Кэрра видит письмо сразу же, как приоткрывает дверь: больно заметно его чисто-белый — и от этого какой-то неестественный, чужеродный — конверт выделяется на темном дереве широкой столешницы, усеянной стопками желтоватых листов. В кабинете полумрак, только тусклая настольная лампа освещает центральную часть помещения, углы же совсем темные. А письмо с его сияющей печатью как будто не подчиняется никаким законам света и тени: со всех сторон яркое и броское. Еще и надушенное каким-то нестерпимо утонченным ароматом, нагло разрывающим обыденный и привычный запах книг, пыли да деревянной мебели. Кэрра и не замечает, как в два счета оказывается у стола.
Лиран, сидящий за ним, никак не реагирует на вошедшую. Даже взгляд, опущенный куда-то в сторону, ни на секунду не поднимает. Он, очевидно, уже прочитал письмо: конверт вскрыт, из него торчит чуть помятый и влажный от пота уголок, а у самого Лирана на лице выражение крайнего отчаяния — чего только тень да складка на лбу стоят. Одной рукой он впился себе в голову, цепляясь в растрепавшиеся волосы — Кэрра по собственному опыту знает, и то, как это больно, и то, как порой на это наплевать, — а другой без остановки, словно отточенный механизм, постукивает по столешнице, и этот стук очень скоро превращается в незаметный фоновый шум, настолько он однообразный и регулярный.
Кэрре хватает и одного взгляда на конверт, чтобы понять, от кого он, даже без всматривания в сломанную печать или чтения имени адресанта. А потерянный вид Лирана только подтверждает очевидную догадку. Он же дает намек и на содержимое письма — не то, чтобы с этого адреса могло прийти что-то положительное. Кэрра прекрасно знает, о чем ее возлюбленный так много беспокоился еще до их встречи, а тем более в свете последних событий. И все же… ей не хочется строить догадок. Нужно оценить ситуацию более конкретно, понять масштабы беды, незримо нависающей над ними. Впрочем, нет. Нависала она весь этот последний год, а то и намного больше. Сейчас, кажется, уже обрушилась.
— Могу я прочесть? — тихо спрашивает Кэрра, и Лиран слабо, совсем незаметно, кивает. Смотреть на него просто больно. Хочется обнять и прижать к себе покрепче, долго-долго отогревая теплом собственного веснушчатого тела да старого шерстяного свитера, только это никак не поможет. Даже если вдруг чудесным образом снимет оцепенение — что толку от того, что они оба разрыдаются друг в друга и будут сидеть так, пока где-то торжествует одна белобрысая сволочь?
Конверт шуршит под ее пальцами, и Кэрра едва может сдержать желание смять его, швырнуть в пол, да потоптаться сверху — настолько эта безупречная белизна выводит ее из себя. Она не прочла ни единого слова, но уже прекрасно чувствует это пренебрежение. От всего вида надушенного письма так и сквозит противным «Я лучше вас. Я лучше этого старого темного кабинета, лучше ваших растерянных лиц, лучше трясущихся грязных пальцев, которыми вы меня трогаете.» Только все это — неправда. Любой клочок дешевой бумаги, на котором они ночами делают расчеты, порой рисуя по краям какую-то бессмыслицу, имеет для Кэрры куда больше ценности, чем это безжизненное подобие письменной речи.
Раздражение покидает ее так же, как краски лицо, стоит только вчитаться в каллиграфические, но крупные буквы. Остается лишь чистый ужас. Все то, что Кэрра чувствовала, глядя на один только конверт, оказывается правдой — но в десятикратном, нет, тысячекратном размере. Ей никогда не приходилось читать чего-то, написанного настолько отвратительно-пренебрежительным языком, замаскированным при этом под максимально вежливую и сдержанную речь. Если так общается вся аристократия — что ж, Кэрра впервые полностью благодарна богам за свое грязное, недостойное происхождение и прошлое, состоявшее из беготни по улицам. Но тут же вспоминаются Риттеды с их доброжелательностью ко всем, даже таким, как она, а еще Анноры, в чьих словах всегда слышна искренность и честность, и становится понятно, что этот мерзкий текст отражает лишь моральное уродство одного конкретного представителя аристократии. Да не всякий из них — девушка в этом уверена на сто процентов, хотя и общалась с богачами не так много, — даже самый чопорный и надменный, не сумеет так холодно и равнодушно выражать полное презрение к собеседнику. Кэрра почти швыряет листок, громко ударяя кулаком по столу, от чего Лиран слегка вздрагивает.
— Вот же… мерзкая тварь! — громко выругивается девушка, когда злость возвращается к ней, подпитываясь теперь страхом и ощущением собственного бессилия.
— Кэрра, — со слабым укором произносит мужчина, но по его тону понятно, что он согласен — просто воспитание не позволяет выражаться так же.
Он перестает стучать, и в кабинете резко становится тише. Вторая рука выскальзывает из волос, которые падают на лоб спутанными, выбившимися из всегда идеальной прически, прядями. Это только добавляет его виду отчаяния. Глаза, наконец, подняты на Кэрру, и впиваются в нее с таким остервенением, что она не глядя чувствует на себе этот прожигающий взгляд. Но когда она решается посмотреть в лицо возлюбленного в ответ, он тут же его отводит, не умея выдерживать зрительного контакта.
— И неужели ты… мы… ничего?.. — от волнения Кэрра начинает ходить кругами по кабинету, пытаясь уцепиться в своей голове за какую-нибудь мысль, которая даст хотя бы маленькую надежду на то, что еще не все потеряно.
— Ничего, — твердо говорит Лиран тоном настолько уверенным, что он даже не вяжется с таким разбитым внешним видом. Помолчав, он складывает руки, сильно вдавливая их в грудь, и, глубоко вздохнув, продолжает. — Я, в конце концов, знал, что это когда-нибудь произойдет. Даже если бы всего, что случилось, никогда не было, она бы все равно нашла способ. Я лишь упростил ей задачу.
— Но… это же… без всякого суда и следствия… это несправедливо! — девушка и сама знает, как по-детски наивно звучат эти слова, но ничего более дельного на ум просто не приходит. Хочется только продолжить покрывать отправительницу этого несчастного письмишка всевозможной нецензурной бранью.
— Почему же, вполне себе, — у Кэрры по спине пробегает холодок, когда она слышит в его голосе те самые нотки, которыми пропитаны буквы на листе, и тут же отгоняет эту противную ассоциацию. Лиран совсем иной! — Сама посуди — ну с кем будет безопаснее юной растущей герцогине: с законными, порядочными родственниками, работающими на благо королевства, или же с дядькой-отступником, бывшим в связи с преступницей, еще и угробившим собственную дочь?
— Это не…
— Я знаю. Правда, знаю. Но кроме нас этого не знает никто, как бы тебе не хотелось верить в обратное. По крайней мере никто, кто мог бы на что-то повлиять.
— Но даже в таком случае она не должна была действовать у тебя за спиной! Ну ведь был же суд тогда, тринадцать лет назад, а сейчас…
— Ну так и я тогда, — Лиран слегка кривится, в раздражении (Кэрра очень надеется, что оно направлено не на нее) пожимая плечами, — был одним из них: еще не отреченным от рода и даже из Отряда официально не вышедшим. К тому же, я поднял панику и дело оказалось громким: замять его тогда она, тем более еще не набрав своего нынешнего влияния, при всем желании не могла.
Кэрра опускается на подоконник, через окно глядя куда-то в пустоту. Она уже слышала эту историю несколько раз, даже в версиях разных участников и свидетелей. Но это всегда было в общих чертах: так и так, тогда ему удалось получить опеку над племянницей, но из-за того, что она сама все еще принадлежала к роду — и являлась его главной наследницей — это оказалось очень шатким положением, которое могло перевернуться и разрушиться от любого пинка со стороны других родственников. И вот теперь, когда этот пинок таки случился, ей приходится узнавать новые подробности, чтобы понять, почему то, что помогло тогда, не может сработать сейчас.
— У меня был один-единственный козырь, который я получил из-за их же просчета, считаясь еще мальчишкой, который покорно примет любой грешок своей сем… пф, боже…своего рода, — как-то уже совсем безразлично, словно не про себя рассказывает, продолжает Лиран. — Я знал, что Лулу пытались использовать как магический проводник. И я, вопреки их ожиданиям, молчать не хотел. Готовая на все ради сохранения репутации рода, она была вынуждена принять мои условия. Но…
Мужчина осекается, вновь начиная бесконтрольно стучать пальцами — верный признак тревоги. Кэрра оборачивается к нему, чего он, конечно, не замечает, и вряд ли почувствует, но так ей самой хотя бы немного легче.
— Но я должен был тогда рассказать! Нужно было думать о дальнем будущем, а не только юношеском желании свободы. Но, конечно, проще было сделать так, чтобы от тебя просто временно отстали. И вот теперь… приходится пожинать плоды. Сам виноват.
— Нет, ты не… — Кэрра подскакивает к нему, но спотыкается о стену полного равнодушия. Очевидно, Лиран сейчас не настроен смотреть на все с позиции ее вспыльчивой прямолинейной искренности. Но по-другому девушка просто не умеет. А он… ну, уже ясно, где понабрался.
— А теперь у меня и этого козыря нет. В этом плане я с ней в одной лодке: у обоих будут проблемы за умалчивание этого факта в течение многих лет. Только она-то теперь более важная персона: обязательно выйдет сухой. Так что единственное, что спасло меня тринадцать лет назад — сейчас просто уничтожит.
— А у мымры, конечно же, все еще есть рычаги влияния, типа власти, денег, статуса, мертвой Гретты и прочего-прочего, — самостоятельно заканчивает Кэрра, и Лиран молча кивает. Они чуть ли не синхронно горько вздыхают.
От этих разборок какого-то загадочного невероятно влиятельного рода из далекой столицы, который все никак не отстанет от семьи простых механиков, всегда кипит голова. Ну почему бы не мучать их, а просто подождать еще немного, пока Лулу не станет совершеннолетней, вступит в права наследницы и не решит все сама? Они и на расстоянии умудряются неплохо ее мучить, нанимая одного репетитора за другим и пару раз в год забирая к себе. Но по другим рассказам Лирана и на этот вопрос ответ слишком очевиден: этого мало. Там, в их роду, неугодные, неидеальные дети не нужны — требуются лишь покорные куклы, которыми не стыдно похвастаться перед другими. Отдать неразумного младенца было легче легкого — заодно не будет мешаться. А теперь все, созрела, пришло время забирать. Кэрру блевать тянет от такого отношения к девочке, к которой она успела привязаться как к родной дочери. Сама мысль о расставании делает ей больно, но от осознания того, к кому она поедет становится гораздо хуже. Вряд ли там кто-то будет печь ей блинчики каждое утро. Вещам такого не полагается.
— Знаешь, читая это письмо, — у Лирана каким-то невероятным образом еще хватает сил говорить, — я… в какой-то степени даже поверил ей.
— Ты что?! — у самой Кэрры, внезапно, тоже обнаруживаются силы, и она аж подскакивает.
— Постой, — в его голосе сквозит неуверенность и осторожность, но с каждым словом он словно все больше убеждается в том, что говорит. — Да, мы с тобой никогда их не поймем и не впишемся в то общество. Но Лулу… она другая. И всегда напоминала их больше, чем я. Ее там ждет особняк и огромное состояние, слава, титул… а у меня только старый кирпичный дом да пыльная мастерская. Они смогут дать ей больше, чем я.
— Да неужели? — снова закипая от злости, но уже не на отправительницу, а на получателя, ехидно интересуется Кэрра, слабо задумываясь об этичности своих следующих слов. — И много же они дали тебе за все то время, что ты был среди них?
Лицо Лирана кривится от боли.
— Мы с Лулу совершенно разные…
— Да хоть близнецы! Я прекрасно понимаю, как тебе больно — мне же самой больно! — В глазах некстати щиплет. — И теперь, когда ясно, что мы абсолютно бессильны, ты пытаешься найти хоть одну положительную сторону, чтобы проигрыш не был совсем уж однозначным! Я прекрасно понимаю! Но это совсем не положительная сторона! Потому что ни один ребенок не должен… расти среди них. Ты сам говорил… ты… ты рассказывал… что они с тобой…
У Кэрры дрожат губы. Она была свидетельницей каждого рассказа Лирана о своей больше-не-семье, от которой он сбежал, не выдержав бесконечного давления, ограничений и, самое главное, наплевательского отношения к жизням ее членов, явно продемонстрированного после одного несчастного случая. Когда он начинал говорить о них, в его глазах отражалось столько боли, что Кэрра за это одно была готова ненавидеть тех, кого и в лицо никогда не видела. Кроме того, о них и другие отзываются не слишком лестно: она слышала это урывками и от одного из Риттедов, и от дочери Анноров. Отпускать туда юную девочку кажется Кэрре посыланием ребенка на верную гибель.
— Но Лулу пострадала, пока находилась со мной! — наконец громче, чем обычно, выплевывает Лиран, и вот теперь силы покидают его окончательно. Последнее, что тревожило его, выходит наружу. Кэрра ахает.
С самой смерти дочери Лиран разочаровался в себе как в родителе, и, даже полностью сочувствуя и сопереживая ему как возлюбленному, Кэрра знает, что доля правды в его самокритике есть. Но также она знает, что ради племянницы он готов становиться лучше — и делает это, каждый день. В ее новой, физической травме нет ни капельки его вины. Но разве разубедишь в этом отчаявшегося, на ее глазах теряющего последнего члена семьи мужчину, поддавшегося отвратительным, грязным манипуляциям, написанным на этом противном белом листке? Что ж, тогда нужно напомнить ему кое о чем другом. О его сгоревшем козыре.
— А разве она не пострадала больше, когда находилась у них? Знаешь, тринадцать лет назад? — это работает, лицо Лирана тут же вытягивается. Видя неуверенное, робкое понимание, Кэрра готова распаляться и дальше, бросая на ветер еще тысячи пустых утешительных слов. Проблему они все еще не решат, но им обоим и просто успокоиться сейчас не повредит.
Впрочем, ей приходиться замолкнуть на полуслове, потому что дверь в кабинет резко открывается. На этот раз Лиран поднимает взгляд — и Кэрра вместе с ним.
На пороге стоит Лулу, причина всех их волнений и тревог собственной персоной: как всегда изящная и аккуратненькая, с идеально прямой осанкой, легкими движениями и чистейшим нарядом. Из безупречного образа выбивается лишь лекарская повязка, все еще стягивающая лоб. Мысли ее дяди вдруг становятся понятны: Лулу, такая светленькая и вычищенная, на фоне кабинета выглядит таким же неестественным белым пятном, что и письмо с сияющей печатью. Вот только она, в отличие от мерзкой бумажки, лишней совсем не кажется: наоборот, без ее присутствия невозможно представить жилище Лирана — а с некоторых пор и Кэрры. Без ее заумной, порой колкой, но такой очаровательной речи, девушка лишится невероятно важной, с таким трудом недавно обретенной, части своей жизни. Думать об этом теперь, видя ее перед собой, еще больнее. Руки сами собой сжимаются в кулаки до побеления костяшек, пока Кэрра проклинает все на свете — думать о чем-то (ком-то) конкретном уже надоело.
Лулу, конечно же, сразу обо всем догадывается, только взглянув на распечатанный конверт. Она не произносит ни слова, не спрашивает разрешения, просто молча подходит к столу, берет бумагу в руки и пробегается по ней взглядом. Ее лицо остается почти беспристрастным — она-то к подобному тону привыкла давно, аж сама похожим заговорила, но Кэрру это безразличие больше не раздражает и чувства жалости в груди не вызывает — только страх. Так похожа.
Повисает тишина, во время которой партнеры переглядываются, словно ожидая судебного приговора. Словно решается их уже решенная судьба.
— Я сама напишу ей ответ, — наконец произносит Лулу ледяным голосом, глядя дяде прямо в глаза, пока тот изо всех сил старается этого избежать. А потом… потом девочка делает то, из-за чего Кэрра, видимо, будет завидовать ей всю оставшуюся жизнь: рвет письмо прямо вместе с конвертом несколько раз пополам, комкает и кидает на пол, наступая сверху голубой блестящей туфелькой. — Вы больше никогда не получите писем оттуда без моего имени в качестве адресанта.