине, но — внутри головы. Она звенела в черепе и на кончиках пальцев, ее звон колол ладони, слезами тек из глаз.

Она была громкой.

Режущей.

Высокой.

Она искрами жгла сердце, и казалось — ее звон заполнял изнутри.

Звучала каждая звезда.

Каждая.

На свой манер.

Своей нотой.

Своим ритмом — или же без него.

И Космос — тоже звучал. Цветом неба, его глубиной, высотой, до которой не дотянуться.

Космос затекал в зрачки.

— О великая Фортуна, ускользающее счастье…

Бальмаш пошатнулся. Хора не знал, от чего — то ли от удивления, то ли от осознания, то ли от того, что все-таки проиграл в их вчерашнем споре. А может — лишь потому, что звук оглушил его, и ему снова стало плохо — как от пения нерадивых первокурсников.

Но Хора его поймал.

Обнял поперек груди, — так, что сердце прижалось к сердцу, — и уперся тростью в край крыши, отталкиваясь от него — подальше.

Бальмаш повис у него на руке.

Он нервно дышал и вертел головой, ища дорогу назад: музыки Космоса ему явно хватило по горло.

— Нет, ты точно меня угробишь… надеюсь, это все просто дурацкий сон.

Голос у Бальмаша дрожал.

Хора снова не нашелся, что ответить — слишком пусто было в голове от бессонницы и от космического звона.

Он лишь молча протянул другу маску.

***

По возвращении в дормиторий Бальмаш и правда уснул — отключился, едва его несчастная голова коснулась подушки.

А Хора снова не спал всю ночь: небо менялось слишком быстро, и кошмары Лорана рыскали по теням.

Астрономия на листах более не имела никакого смысла.

***

О Смерти

— Вот что творится у них в голове? — Бальмаш изо всех сил старался не бежать и не размахивать руками: все же, они шли вместе с Хорой, а тому, — после очередного забега рассвет знает за чем, — снова было больно ходить.

Виду он не подавал, но шаги у него были тяжелые, неровные, и, — Бальмаш слышал, — тот слишком часто опирался на трость.

А потому — он держал друга под локоть, почти не бежал, и размахивал только свободной рукой.

— Ты о ком? — Хора явно думал о чем-то своем и теперь, верно, пытался поймать ход его мыслей.

— О…

«О Мер».

— О тех, кто носит пурпурную форму. Что может такого случиться, чтобы человек захотел покинуть Академию, да и вообще — весь мир? — Бальмаш говорил с привычной беззаботностью, но что-то скребло его изнутри. Тревога?

Тоска?

Ускользающее нечто?

Ускользающая Мер.

О ней он старался не думать.

— Не знаю, — Хора пожал плечами. — Я… ой! — Ступеньки подвернулись как-то слишком неожиданно и каблук заскользил по гладкой плитке. Он чуть было не упал, но Бальмаш ловко схватил его за шиворот и расхохотался.

— Ты как первокурсник. Спотыкаешься и головой вертишь, будто сова с недосыпом…

— Идем за метеоритами?

— Лишь бы не к твоей возлюбленной. А то, знаешь…

— А вот не знаю, — тон у Хоры стал деланно-обиженным. — Вита меня боится!

— Вита, Вита… меня волнует пурпурная форма! — Бальмаш аккуратно завернул за угол и пошел в сторону ворот.

Кажется, дорожки начали покрываться изморозью, и ходить нужно было с особой осторожностью. Не хватало еще, чтобы Хора расшибся насмерть. Или надулся по-настоящему.

Не то что бы Бальмаш замечал, когда его слова кого-то ранили, но — в случае с Хорой что-то внутри нехорошо шевелилось. Словно тот мог исчезнуть в любую минуту, как очередная иллюзия…

— Говорю же, не знаю, — тот выдернул его из размышлений. — С чего ты решил, что я вообще думаю о смерти?

— Да ты вечно хочешь меня убить! То с лезвием лезешь, то на крышу тащишь — слушать пурпурные звезды, между прочим. Да и глядеть на луну — чистое самоубийство. Как ты с крыши-то упал, что до сих пор хромаешь? — Бальмаш по привычке загибал пальцы. — Ты точно думаешь о смерти!

— Не думаю. Я вообще не знаю, — Хора остановился, снова опершись на трость. Прогулка за метеоритами становилась перспективой все менее реальной. — Лоран бы сказал, они трусы. Но Мер ведь не страшно. Она не боится ни смерти, ни Космоса, ни жизни… — Он задрал голову к небу, будто снова пытался что-то разглядеть или услышать.

Ага. В маске.

— А ты, значит, боишься? — Бальмаш хохотнул. — Кто может бояться жизни?

— Те, кому тут не место. Вот ты точно профессором станешь. А я? А другие? Кому-то дорога за ворота. Кто-то тут останется. А остальные?

Об остальных Бальмаш тоже старался не думать. Разговоры с Хорой последнее время постоянно сворачивали куда-то не туда, и вещей, о которых не хотелось думать, день ото дня становилось все больше.

Совершенно недостойно ученого…

— Ты что, туда же собрался? — Он уселся на траву, под корни дерева, и потянул Хору за собой. — Не стой давай, не то к земле прирастешь.

Сидеть было холодно, а трава странно хрустела и кололась. Она точно покрылась инеем, но снимать маску и проверять Бальмаш не стал: в этой части сада слишком часто ходили слишком бдительные личности.

— Никуда я не собрался. Переводчиком буду. А может статься, Фортуна смилостивится, и я останусь здесь, — судя по шороху, Хора улегся на траву и вытянул руки за головой.

Бальмаш последовал его примеру и закинул ногу на ногу.

Теперь они лежали голова к голове, маска к маске, с ледяной травой и острой тростью между ними.

— Будешь мной командовать, пока-не-профессор, — он хихикнул, но тут же сник. — Не знаю, что могло бы заставить меня надеть пурпурную форму. Вот может… если бы я понял, что моему познанию есть предел? Не всему познанию, но моему. Все могут — но я не могу. Не потому, что мне лень, а потому… хотя нет, не то! Не знаю. А ты? — Хора повернул голову, и маска тихонько стукнулась о маску.

Бальмаш зашипел и поморщился.

— Садист ты… может, это вообще не ты, а реплика… — Он вздохнул и сложил руки на груди, словно мертвец. Представлять себя на месте Мер или любого другого обреченного отчего-то казалось ужасно неправильным. — Если меня выгонят — то лучше пурпурная форма, чем уйти. Но меня не выгонят! Никогда. Это же я! — Он оскалился в улыбке и сжал ладони Хоры в своих. Те были совсем холодным. — Тебя тоже не выгонят. А то мне командовать будет некем.

Хора рассмеялся.

— Опять ты за свое. Вот лишь бы тебе… — Внезапно он посерьезнел. — Но если ты наденешь пурпурную форму, я с тобой пойду.

«Провожать или на тот свет?»

Отчего-то вместо колкости Бальмаш промолчал. Он сам не знал, почему. Может, потому что Хора тоже был каким-то исчезающим?

Из-за Вальтера и танцев.

Из-за одержимости тайным обществом и Витой.

Из-за всего.

Казалось, еще немного — и он растворится в неодеритовую пыль, как одна из его реплик…

— Проверим твои цветы? Просто цветы, не Виту!

— Проверим. Я совсем забыл!

Убегая вслед за Хорой, — который внезапно почти перестал хромать, — Бальмаш подумал, что историю с танцами он просто обязан исправить.

Во имя звона пурпурных звезд и ускользающего счастья.

***

О Танце

— Вот так… да чего ты жмешься, никто же не смотрит! — Бальмаш хихикал совсем негромко, но был уверен: Хора его прекрасно слышал.

— Да не жмусь я! Ты обещал помочь, а не издеваться. Вот как знал, что тебе доверять нельзя!

Тот — правда слышал. И громко возмущался, то и дело оступаясь, спотыкаясь, сбиваясь с ритма. Слова Хоры глушили музыку, мешались с ней, но — Бальмашу было совершенно все равно.

Он слушал ее не ушами и не маской, но телом, и позволял танцу вести его — пока сам он вел Хору.

Они танцевали втроем: Бальмаш, Хора и железная трость.

Почему Хора все-таки согласился на его авантюру — для Бальмаша было загадкой.

Тот то старался вызнать что-то интересное, то пытался доспорить спор, безжалостно путая его своими безумными теологическими теориями, то — просто возмущался заданию мастера Йозефа. И не важно, что задание было сделано, а спорить с Бальмашем — совершенно невозможно.

Хору швыряло от темы к теме, он говорил обо всем на свете, и — изо всех сил пытался танцевать — несмотря на боль и неумело потаенную растерянность.

Но почему, почему?

Не потому ли, что Бальмаш назвал его трусом, в ответ на то, что Хора назвал его растением?

Да нет. Это же просто шутка…

А может потому, что Бальмаш снова ему предложил?

Попросил потанцевать с ним, пообещав как-нибудь с чем-нибудь помочь?

Да, наверное.

Хотя, он вроде ничего и не предлагал…

Поглощенный танцем, — шорохом мантий и пелерин, стуком каблуков, звоном музыки в масках, — Бальмаш действительно не мог вспомнить, как так получилось.

Отчего-то он совершенно не мог поверить в тот факт, что Хора, — хромой и иногда ужасно стеснительный, — просто принял его приглашение.

И даже попросил помочь — словно речь шла о списывании, а не о чем-то настолько… личном.

Но теперь тот позволял вести себя — держась за Бальмаша лишь одной рукой, чуть пошатываясь и стуча тростью об пол. Будь Хора без нее, он, верно, двигался бы намного легче. В нем было природное чувство музыки, ритма, формы, он считывал любое движение, не видя его глазами, и…

Бальмашу было просто жаль, что тот не танцевал.

Хора, который чувствовал Фортуну как-то по-особенному, вынужденно отказывался от такого единения с ней.

Это просто неправильно.

Несправедливо!

И даже сейчас, танцуя, он этого единения отчего-то не находил: Бальмаш даже сквозь маски чувствовал его взгляд, сосредоточенный и болезненный, и — странную гримасу на лице.

Словно тому и стоять было тяжело.

Каблук царапнул пол.

Звякнула трость.

Пальцы Хоры до боли впились в плечи.

Музыка, — величественная, отдающая тяжелым звоном, — все набирала и набирала мощь, а Хора все хуже за ней поспевал.

От этого в груди что-то мучительно сжималось.

И — с этим надо было что-то делать.

— Не торопись ты так. Куда? — Развернувшись, Бальмаш сменил руки. Теперь он держал Хору за талию, а другая его ладонь тоже сжимала трость — так, что их пальцы переплелись на рукояти. — Теперь мы оба хромые. Так получше будет. Давай!

Шаг вперед.

Хора кивнул и чуть пошатнулся, но не упал — ловко развернулся на каблуке.

Шаг назад — Бальмаш дернул его на себя, снова не давая свалиться на пол.

Поворот — они синхронно обернулись вокруг трости.

Снова стукнули каблуки.

И — в сторону, будто в полете.

И — снова вперед.

И снова.

И снова.

И снова.

Снова…

— Чувствуешь? Чувствуешь это?

Бальмаш и не замечал, что смеялся: всеобщее движение несло его все дальше, вибрация — почти что отрывала от гулкого пола, и Хора отрывался от пола вместе с ним. Этот ритм, навеянный самой Фортуной, через Бальмаша передался и ему, связал их единой нитью. Теперь ни боль, ни трость не мешали вовсе — двигаясь по-своему, хаотично, они с Бальмашем все равно были частью общего порядка.

Так работает жизнь.

Так работает Космос.

Верно, то нечто, что соединило их, тоже работает так — два хаоса объединяя в систему.

Гармония — ускользающий момент.

Странное благословение.

Музыка сгустила воздух, затопила бархатом, гулом отдавалась в масках — так, что кружилась голова.

— Да!

Хора откинулся назад, повиснув у Бальмаша на руке, и запрокинул голову — колпак коснулся пола.

А Бальмаш — поднял его в воздух. С последним ударом музыки.

— О, Великая Фортуна…

Когда его ноги снова коснулись пола, Хора еле дышал, захлебываясь беззвучным смехом. Он все еще держал Бальмаша за плечо.

— Давай дальше! Давай? — Сбившееся дыхание все никак не возвращалось, а он — совсем не мог остановиться, постукивая тростью по полу. — Сейчас ведь начнется второй танец. Нужно быстрее, нужно… эй, куда мы?

Скрепя сердце, Бальмаш направился к выходу, почти волоча Хору за собой.

Лица окутал теплый воздух, древесный запах академических коридоров, и тот разочарованно вздохнул.

— Ну… ты мог бы остаться. Вообще-то.

— Еще останусь. Как-нибудь. Потом, — Бальмаш делано-безразлично пожал плечами. — А то ты прямо там к Космосу отправишься… Почему ты вообще согласился?

— То есть ты сам предложил, а теперь против? Хороши дела, — Хора тут же отпустил его и сложил руки на груди, мгновенно включившись в игру.

— Нет. Как ты мог такое подумать? Я же не ты! Просто… ты не хотел. Почему пошел?

— Потому что захотел! — Тот всплеснул руками. — Как же я мог отказать дорогому другу? Ведь… — Хора снова взял ладони Бальмаша в свои и почти пропел, наклонившись к самому уху. — Ты не отказался слушать мои пурпурные звезды. Спасибо.

Маска прижалась к маске.

***

Об Иллюзиях

— Но что же, если все совсем не так? Если ничего и не было вовсе? Не существовало?

Хора нервно ходил по комнате, размахивая руками. Он то запирал дверь, то снова отворял, то занавешивал окно, то вновь распахивал занавески, впуская в комнату лунный свет, и — все время порывался выглянуть наружу. Передумывал. Чувство времени терялось все больше, и он не знал, что могло бы его вернуть.

Голова кружилась.

Фонарь коптил. Запах, странно-приятный, но удушливый, казалось, только мутил сознание.

— Сам посуди! — В очередной раз заперев дверь и задернув шторы, Хора плюхнулся к Бальмашу на кровать. Как был — в форме и сапогах, с мантией, повисшей на одном плече.

Лоран бы точно сказал что-то издевательское, а Юнона — отругала за нарушение одной ей ведомой дисциплины.

Но — ни Лорана, ни Юноны здесь не было.

Был только разбуженный Бальмаш. Ему, верно, почти удалось уснуть, и теперь он возмущенно смотрел на Хору из-под одеял.

Хора — взъерошенный, странный, и темные глаза его едва заметно блестели во мраке.

— Ты чего?..

Голос у Бальмаша был сонным и растерянным. Не буди он Хору по ночам целую неделю кряду, можно было бы возмутиться и силой уложить того спать, прочитав лекцию о вреде бессонницы, но — аргументов у Бальмаша, при всем его упрямстве, не было.

Нет, наверное, были.

Днем.

Когда он не был таким потерянным и не хотел просто продолжить спать.

— А того! — Хора не унимался, раз за разом обводя взглядом комнату. — Вдруг все — не настоящее? Вот Вита — Вальтер был прав! Я видел в ней что-то, и это было реальностью, я строил теории о цветах, но — это все не то. Я не скучаю. А разве не должен я скучать по любимой?.. — Кое-как отстегнув сапоги, он с ногами забрался на одеяло. — Я сам наполнил ее смыслом, которого не было. Смысл был иллюзией! Далее. Допустим, Мер…

— Что — Мер? — Бальмаш резко сел, чуть не сбросив Хору на пол. Сонливости — как не бывало. — Хочешь сказать, я тоже ее забуду? Так вот нет. Ты знаешь, что случилось, и…

— Нет, что ты! — Хора замахал руками. — Наоборот. Я не об этом… вдруг никто не умирал? Ни Гудвин, ни Мер. Вдруг это реплики? Против них не помог и фонарь. Никто не мог отличить реплик от меня. Но тогда… — Он умолк и прикусил губу, подбирая слова.

Бальмаш — не перебивал.

Молчал.

Слушал, сжав в руках одеяло.

Впервые в жизни он не воспользовался паузой оппонента, чтобы поскорее разбить его аргументы и поставить на место.

— Или не реплики, нет… иллюзия. Любая иллюзия. Понимаешь?

— Но тогда… — Бальмаш осторожно положил ладони ему на плечи. Его руки дрожали. — Ты понимаешь, что мы не найдем грань? Что угодно может оказаться иллюзией, помешательством. Даже сами открытия. Сама Академия. Вся история. И что тогда? Как проверить? Предлагай метод. Мы поставим эксперимент.

— А если ты тоже иллюзия? — Хора осторожно накрыл его ладони своими. — Тогда твой метод будет иллюзорным.

— А если — ты? — Бальмаш прищурился. — А если и осознание…

— …себя — иллюзия?

Повисла звенящая тишина.

Будь они в масках — и те бы молчали.

О, лучше звон от удара маски о маску, чем это.

Эта пытка.

Хора медленно выдохнул.

Бальмаш — вдохнул.

— Давай проверим.

— Давай. А как?

Снова стало тихо.

Лицо у Бальмаша было ясным, сосредоточенным и очень серьезным.

Лицо Хоры — совсем потерянным и нервным.

Сейчас, сидя напротив лучшего друга, выложив ему все то, что мучило и тяготило его так долго, он слишком хорошо понимал: ответов здесь не найти.

Не было ничего, что доказало бы, что он прав.

И ничего, что доказало бы — он не прав.

Привычная реальность могла развалиться в любой момент. Прямо сейчас она могла оказаться чем угодно — бредовым сном на лекции по теологии, галлюцинацией от подмешанного в чай гематения, мимолетной мыслью, которой кто-то из них слишком увлекся, или — сном помешавшегося.

Клубок возможных иллюзий можно было распутывать бесконечно, а принцип бритвы Оккама — невозможно применить.

Ни один из вариантов не казался самым простым или достоверным.

Это был тупик.

Вероятно, Бальмаш пришел к такому же выводу — его брови недовольно дернулись.

— Звучит как бред. Но мне нечем доказать его бредовость, — он развел руками. — Ты, конечно же, не прав. Но, если ты прав… в рассвет тебя! Твои идеи — кратчайший путь к помешательству!

— Но, если я прав, — то что? — Напомнил Хора. Он говорил совсем тихо.

— То реальность может исчезнуть в любой момент. Мы можем проснуться, — ты или я, — Космос рухнуть, все — отмениться. Сама жизнь может отмениться. С твой дурацкой, ужасной, отвратительной теорией, — Бальмаш почти злился. — Каждый день — как последний. С ней каждый из нас носит пурпурную форму и ходит с бритвой в кармане. Я. Так. Не. Хочу! — Он откинулся на подушку и сложил руки на груди.

Хора мешкал.

Сжимал и разжимал пальцы, вертел головой, стараясь не смотреть на Бальмаша. Но — взгляд непременно возвращался к нему.

Идиотская, смешная челка.

Может, она потому такая дурацкая, что и вовсе не настоящая?..

— Что бы ты сделал, если бы знал, что это — конец? Что иллюзия скоро растворится?

— Не знаю! Я не могу все успеть, просто не могу. Сколько? Пять минут? Одна минуты? Тридцать лет? Я не знаю, я… эй!

Теперь уже Хора держал его за плечи — нависнув над ним, глядя прямо в глаза. Если бы он знал, каким сейчас был его взгляд, — спокойно-безумным, режущим, — он бы отвернулся и прекратил весь этот разговор. Но — он не видел, не думал и не знал. Иное затопило его разум.

Из-за эфира было душно и пьяно, а от стен тянуло холодом.

Бальмаш испуганно моргал.

— Опять ты со своими выходками… за тебя уже страшно, даже если это не ты. И за себя мне страшно. И вообще. Не хочу, чтобы ты оказался иллюзией и куда-нибудь испарился. Так станет не интересно. И…

— Вот и я не хочу.

Прижимаясь лбом к чужому лбу, Хора закрыл глаза.

Наверное, это должен был сделать Бальмаш — с его наглостью, насмешливостью, странными шутками и жаждой к экспериментам. Но почему-то это делал сам Хора — касался губами губ, не глядя, не настаивая.

Будто и не поцелуй вовсе — лишь мягкое скольжение, тихий шорох кожи о кожу. Его собственные губы отчего-то были совсем сухими.

Сам он — дрожал, но, казалось, и дрожь была не его.

Так вибрируют маски от музыки, от пения, так звенят пурпурные звезды, так пробирается под кожу шепот и безумные идеи.

То, что Бальмаш ответил ему, — тоже безумная идея.

Он ничего не говорил и не открывал глаз, — Хора чувствовал, как дрожали его ресницы, а мыслей в чужой голове не ощущал совсем. Может, их там и не было вовсе?

Если бы они были, Бальмаш бы их озвучил.

Но он молчал, и отвечал Хоре его же движениями — мягким скольжением, шуршанием кожи о кожу. Пальцами, впившимися в плечи.

В книжках, которые когда-то читал Хора, в шутках его реплик о Юноне все это было совсем не так.

Но так, как было в книжках — неправильно.

Сейчас, с Бальмашем — правильно.

Тепло.

Легко.

Освобождающе.

Когда Хора отстранился, тот едва заметно потянулся следом — вытянув шею, приподнявшись на локтях.

Казалось, ему хотелось что-то сказать, но он только моргал, принимая случившееся.

— Это… доказательство реальности или иллюзорности?

Хора пожал плечами и лег рядом, кое-как просочившись под одеяло.

— Неразрушающаяся иллюзорность — доказательство Фортуны.

Тревога наконец-то отпустила его. Он закрыл глаза.

И тут же — снова открыл.

Бальмаш пребольно ткнул его в плечо, опять.

— В одежде, да? С фонарем, да? Ты помнишь, что он ядовитый?

— Совсем как ты.

Взгляд — глаза в глаза. Без масок. Против правил.

Глаза в глаза.

— Ну ты и…

Оба они расхохотались.

Каким бы ядовитым ни был Бальмаш, Хора все равно уснул у него на плече.

Там, во сне, в глаза било солнце.

Там падали пурпурные звезды.

***

— Получается, мы ничего не доказали. Десять лет прошло. А доказательств — все нет, — Бальмаш вздохнул. — Твои сны после второй вспышки открытий — не в счет.

— Иллюзорность мы не доказали. Но мир не закончился, Космос — не доломался, челка у тебя — все еще дурацкая, видишь? Не это ли — доказательство Фортуны? — Хора пожал плечами.

— Эта ваша теология! Это просто!..

Когда Хора запустил пальцы Бальмашу в волосы, тот послушно умолк.

Крыть было нечем.

Челка — все еще дурацкая.

O varium fortune!

Corvus Corax - O Varium Fortune