Carnivore

Тарталья движется легко, но не то, чтобы грациозно: его движения как движения крупного хищника, может быть, морского единорога или небесного кита. Может быть – горной кошки или скального зверя. Чжун Ли скользит по нему взглядом, примеряясь и вспоминая: тогда плечи были гораздо шире, с выделяющимися, пружинистыми мышцами. Тогда Тарталья нависал над ним – и загораживал собой всё, и небо, и звезды, пряча изувеченным телом от строгого взгляда богов Селестии.

Чжун Ли не боится демонов, даже коронованных рогами, с обоюдоострыми клинками, тех, что сменили бы архонтов на их постах, случись ордену бездны осуществить свои планы и перевернуть всё вверх дном. Чжун Ли не боится людей: ни один их меч и слово не смогут пронзить вязкий щит вечности и оставить хоть царапину.

Чжун Ли не боится Тарталью, но чувствует себя болезненно человеческим под его руками. Не беззащитным, думает он, ощущая, как Тарталья влажно лижет ему шею под кадыком, заставляя откинуть голову назад сильнее, вжаться в подушку затылком. Человеком, убеждается он, и чужие руки мнут его бока, спускаясь к бедрам, чуть оттягивают кожу и пощипывают, хватают всей пятерней будто в намерении оторвать кусок.

Тарталья не сможет его одолеть, даже если прямо сейчас попытается перегрызть глотку или вывихнуть бедренную кость. Может быть, раньше он бы попытался: если бы инстинкт бездны взял вверх; если бы Чжун Ли до сих пор был Мораксом, а сердце в его груди – подделкой настоящему кровяному, подделкой истинной небесной силе.

Тарталья тянется, ласкается, наваливается на него всей тяжестью своего тела, Чжун Ли только и остается, что шумно вдыхать – когда чужая грудь касается его собственной, выдыхать – когда Тарталья отстраняется только затем, чтобы потом вновь припасть будто в попытках стереть кожу.

Снять человеческий слой, прорасти друг в друга корнями вен, соединиться так близко, как это только будет возможно. Чжун Ли пытается успеть за ним, повернуть шею, вскинуть бёдра, так, чтобы было удобней, но не получается: Тарталья обгоняет его на сотню человеческих шагов и Чжун Ли за ним не угнаться. Одна секунда – ощущение теплых губ и языка на шее, через пять – на мочке и раковине уха. Чужие руки сжимают бедра, скользят ладонями вниз до коленей и снова вверх до изгиба талии.

Чжун Ли смутно узнает это чувство, не умея перенести его на себя, но из всех сил пытаясь им проникнуться – это голод, такая жажда, когда хочется пить взахлёб до последней капли, брать-брать-брать до последней горсти, пока не останется ничего. Чжун Ли внезапно осознает: он хочет, чтобы Тарталья взял у него, взял его, взял себе хоть что-то. И вспоминает – отголосок прошлого ощущается почти болезненно – как тогда даже старым сгнившим сердцем Моракса, и тем его обделил.

 — Я раньше думал, что Царица потому и отправила меня за сердцем Гео Архонта, что мне это на роду написано – богов убивать, — вдруг шепчет Тарталья Чжун Ли в ухо, и тот вздрагивает. Тарталья целует белые плечи, чуть сломленные раннее линией краткой дрожи. Широко облизывает языком. Чжун Ли вздрагивает снова. — Бездна, все дела. А потом оказалось, что ты архонт, а я и не почувствовал. Хотя зов бездны. Должен был.

Чжун Ли чуть приподнимается на локтях, рассматривая Тарталью, который чуть отстранился, чтобы дать свободу, и тут же – и мило, и отчаянно, и противоречиво – накрыл своими ладонями его запястья, будто в просьбе: не уходи. Чжун Ли и не собирался. Он скользит по нему взглядом: с макушки, с волос, выкрашенных отсветами свечи в алый – оттенка не крови, залившей землю, но раскаленного очага родного дома. Глаза у Тартальи – синие, по-детски округлые, с человеческим черным зрачком, не залитая синевой глазница чудища, которую Чжун Ли помнил и которая все равно принадлежала Тарталье, хоть и другому ему. Плечи угловатые будто у подростка. Кожа над костью ключицы кажется едва ли не прозрачной.

Он такой человеческий, думает Чжун Ли, и позволяет себе залюбоваться им, а потом закрывает глаза и тянется к нему, вслепую находит его рот, целует глубоко и мягко. Тарталья отвечает, неловко сминая чужие губы в ответ, но все же первым разрывает поцелуй и снова влажно утыкается в плечо, чувствуя, как пальцы Чжун Ли перебирают пряди на его затылке. Чжун Ли всё же говорит, непривычно тихо

 — Не на роду. Ты был ребенком, а потом стал воином.

но Тарталья всё равно смеется в неверии. А потом снова подминает Чжун Ли под себя руками и губами, словно прося его не говорить об этом больше, хотя сам первый начал. Тарталья не знает, почему он так хочет об этом говорить – с ним, сейчас. Может, потому что больше не с кем – не было раньше, не было бы сейчас, если бы Чжун Ли не было рядом. Может, потому что только так и получается говорить об этом – когда чужой жар опьяняет сильнее любых вин, и становится не так холодно и страшно.

 — А потом я умер в Бездне.

Умер в бездне – только чтобы вернуться в мир живых и умереть ещё раз, сокрушить архонтские престолы и сломать каждую колонну, подпирающую высокомерный небосвод. Чжун Ли вдруг чувствует необходимым сказать что-то ещё, но не может – губы навек опечатаны уже выцветшей печатью контракта между скалами и небесами. Грудь изнутри режет осколок старой памяти: гибель народа, который не был его – и это было самое главное, единственно важное для него; поперек горла, сердца, веры в правильность своего решения встает взгляд мертвых глаз Тартальи.

Чужие ладони оглаживают его колени. Чжун Ли будто приходит в себя, моргает, чуть сводя брови – и разводит ноги. Тарталья тут же приникает к нему меж бёдер с довольной улыбкой, лишь чуть дернувшись, когда их члены соприкоснулись, прижимается к Чжун Ли еще ближе, трется своей кожей об его.

И смотрит на Чжун Ли, любуется, чуть не дрожит от собственнического восхищения, от мысли: только ему позволено видеть Чжун Ли таким. Выпрямляется и протягивает руку к чужому паху, нежно оглаживает кожу лобка и короткие волосы, совсем рядом с основанием члена, но не касается его, дразня. На миг убирает руку, чтобы влажно облизнуть пальцы и ладонь, и возвращает её, осторожно касается головки, размазывая выступившую смазку, вслушиваясь как дыхание Чжун Ли стало протяженней, а выдохи – чуть громче вдохов. Чуть надавливает сильнее подушечками пальцев в сладком предвкушении, уже зная, как это будет.

Так и было: стон тихий и краткий, но будто вибрирующий, отдающийся где-то изнутри в затылке. Собственный член болезненно заныл от перевозбуждения. Тарталье захотелось прикоснуться к себе – или, лучше, чтобы это сделал сам Чжун Ли, ощутить его руку на себе, то, как он это делает: обхватывает пальцами, оглаживает выступающие вены, массирует головку. Он почти хочет попросить, но вдруг в голову по следам отзвука чужого удовольствия бьёт воспоминание: когда всё было почти также, но одновременно совсем по-другому; когда Чжун Ли лежал под ним такой же обнаженный, расслабленный, и по его животу скользила нечеловеческая плоть, которую Чжун Ли – если б попытался – не смог бы обхватить в круг пальцев даже обеих рук. Поэтому вместо этого он тогда облизнул свою ладонь – и покрыл ею сверху член чудища, чуть надавив, и этого оказалось достаточно, чтобы бездна пала и одноглазая маска раскололась на куски.

Тарталья резко зажмуривается и тут же открывает глаза, смотрит вниз и выдыхает: всё в нём человеческое, и член, напряженно прижимающийся к животу, и юношеская рука, сжимающая плоть Чжун Ли.

 — Извини, — вдруг заминается он на секунду, а потом возобновляет движения пальцев.

Чжун Ли снизу вверх смотрит на него странным взглядом, но не говорит ничего, лишь его кадык резким движением выделяется на шее, когда Тарталья сжимает член Чжун Ли особенно сильно и тот проглатывает стон. Молчание неприятно оглушает. Тарталья вдруг осознает: он хочет, чтобы Чжун Ли сказал хоть что-то. Вспоминает ещё: как когда-то давно мечтал сокрушить Гео Архонта, изводил себя фантазиями о том, как это будет: дракон будет убит, даже не успев спуститься на землю ждущего его народа; битва будет долгой и измучивающей, но стоящей каждой полученной раны, стоящей того, чтобы почти умереть. Царица будет им гордиться, Бездновый Зверь исполнит своё предназначение, насытится божественной сутью и оставит его в покое.

Не исполнил, не насытился, не оставил.

 — Хорошо, что ты уже не архонт, — на выдохе бормочет Тарталья.

Он хочет сказать – а то я хотел бы тебя убить, но не произносит это вслух. Чжун Ли приподнимает голову и смотрит на него в упор – четкий взгляд кажется неправильным на контрасте с расслабленным, изнеженным телом – и Тарталья понимает, что ему нет необходимости заканчивать.

 — Если бы зов бездны действительно существовал, — всё же произносит Чжун Ли, медленно шевеля губами, — ты бы узнал меня сразу же. Чутьё.

Тарталье правда хочется в это верить: что узнал бы с первого взгляда, разглядел свечение золотого сердца в нутре сквозь ребра и слои кожи и мышц. Интересно, сердце бога было вместо мясного или рядом? Или, может, внутри, спрятан как драгоценность в подарочном мешочке. Как некое подобие матрешки с его родины: сердце в сердце.

Но как бы оно то ни было, он уже не узнает. Это и расстраивает, и успокаивает: сейчас у Чжун Ли нет ничего, чего хотел бы зверь, что заставило бы бездну снова пустить корни, сломав человеческое тело и переделав его по своему образу и подобию.

Если только она не сделала это ещё в их первую встречу, когда он свалился в её огромную пасть, и это шкура мальчика из деревеньки Морепесок натягивается на монстра каждое утро. Когда он вернулся из Бездны, то слег с простудой на две недели, и мать впервые в жизни не ругала его, а только рыдала, захлёбываясь слезами, спрашивала: что случилось с её ребёнком? Куда делся её Аякс?

 — Извини, — говорит он снова, наклоняется чтобы коснуться губ Чжун Ли – намеренно слишком быстро, чтобы не успеть заметить выражение его лица – может быть, скучающее или недовольное. Поднимается краткими поцелуями снизу вверх по скуловой мышце, доходит до уха и линии роста волос, касается языком мочки уха – сначала кончиком, а потом широко проводит им по краям ушной раковины – и вместе с этим резко сжимает член Чжун Ли в своей руке. Он всё такой же твердый; Тарталья с облегчением возобновляет ласки, и ему становится неловко и стыдно: было бы смешно запороть долгожданную близость из-за такого. Это было будто преступлением: вспоминать старые несчастья вместо наслаждения тем, что сейчас.

Удовольствия от того, что Чжун Ли был сейчас – с ним, под ним, живой, дышащий, настоящий. Можно сжать бока и смотреть как белеют и краснеют следы руки, можно огладить грудь и облизнуть сосок, чуть подуть на него – Чжун Ли выгнется навстречу, между простынёй и его спиной образуется пространство, куда с легкостью войдет рука и пробежится по впадине позвоночника. Тёмные волосы будут прилипать к мокрой от пота коже – их можно будет убрать, но ещё лучше будет вобрать в руку – не натягивая, чтобы не причинить боль, острую и неприятную как укол. Поднять и отпустить. Пряди рассыпятся по телу вновь. Будет красиво.

Почти так же красиво, как если приподнять ладонью голову Чжун Ли, пальцами сжав пряди волос у корней и поцеловать крепко и долго, не давая отстраниться; языком ласкать чужой рот, подминать под себя.

В паху становится больно. Тарталья старается сконцентрироваться на чужом удовольствии, не на своей нужде сделать иначе. Он ласкает член Чжун Ли кольцом пальцев, ведя вверх-вниз, наблюдая как Чжун Ли поднимает бедра в такт и тянется за прикосновениями. Тарталья чуть ускоряет руку – и Чжун Ли низко стонет на моменте слома их общего ритма, чуть двигает ногами, случайно цепляя ими чужое тело, и Тарталья проглатывает желание забросить его ноги себе на плечи. Он начинает массировать головку подушечкой большого пальца, размазывая выступающую смазку – и Чжун Ли стонет ещё раз. Если прежний стон был громом, раскатившимся внутри черепа, то это – меткая пуля прямо в висок.

Тарталья стискивает зубы. Чжун Ли вдруг начинает двигаться – сильнее обычных вздрагиваний, покачиваний, но не так, как когда удовольствие нарастает и остаётся только довести до пика – Тарталья выпускает его из ладони, думая, что тот хочет сменить позу, но вместо этого Чжун Ли просит:

 — Возьми смазку, — и тянется к нему вверх и обхватывает за шею и плечи, целует в алые, чуть округлые щеки, в края губ. Тарталья моргает и тут же резко вздрагивает, почувствовав, как Чжун Ли толкается своими бёдрами в его, сильнее разводя ноги, и живо осознаёт: если бы его член сейчас был внутри Чжун Ли, то тот бы принял его в себя полностью, до самого основания.

Тарталье кажется, что он сейчас взорвется и его человеческое тело разойдется по швам, а кожа лопнет как воздушный шарик, обнажив черную броню.

 — Давай, — продолжает Чжун Ли, — ты же этого хочешь, — говорит он так, словно желание давало право. Будто это было желание только Аякса – быть ближе и горячее, и совсем не было звериного стремления проглотить, хрустнуть ребрами и слизать из разломленной груди остатки золотой пыли. Разорвать.

Тарталье страшно, когда он думает о таком – он бы предпочел не представлять, но Бездна навязчиво подсовывает картинки распоротого изнутри тела, и Тарталья все же думает о том, что произошло бы, если он обратился демоном, когда был внутри Чжун Ли.

Проткнул бы членом насквозь, убил.

 — Это опасно, — пытается отклониться он, хоть и хочет; чувствует, как Чжун Ли выцеловывает ему линию челюсти, оглаживает левой рукой край плеча, а правой – касается внизу, и прикосновение ощущается почти болезненным. Ему хочется взвыть от того, как это хорошо, от того, как это могло быть ещё лучше. — Не… – проглатывает стон, и тот ершистым комком царапает горло, спускаясь и оседая в желудке. — Не сейчас.

 — Ты сможешь, — возражает Чжун Ли, будто припечатывая, и от этого тона у Тартальи кружится голова. А ещё – от того, как он проводит по венам его члена пальцами: те легко скользят по стволу, влажному от стекшего с головки предсемени. Прикосновения Чжун Ли не слишком тяжелые, намеренно медленные, чтобы не дать Тарталье кончить ему в руку прямо сейчас. — Я хочу этого.

Тарталья заставляет себя усмехнуться:

 — Экстремальные у тебя развлечения на пенсии, конечно.

А потом выполняет просьбу – будто мог отказать ему хоть в чём-то, пытаясь казаться более уверенным, чем есть на самом деле. Они ведь уже делали это – не раз, но раньше всё казалось проще и легче, когда Тарталья ещё сам не осознавал какая страшная сила в нём таится и льётся через край.

Чжун Ли чуть вздрагивает – одновременно с этим попытавшись скрестить лодыжки за спиной Тартальи – и протяжно выдыхает от чувства влаги и чужой руки между ног. Смазки много, едва ли не слишком: она вся стекает по пальцам и ладони Тартальи, едва ли не хлюпает. Движения пальцев – хаотичные и дерганные, но строгие словно по протоколу: смазать снаружи, потом проникнуть внутрь – сначала одним пальцем, потом двумя. Не спешить, даже если очень хочется начать прямо сейчас; растягивать долго, обласкивая подушечками пальцев его изнутри, надавливая и массируя. Не навредить.

Смотреть на Чжун Ли, считывая знакомые реакции: как тот чуть согнет правую ногу в колене, если спешка будет слишком небрежна, но вскинет бедра, пытаясь насадиться на чужие пальцы сильнее, когда будет приятно и правильно. Тарталья искренне старается доставить удовольствие, едва ли не язык от усердия высовывает, Чжун Ли от этого становится чуть забавно и будто обволакивает вязкой нежностью: он вспоминает как люди приносили ему дары и склоняли свои головы в обещании повиновения. Тарталья не почитает его, как почитал бы любой житель Ли Юэ, заполучивший их бога в свою постель, но говорит с ним, ласкает, целует как равного, как другого человека, которому тоже может быть и больно, и хорошо.

Но Тарталью трясет от нетерпения – Чжун Ли это видит по тому, как дрожь ломает линию плеч, а пальцы внутри него двигаются всё более нервно, будто сломанные. Но не останавливаются: Тарталья добавляет третий и сотрясается сам вместо Чжун Ли, будто это он сейчас на чужих руках. Наклоняется для поцелуя, но вместо этого влажно лижет чужие губы и щёки краткими движениями языка, смотрит как Чжун Ли зажмуривается. Прислоняется сомкнутыми губами к верху щеки, под нижними ресницами – скромно, целомудренно, в напоминании то ли ему, то ли себе: я могу и так, если ты хочешь; я всегда смогу так, если захочу.

Тарталье нравится ласкать его руками; это то удовольствие, которого он был лишен, когда был обращен в демона – одно неловкое движение и он бы проткнул кожу Чжун Ли на десяток сантиметров внутрь. Он кривит и выпрямляет фаланги пальцев, смотря как Чжун Ли чуть меняется при каждом движении, дышит в такт, как тому хорошо, лениво, легко от удовольствия – от поцелуев на лице, прикосновения чужой кожи, ощущения пальцев в себе, давящих в самое нужное место, обещающих большего. Чуть покалывает в ногах, голова будто отяжелела, но Чжун Ли наслаждается и этими ощущениями тоже; всем, что Тарталья мог ему дать или предложить – намеренно или случайно, принимая любой подарок из обычной жизни смертного человека.

Тарталья убирает пальцы, чуть отстраняется – Чжун Ли открывает глаза, выскальзывая из дымки наслаждения и смотря как тот разливает смазку по собственному члену, равномерно распределяя, а его плечи чуть подрагивают при каждом слишком сильном касании себя. Он даже дрожит по-особенному, отмечает Чжун Ли: молча, без всхлипов и будто не дыша, глаза у него, если как для человека – мертвые, но выразительные. Кто-то сравнил бы их с морем. Чжун Ли не любит море и водяных тварей и думает, что ему на самом деле всё равно, какой цвет у глаз Тартальи: даже будь они иными, зеленью лесов, пылающим огнём или таким же золотом как у него самого, они бы всё равно ему нравились.

Тарталья берёт его за бедра, приподнимая, проводит влажным пальцем по выпирающей тазовой косточке – и чуть толкается внутрь чужого тела, словно перешагивая черту. Чжун Ли глубоко вбирает воздух сухими губами – у Тартальи будто сбрасывается гора с плеч. Он проводит руками по телу под ним: по животу вверх до груди, опирается ими об простынь и наклоняется, чтобы поцеловать Чжун Ли в губы. Чжун Ли послушно раскрывается под ним, принимает поцелуй и отвечает, обвивая ногами его бедра, скрещивая за спиной – в этот раз получается крепко, почти мертвой хваткой.

Становится сладко и одновременно и тяжелее, и легче: хочется толкнуться еще глубже, проникнуть одним резким движением до самого основания, но Тарталья уже сейчас чувствует будто от жара исплавился весь, думает: такое резкое удовольствие его просто убьёт. Пытается найти компромисс: двигается быстро, но не глубоко, ощущая как Чжун Ли начинает рвано дышать ему в рот, почти сбиваясь на стон, когда Тарталья с каждым толчком проникает чуть глубже прошлого. Не целует, на осмысленный поцелуй не хватает концентрации – хотя хотелось бы, хотелось бы сразу всё: и целовать, и двигаться внутри, и держать за бедра на весу, и гладить тело, и возвыситься над Чжун Ли, заперев его между двумя своими руками будто в клетке.

Когда Чжун Ли был человеком в лапах чудища, было так удобно – Тарталья почти скучает по этому воспоминанию, по тому, как легко тот ложился в огромные руки. Его можно было держать на весу, можно было положить на спину – и смотреть, как меж его бёдер и по животу легко скользит огромная пульсирующая плоть. Чувствовать, как Чжун Ли крепче сжимает ноги и вырывает из глотки рык – и ни капли не боится, только делает это снова и снова, пока монстр не начинает дрожать, а тёмная броня спадать с нечеловеческой кожи разбитой мозаикой.

Но если бы тогда хоть немного не хватило самоконтроля, если б Аякс оказался слабее чудища – случилось бы страшное, необратимое, и следующим, что он бы увидел после того, как моргнул огромным фиолетовым глазом, был бы изувеченный труп, повисший на его члене.

Тарталья чувствует, как с него всё течёт, и его кожа не ощущает разницу между кровью, чернью и смазкой, оставшейся на пальцах. Он резко разрывает их губы и останавливается, судорожно хватается за бедра Чжун Ли, даже не двигаясь – просто застыв так, прижимая его к себе. Подушечки пальцев влажно скользят по чужой коже. Он сильнее сжимает бедра Чжун Ли в своей хватке, стараясь не соскользнуть руками, боясь увидеть черно-фиолетовую порчу заместо алых человеческих отпечатков.

Чжун Ли человек сейчас, не дракон – если его осквернить бездновой чернью, то она не отскользнёт с чешуи, как вода стекает со щита, а впитается в кожу, взойдёт под ней волдырями и разорвет её.

 — Аякс, — тихо зовёт его Чжун Ли. Звук голоса раздался снизу, отмечает Тарталья: может быть, с расстояния нескольких десятков сантиметров, какое всегда бывает между двумя людьми; может быть, с полутора метра, разницей между человеком и монстром. Он ощущает себя слишком большим и вдруг осознаёт, что держал глаза закрытыми. — Посмотри на меня.

У Моракса была сила – благая и жесткая, были ручные монстры на цепи. Он отказался от этого ради смертной жизни, но – Тарталье совестно – всё равно вынужден защищать и излечивать чудище, залезшее под его крыло. Тарталья тратит на него один миллион моры за другим, исполняет любые прихоти, но всё равно чувствует себя нищим рядом с ним, не способным предложить ничего, кроме собственной боли.

И боится однажды услышать от него: я устал.

И открывает глаза, снова подаётся вперед и прислоняет ладонь к животу Чжун Ли, ненамеренно касаясь возбужденной плоти. Чжун Ли чуть выгибается от случайного прикосновения, но не открывает рот, а словно наоборот пытается стиснуть челюсти. Тарталья смотрит на этот жест – и снова на живот. Надавливает ладонью – и проникает в него глубже, будто пытаясь ощутить в нём движения себя. Чжун Ли не то, чтобы дрожит, но медленно, ритмично сотрясается в такт – Тарталья чувствует пальцами, как вздрагивания происходят на поверхности кожи, не раздаются изнутри. На животе не всходит уродливая выпуклость. Чжун Ли хорошо – Тарталью успокаивает эта мысль, будто обволакивает в меду. Вспоминается сладость чужого рта, жар. Он возвращается к нему, наваливаясь, и Чжун Ли тяжело вдыхает и будто прогибается под его весом, как живой человек, а не каменная статуя. Тарталье нравится этот вдох – ему нравится в Чжун Ли всё: вдохи и выдохи, и стоны, и слова.

Он ускоряет движения, обхватывая ладонью чужой член в попытках выбить большее: чтобы Чжун Ли сорвался на голос, сорвал голос, начал просить касаться его сильнее, быстрее, проникать глубже. И стонал, и дрожал, и не знал куда себя деть от чужого взгляда, губ, рук, члена. Тарталья опьяняется, понимает: ему не хватит, пока он не захлебнётся последней каплей, пока не отберёт, не отвоюет себе всё, что Чжун Ли может предложить ему и не может предложить никому; возьмёт с разрешением и без разрешения, по праву и без права.

Вобрать архонтское сердце в ладони не было его судьбой, но ухватить за человеческую суть и привязать, чтобы Чжун Ли вспоминал и любил его в каждом своём бессмертии — ещё может быть, и он берёт это, его, чувствуя себя вором.

Чжун Ли не возражает, лишь прикрывает глаза, когда Тарталья чуть отстраняется, не убирая руку с члена. Его будто одновременно становится и меньше, и больше, не внутри, так снаружи – и громко и чисто стонет, когда Тарталья резко заполняет его полностью, до краёв. Чжун Ли знает: тот смотрит, не наклоняясь слишком близко, чтобы видеть его всего. Тарталье нравится заниматься сексом лицом к лицу, смотреть на Чжун Ли, запоминать, раз за разом отмечать соответствия знакомой линии жестов.

У Чжун Ли нет предпочтений, фетишей, интересов и личных страстей, нет понятия греха и благочестия; он не стесняется слишком взмокшей от пота шеи, не закрывает неровность пятен возбуждения, проходящих на коже четкой линией границы меж белым и алым, не прячет стонов, не сковывает себя. Это и оголенная страсть в её первозданном виде без человеческих вето, и будто расчет, будто ненастоящее, придуманное когда-то и соблюдаемое как правила нерушимого контракта, и это кружит голову: да, верно, только таким мог быть бог, который прожил сотню жизней и знал людей всех эр; только таким мог быть человек, навечно застрявший в проклятом бессмертии.

Чжун Ли выгибается Тарталье навстречу, принимает его в себя, смотрит глаза в глаза будто в провокации. Не стонет больше, но дышит на грани, почти с неким отзвуком. Дразнит, думает Тарталья, ну давай же, вбиваясь в него сильнее и лаская пальцами член, уже давно весь раскрасневшийся и влажный. Задевает чувствительную точку – и выбивает песнь из горла, смотрит на выделяющий кадык – и на момент прикасается к нему скромным поцелуем будто в похвале, ощущая сомкнутыми губами дрожь. Чжун Ли расслабляет ноги, не в силах больше держать их сцепленными, и те соскальзывают по кровати, выпрямляясь в коленях.

И поднимает руку, чтобы огладить им щёку Тартальи – красную, совсем чуть-чуть пухлую, смотря как тот на миг теряется от неожиданной ласки, но тут же толкается навстречу ладони. Чжун Ли замирает от чувства чего-то теплого, человеческого, будто восторженного. Он хочет сказать: что человеком, что монстром – это всё ещё ты, но в горле пересохло; ты исправишь мои ошибки – но тут же осознаёт, что сам зверь в Аяксе – одно большое последствие его ошибок, жестокий ответ спустя пять сотен лет, и обещает себе не говорить ему такого никогда.

Тарталья берет его за запястье и целует в ладонь, в ногтевые пластины, в костяшки пальцев, и осторожно кладёт его руку обратно на простынь. А потом отнимает и вторую руку от члена Чжун Ли – тот не скрывает разочарованного стона – и проводит по его бокам обеими руками от груди до коленей.

У Чжун Ли красивые ноги – сильные, но не перекаченные; мышцы почти не выделяются внешне, но прощупываются под тонким слоем кожи, если коснуться и слегка надавить. Тарталья даёт себе остановиться, огладить их и рассмотреть – видя в сотый раз уже, но каждый раз всё равно смотря на них будто в первый. Бёдра Чжун Ли белые, с едва заметной синевой вен, на их внутренней стороне следы пальцев – краснота не прошедших отпечатков и прозрачная липкая влага от смазки, чуть отблёскивающая.

Тарталье нравятся изъяны в Чжун Ли. Не те неровности, что остаются на скульптурах как единственные промахи мастера в идеальном творении, но недостатки человеческого тела: сетки вен, капли пота от страсти или жары, синяки от ушибов. Как напоминание – он человек теперь, возлюбленный Аякса. Не архонт более, не добыча чудища.

Его вдруг пробирает нежность, болезненно и чужеродно прокатываясь дрожью по коже-броне. Он хочет поцеловать Чжун Ли в бедра, но не сможет так согнуться. Вместо этого чуть двигается – Чжун Ли протяжно выдыхает от скольжения члена внутри и кривит левый уголок губ, и Тарталье кажется, что он видит, как вместе с улыбкой содрогнулись и шейные мышцы. Он не уверен, не показалось ли ему, и не знает, почему это настолько важно, но хочет еще: узнать точно, прочувствовать на руках.

Обхватить горло ладонью, большим пальцем надавить на линию челюсти, заставить Чжун Ли ещё сильнее откинуть голову на подушку. Обнажить шею – можно еще раз обласкать,

разгрызть,

сжать все пальцы на коже, чтобы почувствовать бессмертную жизнь в своих руках, ритмично бьющийся пульс под подушечкой указательного пальца,

проткнуть черным когтем.

 — Ты можешь, — говорит Чжун Ли, чувствуя давление неподвижной ладони на своей шее.

Тарталья моргает.

А потом Чжун Ли делает точно так же, как Тарталья и хотел: открывает рот и шумно вбирает воздух сухими губами.

Это выстегнуло, будто накрывая экзальтированной волной. Что-то в Тарталье закричало: да, правильно, именно так – и он резко наваливается на Чжун Ли, сжимая рукой его шею и ощущая, как горло напряглось под ладонью, а чужие ноги скользнули по простыням.

И слышит, как Чжун Ли стонет – нехарактерно высоко, на грани вскрика, и его грудь начала вздыматься и маленькое сердце в шее биться часто-часто. Почти успевает испугаться, как понимает – ему понравилось, и хочет сделать так ещё раз, смелеет, борзеет, словно Чжун Ли этим стоном разрешил ему всё, выдал на себя все права: на тело, душу, каждую из прошлых и будущих жизней.

 — Чжун Ли, — шепчет Тарталья ему рот в рот, скользя ладонью выше и после сжимая линию челюсти – чтобы не отвернулся, даже думать не смел о том, чтобы так с ним поступить.

Но Чжун Ли не отворачивался, лишь смотрел искренне и честно своими золотыми глазами. Тарталья повторил его имя вновь – и припал к губам. Получилось рвано и быстро: поцелуй–имя–поцелуй–имя. Собственный голос звучал чужеродно – он не знал, что хотел сказать этим нескончаемым бессмысленным повторением. Слова любви не ложились на язык; ложилось только бесконечное «Чжун Ли», обжигающее глотку и губы.

Тарталья поцеловал его снова и вернул ладонь на его шею, круговыми движениями подушечек пальцев лаская нежную кожу, быстро двигаясь внутри, чувствуя, как Чжун Ли весь сжимается, будто становится мельче. Сжимает пальцы под линией челюсти в такт толчкам, с каждым движением осознавая всё полнее: Чжун Ли ему разрешает это, Чжун Ли это нравится.

Потому что никто до этого не осмеливался с ним так? Потому что это был он, Тарталья? Тарталья бы хотел услышать ответ, но вместо этого стискивает его шею, перескакивая то на рот, закрывая губы пальцами, то спускаясь до ключицы. На красной коже Чжун Ли выступают капли пота, стоны дурманят, и Тарталья убирает руку с его горла, будто так Чжун Ли сможет стонать ещё слаще. На шее остались потемневшие следы, и он, не сводя взгляда с кадыка, сжимает плоть – Чжун Ли запрокидывает голову, едва ли не ломая позвонок, весь вздрагивая крупной волной и произнося какие-то слова, пока овал губ снова не искажается в стоне.

Тарталья пытается это расслышать – наклоняется, почти ложится на него, выцеловывая шею и пряди волос, чтобы рот Чжун Ли был совсем рядом с его ухом, но всё равно не понимает. В голову отдаются лишь отзвуки чужого удовольствия, Тарталья даже не уверен, не кажется ли ему, что Чжун Ли что-то рассказывает – может, он молчит. Может, это просто бредни, смешавшиеся воспоминания из иных жизней и иллюзорных желаний этой, а может Чжун Ли и вправду говорит – не осмысленно, словами, а словно вспышками цвета: черный, красный, синий.

Что-то про войну, начавшуюся пять сотен лет назад и шедшую до сих пор; про решения, которые нельзя было не принять и море языков пламени, поднявшихся выше любых скал, сумевших бы расплавить любое его золото; что-то о том, что ему жаль, правда жаль, но ничего не могло сложиться иначе. Кажется, Чжун Ли называет его воином, кажется, говорит «иди ко мне» – Тарталья бы послушался, но он уже с ним, уже в нем, вбивается в его тело резкими толчками – и этого будто мало, будто нет ничего, что могло бы быть достаточным.

Его пальцы почти соскальзывают с головки члена Чжун Ли от обилия смазки, и тогда Тарталья обхватывает его в кольце сильнее, пытаясь подгадать, когда ему коснуться особенно резко, сжать с удвоенной силой, чтобы кончить им одновременно. Чуть поднимается, кладёт вторую ладонь на бедро Чжун Ли. Надавливает, ощущая ползущую изнутри мышц дрожь. Окидывает его взглядом и видит, чувствует на себе чужие движения: как Чжун Ли пытается одновременно и толкаться ему в руку, и не сломать тот ритм, с которым Тарталья движется внутри, но внезапно сдаётся, дёргает плечами и опускает бедра – Тарталья опускается с ним, чтобы не выскользнуть – и изливается в его руку с последним стоном, тяжело дыша.

Тарталья улыбается, смотря на белое семя на пальцах, на Чжун Ли – будто побежденного, пробегает у него игривая мысль – и решает долго не мучить. Слизывает сперму с пальцев и снова приникает вплотную, утыкается куда-то в плечо, скромно целуя и продолжая двигаться, чтобы дойти самому. На голове вдруг ощущается тяжесть, и он чуть вздрагивает, обнаруживая ладонь Чжун Ли, который гладит о его по волосам, и чувствует себя маленьким и уязвимым. Человеком, как если бы у него и вправду была та мирная жизнь, которую ему уже никогда не прожить.

Но это – рука Чжун Ли, его уже почти размеренное дыхание, его тепло, его позволение – ощущаются бесконечно лучше несбыточных фантазий, и Тарталья думает, что это стоило того, чтобы пройти через бездну и в итоге оказаться рядом с ним, здесь – и кончает. Оргазм ощущается почти болезненным и почему-то совсем другим, чем он ожидал – не резким и кратким, а будто вязким, мучительно долгим, словно за это время можно было успеть прожить другую жизнь. Он шумно вбирает воздух пересохшими губами, и ему чудится, как где-то среди тьмы хвои и глубоких сугробов мужчина в белых одеждах протянул золотую руку израненному мальчику, алому в волосах и запекшейся крови.