Мама говорит — ты справишься. Ты сдюжишь, ты всё сможешь. Мир ведь не упрятан в эти стены, в эти записи, в эти стеклянно-твёрдые колбы. Он больше, больше гораздо, стоит лишь глаза раскрыть, да увидеть. Выглянуть куда-то далеко-далеко, не смотреть бездумно меж строк и букв, а самому узреть всё.
Квиррел кивает лишь — конечно, не упрятан. Буквы не могут передать ни запаха, ни вида, но лишь потому, что и у стекла нет ни того, ни другого. Стены и стекло могли бы запечатлеть всю жизнь его — от личинки до имаго. Но для Наставницы он всегда будет дитём малым, тщедушным. Разумным лишь потому, что он никогда не поганил записей её хрупких — то ль оттого, что ощущал незримо, что не ему их касаться, то ль от оттого, что Мама ни разу глаз с них не отвела.
От Квиррела она тоже не отводила. Малютка думал — хорошо четыре глаза иметь. Столько увидеть можно! И присмотреть за всем успеется — за знаниями, за медузами, за Квиррелом… Мама смеялась — так он слышал её усмешку тихую, но искреннюю. Даже жаль, что ни разу не отпечаталось это в архивах её (думает она отчего-то, что такое записывать ни к чему), зато в памяти его навек схоронится.
И оберегать будет — как и маска. Ему, простому жуку не дано противиться чарам, против которых даже она не нашла защиты. Но что-то они у него не отняли. Они оставили знания, которые она так старательно хотела ему вложить. Оставили образ её. Предназначение её. А из него уже появился и путь.
Квиррел ступать на него не хотел. Он знал, как прекрасен Халлоунест, и как пустынно всё, что за пределами его. Тогда чары стёрли всё, ведь всякая мать хочет, чтобы дитя её выросло. Чтобы само оно прошло путь свой, избрав тот, что и родитель, а может, и совсем иной.
Но Квиррел всегда знал, где ему место.
А потому чары стёрли и это.
Теперь мама молчит, но Квиррел всегда знал, что её незримый образ отгонит всякое одиночество. Она рядом — душой, пусть тело её далеко.
И когда она позовёт — он, как послушный сын, вернётся домой.
Чтобы она замолчала навсегда.