Царевич, королевич, сапожник, портной

Сказать, что Тарталья не знал ничего о сексе, было бы ложью. Он не был ни глупцом, ни ребенком – впрочем, даже последнее бы никак не спасло его от этих знаний. В Снежной дети рано узнавали, что такое секс. Не в эротическом значении, а бытовом: бык залезал на корову, а потом ее живот пух, она передвигалась всё медленнее и спустя три сезона разрождалась теленком. Когда у соседской собаки начиналась течка, на дворах стоял не прекращаемый лай и шкребет лап об заборы. Если псы вырывались из своих территорий, то окружали и зажимали суку, пока один из кобелей не запрыгивал на неё. Нередко можно было видеть, как крупный кобель, сцепившись с мелкой сукой, волочил ее за собой по снегу. Совсем мелкие детишки, не понимающие, что происходит, даже звали взрослых, чтобы те распутали псин.

Догнать, зажать, оплодотворить. Растущий живот, замедленная ходьба и долгие, мучительные роды. Новая жизнь. Это Тарталья узнал очень рано, вместе с другими правилами их мира: не ходить в лес одному, уметь плести рыболовную сеть и вырубать лунки во льду, помогать старшим, не быть безалаберным лентяем.

На памяти Тартальи его мать была беременна трижды. Вернее будет даже сказать так: он не помнит, когда она была не беременна. Почти всю его жизнь она медленно ходила с большим, округлым животом, который мягко гладила через слои длинных платьев. Потом были роды: к его матери приходили знахарки и соседки, им выделялась отдельная комната. Туда не пускали мужчин – ни его отца, ни даже самого маленького Аякса. Его мать в те три ночи кричала и плакала так, что слышал весь дом, Аякс видел, как из комнаты выносились тазы с водой и окровавленные тряпки. А потом у них появлялся новый член семьи. Антон, Тоня, Тевкр.

***

Праздники в Фатуи всегда были днем, после которого выживали отнюдь не все. Как любил говорить Пульчинелла, перед тем как ты станешь настоящим фатусом, ты должен пережить три дня: день первой миссии, день первой пьянки и день, когда твой Предвестник облажается и, получив по щам от Царицы, вернется вымещать злость на тебе. 

Все три дня Тарталья давно пережил, но у него был ещё один, особенный – день назначения его Предвестником и праздника по этому поводу. Ради справедливости, праздник был организован не столько им, сколько Пульчинелой: для Тартальи статус Предвестника означал лишь доступ к новым битвам и признание от Царицы, а вот Пульчинелла, считающий повышение Тартальи по службе исключительно личным достижением и имеющий слабость к пиршествам, категорически отказался оставлять такое событие без внимания и зачем-то решил арендовать ради этого целую гостиницу в столице Снежной.

(спустя полтора года Тарталья придет к выводу, что занимать целые гостиницы это общий фатуйский фетиш)

Тарталья уже ушел в свой номер и, даже не раздевшись, упал на кровать – музыка, звон бокалов и всеобщая болтовня нехорошо наложились на ещё более крепкую, чем обычно, огненную воду и неумение (до сих пор) пить. У него болела голова; он порадовался, что не выпил больше, попутно вспомнив, что его родители до сих пор не знают, что он уже пьет алкоголь.

(о том, что он попробовал его впервые спустя неделю после того, как покинул отчий дом, им знать и вовсе не следует)

Пульчинелла обещал ему личный подарок вечером («конечно, я бы мог и не дарить, с учётом того, как я потратился на гостиницу, но ты же знаешь, мой дорогой мальчик, как сильно я тебя люблю и радуюсь за то, что теперь мы с тобой коллеги»), но подарки Пульчинеллы никогда не были хорошими, поэтому Тарталья планировал забить на ожидание подарка и отрубиться до следующего дня.

Ему помешал звонок в дверь.

Тарталья чертыхнулся, кое-как встал и пошел открывать.

На пороге стояла девушка на пару лет старше Тартальи. На ней не было ни униформы Фатуи, ни гостиницы, ни обозначающего значка – она выглядела как обычная гражданская, которую бы ни за что не впустили в гостиницу сегодня.

Тарталья прищурился:

 — Простите?

 — Доброго вечера, господин Чайльд, — она мягко улыбнулась и прошла в номер. 

Тарталья тут же развернулся – сработали инстинкты не поворачиваться спиной к тому, что может быть угрозой – и проследил взглядом, как она снимает накидку, открывая обнаженные плечи.

Платье было не вульгарным, но было гораздо короче того, что обычно носили жительницы столицы Снежной. Открытые колени и руки, декольте. Ей не шло: Тарталья видел подобное на женщинах в других странах, на которых такое смотрелось уместно; на согражданках это выглядело пародией на теплые края и лето, которых в Снежной отродясь не было.

 — Поздравляю с титулом Предвестника, — девушка растянула губы в вязкой, как и тот блеск, в которым они были жирно обмазаны, улыбке. — Я уверена, с вашей защитой Снежная будет процветать.

 — Вы кто? — настойчиво спросил Тарталья.

 — Я ваш подарок, господин Чайльд.

Тарталья завис на половину секунды, а потом вспомнил те бесконечные бордели, тайком возглавляемые Пятым Предвестником Царицы (в одном из них он даже побывал не по своей воле, когда еще работал под его руководством и Пульчинелла решил использовать один из своих борделей как место облавы на преступника), старые бесцеремонные шутки и сегодняшнюю улыбку при слове «подарок».

У Пульчинеллы никогда не были хорошие подарки, но тут он превзошел себя.

***

Тарталья никогда прежде не влюблялся ни в женщину, ни в мужчину. Он вообще плохо понимал, кто ему нравится: после возвращения из Бездны люди его стали интересовать в основном только для сражений, а до падения в неё ему было лишь 14 лет и его единственным сексуальным опытом была дрочка самому себе под одеялом с надеждой, что никто не услышит и шороха. Когда он был ребенком и только изучал свое тело, то мать однажды запалила его – и страшно отругала, напугав волосами на ладонях. Появления волос на ладонях он боялся до тех пор, пока не сменил отчий дом на Фатуи, а верить перестал, только впервые очутившись в другой стране и узнав, что это была лишь их национальная страшилка.

Иноземные книжки выбили чепуху из головы, но определиться не помогли. Это не тревожило его и не было первостепенной задачей, но Тарталья тянулся к людям – посещал рынки и покупал у них подарки семье, ходил в рестораны и болтал с хозяевами забегаловок у дороги, пока делал заказ, посещал концерты местных артистов и периодически даже сам залезал на сцену – и все же ему чего-то не хватало.

У него не было друзей, но были люди, с которыми было приятно завести разговор ради миссии, провести вместе вечер на концерте или потанцевать на вечеринке. Те, которые, будь всё немного по-другому, могли бы стать его друзьями – Тарталья не считал себя хорошим другом, но верил, что дружить умеет.

У него не было любимой женщины или мужчины и не было тех, кого бы он хотел поцеловать, обнажить и провести вместе ночь. Идея случайного секса не вызывала в нем восторга: при этой мысли ему вспоминались бредни про беременность от поцелуя и слепоту, нелепо дрыгающийся кобель на суке, соседская девочка, которую выгнали из дома за беременность, родители, рассказывающие о «чистоте» и необходимости брака. И в противовес словам родителей пара ровесников, которые «уже» - даже если то была правда, то Тарталья им все равно не завидовал: вряд ли у них была возможность заняться сексом хоть как-то по-цивильному, а не задрав юбку за пять минут, пока не спалят. Такого Тарталья себе не хотел.

Об отношениях он даже не думал – ни с кем из тех людей, кого он встречал, он не хотел быть вместе. Да и места для кого-то в его жизни не найдется: сердце Аякса было до отказа набито только своей семьей и навсегда закрыто для всех других, в сердце Чайльда не было любви – только верность Царице, в сердце Тартальи была любовь только к самому себе, позволяющая выигрывать каждый бой и идти напролом к своей цели.

Так было до Ли Юэ и этого ужасного консультанта похоронного бюро, который разговаривал с ним на одном языке, и этот язык не был ни Снежным, ни Ли Юэйским; открывал перед ним сердце Гавани и своё, рассказывая множество историй, которые были далеки, но всё равно в них сквозила какая-то личная боль; готовил ему свой любимый суп, сопровождал в многодневных поездках на другой конец Ли Юэ и с невероятной нежностью в голосе представлял его местным как «это мой деловой партнер Чайльд».

Тарталья был необразованным мальчиком из бедной семьи, порождением бездны, позором родной деревни, головной болью своих родителей, лучшим воспитанником Пульчинеллы, Одиннадцатым Предвестником, самым острым оружием Царицы, обманщиком и убийцей.

И ему страшно захотелось любви.

***

Почему-то до комнаты Пульчинеллы он почти бежал.

 — Это что было?

Пульчинелла сидел на стуле возле письменного стола и вздохнул, как вздыхал каждый раз, когда предчувствовал совершенно ненужный и неинтересный разговор. 

 — Подарок в честь того, что ты стал Предвестником, — и, глядя как Тарталья оскалился, развил мысль, — мне иногда кажется, что у тебя не драчливость, а недоёб страшной силы, и если он пропадет, то с тобой станет гораздо проще иметь дело, — но стало только хуже, — Чайльд, если ты сейчас разгромишь мою комнату, то я заставлю убирать ее лично тебя.

 — Ещё чего, — в руках материализовались гидро клинки. 

Как всегда.

Пульчинелла устало потер переносицу:

 — То есть, ты собираешься меня здесь убить за то, что ты подросток, который боится даже пальцем тронуть женщину? Ну, не хочешь, — он развёл руками, — как хочешь. Мог просто выставить ее за дверь. Чего ж так ко мне бежать, не споткнулся по дороге, не ударился?

Все Предвестники были теми еще изворотливыми змеюками, но только у Пульчинеллы была удивительная способность заставить Тарталью почувствовать себя неловким и глупым. Вот он стоит посередине его комнаты, пробежавший через весь отель ради этого; с его рук, материализовавших гидро мечи, стекает вода на ковер, который скоро промокнет полностью и возможно затопит комнату снизу; он убежал прямо из-под носа той девушки, едва успев осознать, зачем она пришла к нему, выставив себя и вправду тем, кто женщину пальцем тронуть боится. Ей, должно быть, было очень смешно смотреть на то, как от нее убегает Предвестник.

 — Нет, серьезно, ты собираешься всю жизнь в девственниках сидеть? Убивать убиваешь, пить пьешь, а секс – ни-ни. И я бы понял, если бы ты был девушкой, у нас в особо дальних уголках страны за секс без брака убивают, но тебе-то что.

 — Не лезь не в своё дело, — огрызнулся Тарталья.

 — Мне с тобой взаимодействовать до тех пор, пока ты из-за собственной глупости не откинешься на какой-то миссии, что, судя по твоему везению, будет не скоро. Так что, — он опять развел руками, Тарталья ненавидел этот жест, который Пульчинелла использовал всегда, когда очень хотел назвать его малолетним дебилом, но не находил возможности вставить это в диалог, — это очень даже моё дело. Мне с тобой ещё работать и работать, и чем нормальней ты будешь, тем лучше.

Пошел нахуй, хотел сказать Тарталья. Он любил службу Царице, но искренне ненавидел фатуевское панибратство и бесцеремонность, разговоры про выебать и обсуждения кто кого как, составляющие огромную часть общения в мужской части армии Фатуи; после счастливого детства, проведенного в тихой деревеньке, где даже его родители не целовались при детях, слышать подобное было почти что шоком.

 — Со мной всё нормально, я же не подсылаю никому проституток и не называю это «подарком».

 — Вообще-то, — вдруг злобно заулыбался Пульчинелла, — сначала я хотел подарить тебе двух, а потом решил, что в первый раз для тебя это будет слишком.

***

Читать эротические книги-трактаты было неловко и стыдновато. Тарталья, по очередному приказу Царицы отправившийся на другой конец Тейвата, приобрел там несколько книг разных регионов, чтобы просветиться и сравнить характер различных баек. О том, что рассказывают о сексе в Снежной, Тарталья знал сам, но в других странах? Там тоже волосы на ладонях? Или, может, в Сумеру, которая так кичится своей лучшей в Тейвате академией и её выпускниками, пугают регрессом в умственном развитии и неспособностью сложить два плюс два?

В начале каждой книги был раздел, посвященный любви и влечению как эмоциональным и духовным составляющим соития. Их Тарталья пропускал – романтическая любовь была ему непонятна и неинтересна и читать о ней лишний десяток страниц не хотелось. Куда больше интриговала часть с описанием процесса и иллюстрациями. Понимание того, как что происходит, у Тартальи было, но оно ограничивалось наблюдением за совокуплением животных в деревне и видом того, как клиент не успел слезть с проститутки. Иллюстрации были едва ли не схематическими, но при этом выглядели гораздо человечнее того, что он видел в жизни. Это казалось чем-то новым, острым, незнакомо-привлекательным, а еще стыдным.

Но самым стыдливым оказалось не наблюдение за нарисованными человечками в смешных позах, а чтение описаний. С иллюстрациями все было просто: мельком посмотрел одну и перевел взгляд на другую, или – если стало совсем тяжеловато – на пустую часть страницы. Описания практик и поз нельзя было усвоить за полсекунды, их надо было читать-читать, растягивая процесс поглощения информации, и этим они вгоняли в краску; инструкции о том, как надо целовать и ласкать тело партнера вызывали уязвленное чувство своей неопытности: он не знал об этом ничего, хотя ему было уже шестнадцать. Ему никто ничего не объяснял. 

Все знания, которые он вынес из своей деревни, заключались в основном в том, что «этим» можно заниматься только с женой и в первую ночь у нее пойдет кровь, а потом она понесет ребенка. Как можно причинить меньше боли, хотя бы не до крови? Как гладить тело: ладонями, лизать языком, прикасаться губами сомкнутыми или открытыми? Нужно ли касаться ее как-то снизу до того, как проникнуть внутрь?

***

Тарталья не был хорошим человеком, и его это нисколько не беспокоило. Люди в Снежной вообще редко бывали хорошими так, как их в среднем представляли в Тейвате: разделить обед с другом, отдать последнюю рубашку, обратить внимание на то, что сосед бьет жену по вечерам. Тарталья мог бы их оправдать всеобщей безграмотностью и тем, что людям, занятым выживанием, не до тонких материй и благородства, но на самом деле он не то чтобы был другим. 

Ему точно так же не было дела до хорошего и плохого и высоких идеалов, его не интересовала филантропия и происходящее в родной деревне, которая продолжала вымирать. Весь его мир крутился вокруг его семьи, службы Царице и личных амбиций. Желание быть героем было для него скорее желание быть победителем; в мечтах не было спасенного от дракона народа, а только труп чешуйчатой твари.

Но когда господин Чжун Ли с восхищением рассказывал о героях, отдавших свои жизни в Разломе ради защиты других, о доблести Ли Юэйцев, на жертвах которых как на золотых столбах стояла Гавань, и о современных жителях, которые своей любовью обеспечивали родине процветание, то ему очень хотелось стать героем. 

Он был готов снимать кошек с дерева, сообщать о всех замеченных нарушениях в гильдию Фэйюнь и Цисин (даже если его каждый раз будут разворачивать, мол, что ты тут, фатус, забыл), помогать перевозить продовольствие в деревню Цинцэ бабушкам и дедушкам и спасать незадачливых путешественников от монстров на дорогах, лишь бы только господин Чжун Ли, который казался слишком хорошим для его темной промерзшей души, смог его полюбить.

***

Господин Чжун Ли меня убьет, почти весело думал Тарталья, вертя на пальцах его резинку для волос. Совершенно точно меня убьет, возбужденно думал Тарталья, лежа голым на кровати с вставшим членом, пока его руки были заняты одной только резинкой, а голова – вчерашним Чжун Ли с распущенными волосами.

Каштановые, с золотистым оттенком на кончиках. Тонкие в хвосте, но россыпью закрывшие собой всю его спину и тот ужасный знак Гео Архонта на костюме, без которого Чжун Ли казался будто лишившимся архонтского надзора, будто теперь с ним можно было делать всё, что угодно, и его ничто не спасёт.

Тарталья покрутил резинку на пальцах правой руки, а потом потянул ее пальцами левой за другой конец и резко отпустил. Она дернулась, но тут же вернулась в прошлое положение, не растянулась. Не порвалась. Черная, эластичная. Украшение тяжелое и толстое, камень корляписа в ромбовидной огранке. Чем-то похоже на самого Чжун Ли, подумал Тарталья: слишком массивное, слишком тяжелое украшение для резинки. Такие драгоценности помещают в короны, от ношения которой у правителей потом болит голова и шея, а не цепляют к простой веревке.

Как и таких мужчин – занудных, всезнающих, говорящих нежные вещи строгим голосом, красивых-красивых-красивых – не встречают в похоронных бюро.

Всё должно было быть максимально просто, так до встречи с Чжун Ли и было: были люди, с которыми хотелось сражаться, были монстры, которых надо было убивать, была работа, которую надо было работать, были физиологические потребности, которые не требовали ничего больше руки. 

Ему совершенно не нужно было думать о том, какой красивый был Чжун Ли с распущенными волосами и как он его (наверняка, абсолютно точно, ну пожалуйста) убьет, если узнает, что резинка не пропала в никуда и что Тарталья с ней делал.

Тарталья представил себе, как Чжун Ли разместился между его ног и мягко качнул головой, когда наглая рука стянула с его волос резинку и присвоила её себе. Как у того рассыпались волосы по всей спине, а пара прядей перекинулась через плечи и обрамила лицо.

Надел резинку на запястье. 

У нее тяжелый камень, наверное, она будет мешаться, если гладить (держать, трепать, заправлять за ухо) волосы Чжун Ли, пока тот будет брать в рот его член.

Тарталья облизнул пальцы левой руки и попытался имитировать прикосновения к члену: сначала легко коснулся подушечкой большого пальца (Чжун Ли, наверное, сначала поцелует? Тарталья бы хотел, чтобы он поцеловал), долго провел указательным с середины члена до головки (облизнет), а потом обхватил всеми пальцами (возьмет в рот полностью).

Ощущения на члене едва ли отличались от того, что он испытывал обычно, но в правой руке он чувствовал горсти каштановых волос и теплую кожу; камень на резинке казался тяжелым и придавливал его к фантазии, не позволяя даже сухости движений пальцев вырвать наверх, в реальность.

Может, и не было никакого Чжун Ли между его ног на самом деле, не было его языка и губ, но была память о растрепанных волосах и тяжесть предмета, принадлежащего Чжун Ли – украденной любви, без победы полученного трофея – и этого хватило, чтобы вообразить, чтобы нелепо и быстро кончить за меньше минуты.

За отхлынувшим чувством возбуждения пришло нарастающее чувство стыда.

Господин Чжун Ли совершенно точно его убьет.

***

Он же знал, что всё закончится именно так – и всё равно пошел, и кого же ему, кроме самого себя, винить в том, что несчастный бой-извинение кончился тем, что он оказался прижат Чжун Ли к его стеле с копьем поперек горла, пока смотрел в эти золотые глаза, а возбуждение било в голову и пах. Пульчинелла часто шутил о том, что у того недоёб и стояк на драки, а увидев эту картину – как Тарталья после боя, весь вспотевший и красный, тяжело дышал, дрожал в коленях и упирался в ногу Чжун Ли возбужденным пахом – уж точно бы пожалел, что все-таки не поставил деньги на утверждение «ты не умеешь разбираться ни с собой, ни со своими проблемами, и когда-нибудь очень сильно об этом пожалеешь».

 — Я… — что ты, что ты, Тарталья? Бедный ребенок, любви для которого не осталось у семьи и не нашлось у новых людей. Семнадцать лет от роду, страх волосатых ладоней, избитая родиной и армией чувственность.

Чжун Ли убрал копье с шеи Тартальи и проследил взглядом, как с неё стекла капля пота в яремную вырезку. Ногу не убрал, но от движения рук чуть пошатнулся и ненароком надавил ею (господи, почему ты ее не убрал, почему ты до сих пор ее не убрал, спрашивал про себя Тарталья) ему на пах, от чего тот задрожал.

Это никак не скрыть и не оправдаться, Чжун Ли узнал, я позвал его на поединок и сейчас упираюсь в него своим стояком, просто прекрасно, думал Тарталья.

Но какой-то частью души он даже хотел, чтобы Чжун Ли узнал, чтобы сделал хоть что-нибудь.

Плюнь в меня, нагруби, обзови извращенцем, скинь на меня свой дурацкий камень, потому что сам я не знаю, как мне с этим жить, что мне делать с моей любовью, я никого никогда так не хотел.

Убери ногу, перестань смотреть своим нечитаемым взглядом, ну пожалуйста.

Чжун Ли просто согласился на бой ради восстановления дружбы, – продолжал хаотично думать Тарталья, будто компенсируя все те годы, что руководствовался исключительно кулаками и сердцем – а получил взвинченного возбужденного мальчонку, который хотел гораздо большего, чем совместные ужины и походы на рынок и путал драку с сексом, какой позор. Он смотрел на Чжун Ли и видел запачканный костюм и смятый галстук, смазанную подводку и растрепанные волосы, как если взять из Гавани любого другого жителя и вкинуть в гущу боя – разве что Чжун Ли остался живым, любой другой бы сразу сгинул. 

Чжун Ли выбрал жизнь смертного, краситься и заплетать волосы по утрам перед работой в похоронном бюро и не пачкать костюм, в котором ему еще читать лекции и дискуссировать с историками на пароме. В этой обычной жизни ему, Тарталье, мальчику из бездны, северной деревушки и Фатуи, места не было.

Чжун Ли протянул руку к щеке Тартальи – тот зажмурился будто в ожидании удара – после чего наклонился и поцеловал его в губы.

***

Чжун Ли не был похож на тех мужчин, которые окружали Тарталью. Мужчины в Снежной – отец и его друзья, дяди и соседи – были высокими крупными мужиками, с волосатыми руками и бородой, и ощущались лишь собратьями или соперниками. Те мужчины, которых Тарталья встретил, когда впервые приехал из Снежной в теплые страны, и которые хотели продать ему свою любовь, были противно-феминными: они были лишь пародиями на женщин, нелепо ходили на каблуках и в настолько открытой одежде, которую ни одна настоящая женщина себе не позволяла.

Чжун Ли носил закрытую одежду, говорил низким голосом, был строг и всегда принимал поданную ему руку при спуске. Если б Тарталья мог, он бы никогда не отпускал его ладонь: он бы помог ему спуститься, дернул на себя, чтобы Чжун Ли упал в его объятья – и поцеловал, не разнимая сплетенных рук; он бы, волоча его за собой за руку, обошел с ним всю Гавань и скупил всё, на что упал бы его взгляд, он бы поднял его за собой на горы Заоблачного Предела и помог пройти сквозь пески отмели Яогуан, а потом затащил с собой на корабль, идущий в Снежную, и не позволил с него сойти.

 — Это похищение, — заметил бы Чжун Ли с полным безразличием к факту кражи себя, отходя от края корабля и осматривая палубу так, как оглядывают новый дом.

***

Целоваться оказалось приятно и гораздо более возбуждающе, чем он ожидал, наблюдая за поцелуями парочек на улицах. Влажность чужого рта стала неожиданностью: Тарталья думал, что будет более сухо, а еще то, что нос будет мешаться. Он пытался вспомнить из книжек, как правильно целоваться – кажется, там говорилось о том, чтобы дышать через нос и не залезать языком слишком глубоко в рот партнеру – и пытался повторять, но получалось нелепо. 

Кажется, он только мешал Чжун Ли своими попытками и сбивал его, поэтому в конце концов расслабился, давая чужому языку скользить по его собственному и запоминая, как это делается. Дышать через нос не получалось – может, потому что воздуха ему и так не хватало; он периодически размыкал их губы, чтобы вдохнуть хоть немного воздуха, но практически тут же снова возвращался к его рту в боязни, что если они прекратят поцелуи слишком надолго, то Чжун Ли больше не захочет их продолжать. 

В паху болело, ноги дрожали, голова трещала то ли от перегрева под солнцем, то ли от чувств, то ли от прилитой крови – у него горели не только щеки, но и всё лицо. Руками он вцепился в рукава Чжун Ли, дергая его за них каждый раз, когда тот, по мнению Тартальи, пытался отстраниться, об ногу Чжун Ли хотелось потереться, но было боязно перед ним и собой; от бесконечных поцелуев Тарталья задыхался и у него уже устал язык, но он все равно продолжал тянуться за ними. Чжун Ли ему в этом не отказывал, Чжун Ли потакал его извращенному капризу и сладко держал его своими руками за шею и бок, мягко поглаживая пальцами, Чжун Ли… 

 — Блядь, — сказал Тарталья, чувствуя, как кончил в брюки.

Кажется, он все испортил. Поллюционный подросток, горе-любовник, способный кончить от одних только поцелуев, мальчишка, никогда не знавший чужого прикосновения.

Позорище.

Поднять взгляд на Чжун Ли было страшно.

 — Ммм, для молодых людей это нормально, — спокойно сказал Чжун Ли и в последний раз коснулся его губ своими, показывая, что всё хорошо. — Тут недалеко есть безлюдная речка, пойдем.

***

У Аякса никогда не было своего уголка. Всё детство он спал со своими братьями в одной комнате, по мере взросления перелезая на их кровати и отдавая свою подрастающему Антону по скупому кругу жизни – так же, как его старший брат однажды отдал кровать ему и как Антон позже освободит для Тевкра. В комнате было тесно, и Тарталья бы сейчас сказал, что некомфортно, но раньше он и чувства-то такого не знал; не с чем было сравнить. Как ему говорили: нам надо ценить то, что имеем. Аякс соглашался, пытался ценить, но все равно продолжал мечтать о большем: о мире за пределами деревни и рыбе, что никогда не поймать в родном пруду, о других людях и неизведанном.

Его отец не любил ни людей, ни иноземную рыбу – говорил, что она невкусная и содержит слишком мало жира, ею не наесться. Раньше они хорошо ладили, но после того, как Тарталья вернулся домой фатусом, Предвестником и взрослым юношей, всё стало значительно хуже. Отец больше не брал его с собой на рыбалку, а рассказы сына о других странах слушал так, будто не был сам искателем приключений в молодости. 

«Понабрался». Ему не нравился ни чересчур свободный нрав сына, который, как он считал, слишком много для себя почерпнул из заграниц, ни даже его внешность. 

 — Тебе честно? — спросил тогда его отец, наблюдая за тем, как сережка Тартальи — в какой-то из командировок он умудрился проколоть себе ухо – качается из стороны в сторону.

 — Ну да, — кивнул Тарталья.

 — Выглядишь… — он провел по нему взглядом вверх-вниз во весь рост, будто сомневаясь, стоит ли его сын этого звания. Открытые ключицы и живот, тонкие перчатки с сердечками. Стоит. — Выглядишь как пидорас.

 — Извини, что тебе не нравится, — спокойно ответил ему Тарталья.

Семью он любил, с матерью и младшими ему было легко, с отцом и старшими – сложно, но их он любил тоже. Труднее всего было в деревне, где на старое пренебрежение наложился благоговейный страх перед сумасшедшим мальчишкой, получившим в руки власть.

За пару лет в деревне ничего не изменилось – на месте стояли те же избы, те же люди выглядывали из окон и шуршались между собой. Утопленный в снегах, стоял на месте дом, в котором когда-то жила пара двух мужчин – они уехали из деревни еще давно, бросив всё. Тарталье тогда не было и восьми лет, и он не понимал, почему его отец, обсуждая это с матерью, сказал «и слава Царице, кто их вообще воспитал, таких надо голыми на мороз выгонять». 

Стоял на месте и другой дом: семья, чья дочка – тогда Тарталье было тринадцать лет, поэтому он всё хорошо помнил сам – забеременела от неизвестного в семнадцать лет, из-за чего её выгнали из дома. Этот дом не похоронен снегами, наоборот: в его окнах всегда горит теплый свет и идет дым из трубы дымохода, а на праздниках дом пестрит украшениями, будто никогда в нём и не было такого горя.

Тарталья видел множество разных городов и людей, но неожиданно именно на родине почувствовал себя чужим.

***

Всю дорогу по пути обратно в Гавань Тарталья молчал, слушая, как Чжун Ли болтал о всякой всячине, идя на три шага вперед и периодически оглядываясь, растягивая припухшие от поцелуев губы в нежной улыбке. Тарталья тут же ускорял шаг, но не мог произнести ни слова, чувствуя себя ужасно неловко и не зная, о чем с ним сейчас говорить. Вернее, он знал, о чем хотел бы поговорить и что спросить – мыслей было много, но все они казались страшно нелепыми.

«Я тебе нравлюсь?»

«Ты хочешь, чтобы мы в следующий раз тоже поцеловались?»

«Я не отпугнул тебя?»

«Тебе понравилось со мной целоваться?»

«У нас теперь отношения?»

 — Мы пришли, — наконец сказал Чжун Ли, останавливаясь возле дверей комнаты около работы, которую снимал.

Тарталья вздрогнул и неловко перемялся на одном месте. Они стояли у порога дома Чжун Ли, пока тот открывал дверь ключами. Сегодня они больше не увидятся, а что будет завтра – черт знает, может, он передумает (а что он вообще думает?) или разочаруется тем, как Тарталья уныло молчал всю дорогу, а при прощании повел себя, будто ничего и не было.

 — Я хотел спросить, — все же набрался храбрости Тарталья. — А то, что было… было только сегодня? 

Чжун Ли чуть развернулся к нему:

 — А ты хочешь, чтобы только сегодня?

Ключи остались в скважине, так и не совершив последний оборот.

— Нет, нет, нет! — резко воскликнул Тарталья будто в попытках исправить ошибку, словно Чжун Ли не даст ему договорить и уйдет прямо сейчас. — Я бы хотел, — от страха посмотреть ему в глаза он зажмурился, — чтобы мы… были вместе. Ты, — незнакомые до этого дня слова обожгли губы, — ты мне нравишься. Очень сильно.

По его щеке скользнули чужие пальцы, уже второй раз за день. Тарталья открыл глаза и с жадностью подставился под ласку, которую за сегодня получил больше, чем за всю жизнь.

 — Ты мне тоже, — ответил Чжун Ли, оставляя целомудренный поцелуй на алеющей щеке. — Тогда до завтра, Чайльд.

***

В Ли Юэ было слишком жарко, цветасто и хорошо. Солнце днем пекло голову, а алкоголь – совсем другой, куда опаснее огненной воды из Снежной своей обманчивой мягкостью – бил в неё. Последствия многочасовой вылазки по горам отзывались усталостью в мышцах и давали сладкое ощущение побитости, которое для него было сродни ощущению после жесткого массажа. Тело ныло и жаждало другого удовольствия, выдыхало вином из колокольчиков в чужой рот, не целовалось, а капризно кусалось и задевало чужие губы своими. 

Чжун Ли был таким хорошим: с ним можно было не врать и не утаивать то, о чем приходилось молчать со всеми другими, он не нес околесицы про «бросай Фатуи» и «ты нужен здесь, дома», он ждал его возвращения по полгода и не искал себе кого-то другого, бинтовал его раны и смотрел на него как на воина. Чжун Ли не требовал ничего – и от этого ему хотелось отдать всё.

 — Если бы можно было, — сказал Тарталья, влажно целуя его в щеку, — я бы на тебе женился.

 — Чайльд, ты пьян. И, — Чжун Ли осторожно отстранился, вытиснувшись из-под Чайльда, прижимающего его к дереву, — не здесь. Пошли домой.

Чжун Ли был прав, конечно: и про опьянение, и про не здесь, и про то, что им стоило уже быть дома, а не в два часа ночи стоять у дерева и целоваться, но, но, но:

 — Я люблю тебя, — и заново придавил его к дереву.

Свет фонарей до них не доходил, и даже самые ночные гуляки не смогли бы их обнаружить. Впрочем, о своей репутации Чжун Ли не беспокоился: в крайнем случае можно будет разыграть оскорбленную невинность, свалив всё на распускающего руки фатуса (будет уроком). А вот вопрос комфорта и того, что Тарталья был таким смелым лишь выпивши, вызывали у него определенные сомнения насчет того, не пожалеет ли наутро мальчик о своем ночном поведении.

 — Чайльд, — настойчиво сказал Чжун Ли и не дал себя поцеловать. 

Тарталья в ответ завел колено между его ног и все же поймал его губы своими, когда Чжун Ли охнул.

— И почему нет? — через полминуты он вопросительно склонил голову, и Чжун Ли устало порадовался тому, что Тарталья наконец-то перестал его целовать. — Я Предвестник. Я могу делать, что хочу. Мне никто не указ.

 — Мне казалось, — произнес Чжун Ли таким тоном, каким всегда озвучивал воспоминания и суждения из личного опыта, когда будто проваливался в далекое прошлое, — люди, приближенные к Архонту и правителю региона, не должны иметь больше прав, чем обычные граждане. Раз в Снежной не заключают однополые браки, то по закону они должны быть недопустимы для всех.

— Ну да, все должны быть равны, — Тарталья засмеялся ртом, а глазами смотрел всё с той же нежностью, давая понять, что ни на какую другую тему его не отвлечь. — Вот только на практике Скарамучча возглавлял наркокартель, Синьора на нелегальных сделках сколотила состояние, Арлекино крадёт детей из других стран, а Панталоне с Пульчинеллой на пару вообще держат по Снежной сеть борделей. По сравнению с ними, — Тарталья чуть согнулся в коленях, чтобы стать ниже, и языком облизнул шею Чжун Ли, — я ангел во плоти, — и выпрямился, снова посмотрев ему в глаза.

Чжун Ли промолчал, только сглотнул слюну – кадык метнулся вверх-вниз под влажной, отблескивающей в холодном свете луны кожей. Тарталья посмотрел на это как завороженный и подумал, что хотел бы видеть такое не только под луной Ли Юэ, но и в Фонтейне, Инадзуме, Натлане и Сумеру, он бы хотел показать Чжун Ли весь Тейват глазами обычного человека и привезти его в Снежную и отчий дом, представить его своей семье и станцевать с ним вальс на балу в Заполярном дворце, показать ему, как рыбачить через лунки и поваляться вместе на печи.

— И ведь, в отличие от них, я не собираюсь делать ничего плохого, — Тарталья поник и с какой-то обреченностью, без прежней страсти, навалился на него, уткнувшись носом в волосы. Чжун Ли мягко обнял его, погладив по спине. — Но мне даже этого нельзя.

***

— Господин Чжун Ли хорошо разбирается в растениях, именно он создал этот гербарий в подарок тебе, Тоня.

 — Чжун Ли отлично готовит, но, думаю, я не смогу повторить его рецепты. А жаль, я бы хотел, чтобы вы попробовали!

 — Он действительно не каменный, Антон. Как и другие люди в Ли Юэ. Но понимаю, я тоже долго так о нём думал.

Попытки скрывать свое настоящее отношение к «заморскому другу», по мнению Тартальи, были успешными. Но только по его мнению – мать Тартальи внимательно наблюдала за эмоциями своего сына и тем, как некий «господин Чжун Ли» внезапно стал упоминаться только по имени. А спустя еще время – и вовсе просто как «он», будто бы был членом их семьи, о котором и так все знали и представлять которого не было смысла.

Возможно, именно таким человеком он и был для её сына.

Тарталья регулярно покидал Снежную ради миссий в Ли Юэ, при этом выглядя как влюбленный подросток, тайком сбегающий из дома на свидания. Возвращался радостный и расстроенный одновременно, с кучей подарков не только от себя, но и от своего Ли Юэйского друга, который знал о всей его семье и не обделял их вниманием.

Он готовил Тарталье завтраки, обеды и ужины, но при этом сам так и не съел ни одной ложки его супа («он не ест морепродукты, представляете?»), они обошли вместе всё Ли Юэ своим ходом (Тарталья с невероятной гордостью рассказывал о том, как защищал беззащитного консультанта от митачурлов), у так называемого «друга» были длинные волосы и подведенные глаза (о чём он случайно проболтался, рассказывая отцу о том, как широк мир и необычны люди за пределами Снежной).

Она не видела его таким счастливым, даже когда Тарталья на время возвращался домой из Фатуи и пытался отстоять своё право работать на Царицу перед родителями, с горящими глазами рассказывая о том, как он убивал монстров и недругов их родины, и как он от этого счастлив, как не был никогда, и как он сгниет от мирной жизни, если останется в их деревушке. Она не желала своему сыну такого счастья и считала, что лучше б он остался у них, лучше б он никогда не попал в армию – успокоился бы, нашел бы себе девушку, завел семью, понял, что ничего из того, что он встретил бы на выбранном пути, не сделало бы его счастливым по-настоящему.

Чжун Ли не был девушкой, не был из Снежной, и они никогда не смогут завести семью и детей, но после встреч с ним Тарталья размягчался так, будто и не было никогда тех трех дней, которые так сильно его изменили, будто это был всё тот же мальчик Аякс, не знавший никакого горя. Такого не смогла сделать ни она, ни его отец, перед которым он не открылся тоже, ни кто-либо другой из их семьи и деревни. Ни даже Фатуи, право на работу в которых он так отвоевывал.

Представить своего сына с мужчиной ей было странно, но раз он оказался единственным, кто смог достучаться до Аякса, то она готова каждую неделю читать молитвы за то, чтобы это не прекратилось.

В конце концов, она помнила своё обещание, которое пять лет назад дала всем существующим богам во время поиска пропавшего сына в густой чаще леса: лишь бы нашелся живой, а там пусть будет кем захочет и живёт как хочет. 

***

Чудище гналось за ним через мертвые земли и ломало деревья, за которыми мальчик Аякс пытался прятаться. Убеги или умри – Аякс пытался убежать, но проиграл; монстр наступил на него своими тяжелыми лапами, и его расплющило от давления. Внутренности выпали из лопнувшей кожи, но в следующий момент кто-то будто собрал его потроха обратно и зашил распоротый живот, собрав вместе кости в единый скелет, и этот кто-то целовал его обнаженную спину, задирал вверх пряди над шеей и лизал ее, толкаясь в тело в такт к каждому объятию. 

 — Чайльд, ты опять куда-то провалился, — точно, Чжун Ли на нём. В нём. Здесь. Сейчас. 

Тарталья стоял на коленях, опустив голову вниз и смотря на простыни, вспоминая визжащую суку под кобелем, несуразную шлюху под клиентом, выгнанную из дома соседскую девочку и отца, матерящегося на «пидорасов». Он так же обо мне скажет, подумалось ему; «Ладно фатус, хоть не пидорас», так философски прокомментировал его отец, пытающийся смириться с тем, что военная машина его страны сожрала его сына, когда узнал о том, что Аякса перевели в высший эшелон. 

 — Чайльд, Чайльд, Чайльд, — продолжал целовать его Чжун Ли, взлохмачивая ему волосы и чуть наваливаясь с каждым движением.

Простыни были алые, цвета крови. У девочек бывает кровь, вспомнилось ему. Если бы он был девочкой – у него была бы тоже. Но крови не было, как и боли, как и того, как описывался процесс с женской стороны: жажды заполнить себя кем-то, будто пустоты внутри. Тарталья не чувствовал подобного, проникновению он долго противился и страшно зажимался, а смазки пришлось извести на него почти весь флакон. Больно не было, испытывал ли он удовольствие – он сказать не мог; иногда было приятно, но основным чувством оставалось ощущение чего-то чужеродного, мерно скользящего и распирающего изнутри.

 — Расслабься.

Противоестественного.

 — Чайльд.

Чжун Ли вытащил член и, едва Тарталья успел среагировать, попытался перевернуть его. Тарталья, до этого покачивающийся назад-вперед вместе с движениями Чжун Ли, свалился на бок будто опрокинутая деревянная игрушка-лошадка; потом он сам перевернулся на спину и рассеянно посмотрел на встревоженного Чжун Ли.

 — Мм, — медленно протянул Тарталья, подбирая слова, — всё хорошо. Давай продолжим.

***

— Не уверена, что об этом стоит знать твоему отцу, но я как мать хотела бы познакомиться с избранником моего сына.

Тарталья выронил кружку на пол и замер как испуганный кролик. Его мать мягко рассмеялась, медленно подошла к нему, и, встав на корточки, стала поднимать осколки. Он тут же нагнулся сам, чтобы не заставлять мать напрягаться и убирать за ним, чуть не задев её своим телом. 

 — Прости, пожалуйста, — он подставил ладони, чтобы она отдала ему те осколки, которые держала в своих руках. Ладони Тартальи были гораздо больше, но в них отсутствовала та мужицкая крупнота, что была свойственна его отцу, а пальцы были прямо как у неё – длинные, с одинаковой длиной указательного и безымянного и очень тонким мизинцем.

Она всегда считала, что он пошел своей красотой именно в неё, но для поддержания самолюбия мужа говорила обратное. Нагло врала. Ничего в этом нежном мальчике, который с младенчества грезил о подвигах, приключениях и спасении принцессы, а рыбачил не ради пропитания, а для того, чтобы послушать отцовские истории, не было от его сурового отца.

Она встала и выложила остатки кружки на столешницу. Тарталья тут же выпрямился тоже, как маленький ребенок, испугавшийся гнева матери и боящийся сделать хоть одно лишнее движение.

 — Я куплю новую кружку, — выпалил он.

 — Мы же не о кружке говорим.

 — Я и… — Тарталья начал хаотично вспоминать тот тон, которым представлял Чжун Ли как своего гида по Ли Юэ и доверенного человека в похоронном ремесле, — я и господин Чжун Ли…

В горле пересохло, взгляд сто раз перебежал со столешницы на стул, на край раковины и ручки тумбочки и, обогнув фигуру матери - только не на неё, на что угодно, кроме неё - вновь вернулся на спинку стула. 

 — Милый?

По коже рук прошла нервная дрожь.

Тарталья сдался и вздохнул:

 — Откуда ты знаешь?

 — «Откуда»? — хохотнула его мать. — Не беспокойся, Аякс, никто не раскрыл мне этот великий секрет, я всё поняла сама. 

И нежно улыбнулась в ответ на недоумевающий взгляд:

 — Ты правда думал, что сможешь обмануть материнское сердце?

***

Страх испытать удовольствие оказался в разы сильнее страха ощутить боль. Тарталье было гораздо легче представить себя терпящим в-на себе другого мужчину, чем наслаждающимся движениями члена внутри себя. Возможно, он бы предпочел откатить время назад, чтобы не знать себя с отвратительно расставленными, чуть ли не дрожащими от удовольствия ногами (которые Чжун Ли закинул себе на плечи, поцеловав каждую в лодыжку), раскрасневшимся лицом, руками, которые было непонятно, куда девать.

Сначала он попытался обнять Чжун Ли, но ему не хватило длины рук, это оказалось не то же самое, что обнимать его, когда он просто лежит сверху; потом попытался погладить по бокам, а когда Чжун Ли начал двигаться активней, то чуть ли не вцепился в его предплечья, чувствуя, как с его движениями начал покачиваться и сам.

Всё было незнакомо и будто в первый раз, словно он никогда до этого не видел Чжун Ли голым и нависающим над ним, не чувствовал его обнаженного тела и члена. Было ощущение то ли стыда, то ли позора, будто в комнату сейчас ворвутся его родители и увидят, чем их сын занимается, что он позволяет с собой делать. 

Что он хочет, чтобы с ним делали, о чем он просил сам.

Тарталья отвернул лицо и закрыл себе глаза рукой, согнув ее в локте. Это была плохая идея, как он понял позже, потому что слух и осязание обострились. Мягкие стоны Чжун Ли при медленных движениях и почти рыки при резких глубоких стали громче, он весь стал больше, ощутимей, когда чуть царапал ногтями бока и мягко давил подушечками пальцев на соски.

Было чувствительно и сладко — Чжун Ли на мне, во мне, он меня целует и ласкает, ему хорошо со мной; было плохо и гадко – я не женщина, чтобы чувствовать такое, чтобы со мной вот так. Тарталья уже не вздыхал в такт – просто всхлипывал, не позволяя себе ни сорваться на стон, ни убрать руку.

— Чайльд, — тихо прошептал Чжун Ли на ухо Тарталье, облизывая мочку и чувствуя, как тот вздрагивает при его голосе. Остановился и посмотрел на эти беззащитные ноги и прижимающийся к животу возбужденный член, напряженные соски и непропорциональное юношеское тело. В нем всё было хорошо, кроме одного: — Посмотри на меня.

Тарталья сглотнул – на шее дрогнуло адамово яблоко – и убрал руку, открыв глаза, пересилил страх и слабо двинул бедрами, истосковавшись по движениям. Смелый, старательный, с нежностью подумал Чжун Ли и не оставил негласную мольбу без ответа; сначала Тарталья пытался сдерживаться по старому страху, но в какой-то момент – где-то между первым стоном, «Чжун Ли», «быстрее», «пожалуйста» – ему стало всё равно и всё мало, и он впервые почувствовал себя беззащитным зверенышем, которого хочешь – бей, хочешь – корми с руки, и которому хотелось есть так, как не хотелось никогда даже в бездне, где из еды были только трупные потроха.

***

— Я бы хотел попросить тебя сопроводить меня в завтрашнем путешествии, мне нужно добыть редкие цветы в долине Тяньцю, — попросил его Чжун Ли. — Оно затянется с утра до вечера и будет довольно опасным. Монстров стоит ждать на каждом шагу.

«Неужели ты не сможешь справиться сам?», со смешком спросила бы Ху Тао, считающая, что ее работнику стоит прекратить придуриваться и требовать себе совершенно лишних помощников.

«Разве вам требуется помощь, Вла… господин Чжун Ли?», с неверием бы поинтересовался Сяо.

«Ну и зачем ты…», закрывая лицо рукой, риторически спросила бы Путешественница, уже порядком утомившись наблюдать игру в «самого обычного человека».

 — Конечно, — без промедления и со всей серьезностью ответил Тарталья, прекрасно понимая, что никакая помощь Чжун Ли на самом деле не нужна. — Не беспокойся, я тебя защищу.

Это и был секрет их успешного контракта: Чжун Ли собирал цветы, а Тарталья защищал его от монстров, Чжун Ли шел по дороге смертной жизни, а Тарталья держал его за руку, Чжун Ли смотрел на воина, а Тарталья – на консультанта похоронного бюро.

Чжун Ли улыбнулся:

 — Вот за это я тебя и люблю.