Небо, просторное и такое родное глазу, раскидывает под ними целые полотна чистого и синего цвета, как самый настоящий драгоценный лазурит. Позолоченные лучи солнца радостно заигрывают с волнами и драконьей чешуей. Иккинг позволяет себе закрыть глаза и проникнуться ощущением седла под руками и солёной свежестью, бьющей прямо в лицо. Ветер больше не обжигает кожу крепким зимним холодом, его порывы становятся теплее, а солнца над ними становится всё больше. Зима заканчивается и скоро они вернутся домой.

Чайки заливаются криками где-то вдалеке, сторонясь его огненной стаи, а Беззубик громко и дружелюбно урчит под руками для него. Не проходит и мгновения, как на его лице сама рождается пускай и робкая, но искренняя улыбка. Совсем слабая, чтобы обжечь чужой взор, но явная, чтобы не спутать его с мороком. Впервые ему хочется надеть свою старую красную броню с таким же ярким драконьим плащом вместо траурной чёрной мантии.

Кажется, что здесь, высоко в свежем и чистом небе, кошмары стекают с него жирными чёрными пятнами, расслаиваются и истлевают в свете. Ему удается забыть и войну, и цепи, и представить, что они с Беззубиком летят одни. Как тогда много лет назад: вольные, свободные, вдвоем перед лицом всего бескрайнего горизонта или с друзьями, поспевающими за спиной. В дни, когда он только проснулся после битвы с Красной смертью, в дни, когда они только нашли Драконий край. Когда всё ещё было хорошо и все они были вместе. Иккинг плавно смаргивает и вытягивает себя из воспоминаний, не желая рождать в сердце тоску.

Волны внизу шумно расходятся под носами его кораблей, сбросивших с себя драконьи черепа и клетки. На их бортах красуется ярко-красная и голубая броня, пока драконы пестреют в небе своими живыми, настоящими красками, как разноцветный ураган. Они довольно фырчат и кое-кто даже пытается легонько прикусить хвост Беззубика. Его дракон в ответ только недовольно рявкает и Иккинг тихо смеётся.

Когда Драконий край предстает родным, красным пятном на горизонте, вся стая начинает игриво клокотать. Кажется, даже люди на кораблях чувствуют облегчение и радость. Не веселятся только охотники, летящие верхом: они нервно цепляются за рога и спины своих взбудораженных драконов и пытаются их успокоить, пока Иккинг совсем мягко и плавно встаёт в седле. Он только усмехается и качает на их перепуганные взгляды головой, а потом берёт в руки посох, мягко прокручивая их в ладони.

* * *

Когда они приземляются разноцветным потоком, к Иккингу почти сразу же спускается Роза ветров. Её серебряный силуэт, спешно подходящий к ним, заставляет Иккинга взволнованно замяться. Пока он ловко сходит с седла и треплет Беззубика по щеке, Хедер мельком осматривает корабли и приземлившегося рядом Громмейстера. Немного погодя она выдыхает, отдавая Иккингу взволнованный и долгий взгляд:

— Астрид пришла в себя. И она хотела увидеть тебя, когда ты вернёшься.

* * *

Беззубик тычется ему в руку, когда они идут вперёд и Иккинг с тревогой понимает, что забывает все слова, которые хотел сказать, а по коже проходится жар. Над ухом снова словно бы звенит приказ и жжётся пламя в горле. Вина снова показывает свои клыки.

Дверь в знакомую комнату открывает сама Хедер, но не ступает вперёд. Только позволяет Иккингу пройти и оставляет их одних, мягко прикрыв дверь. Всё внутри поджимается, как у жалкой твари, а ноги даже не думают шагнуть вперёд. Он просто не может. Иккинг склоняет голову, убегая взглядом от силуэта подруги, неспособный ни выдохнуть слова, ни разжать когтистые кулаки. Плащ на плечах становится слишком тяжёлым, почти свинцовым, чтобы привычно выпрямить спину. Астрид, кажется, тоже тяжело повернуться к нему, но она всегда была смелее его. Это она шумно втягивает в себя воздух, как перед рывком, и разворачивается, сделав первый шаг вперёд.

— Привет. — её руки сами ненароком обнимают место под бинтами, куда прилетел его огонь.

Иккинг стыдливо опускает глаза, знак заходится нервозностью. Он не чувствует в подруге ни злости, ни обиды, но от этого не становится легче. В уголках глаз начинает влажно тянуть.

— Прости меня. — он почти проглатывает слова со стыдом, поздно замечая, что подруга подходит ближе.

— Нет. Не извиняйся. Ты был под ядом.

— Это не важно, я ранил т-тебя и Громгильду. — Иккинг тут же заходится нервной дрожью и показывает рукой на драконицу, которая смотрит на них ясными, блестящими глазами.

Он не видит на ней ни прежних бинтов, ни лекарств рядом, прежде чем Астрид возьмёт его за руку.

— Нет, важно. — в её голосе чувствуется прежнее упрямство, и Иккинг почти улыбается. — Не смей винить себя, Иккинг.

Она всё такая же упрямая, непримиримая воительница, как и раньше. Никто из них не изменился, только он сам. Когда Иккинг всё-таки смотрит на её лицо, то видит, что и её глаза блестят в дневных лучах. Глубокие, тёплые, как морские волны, которые рассекали его корабли и драконьи крылья полчаса назад.

— Это я хотела извиниться перед тобой за то, что не спасла… За то, что была недостаточно сильной, чтобы спасти тебя из когтей этих тварей. — Астрид закусывает губу, пока та не нальется красным пятном, а потом отворачивается.

— А мне ты запретила винить себя.

Они оба усмехаются, на минуту позабыв о ранах, разъедающих их изнутри, и Астрид даже отворачивается к камину с открытой улыбкой. Ненадолго, но они снова оказываются молодыми и резвыми друзьями, впервые прилетевшими на Драконий край. Громгильда курлычет в тон их тихому смеху, сложив крылья в углу. Иккинг пользуется мгновением, чтобы осмотреть комнату лучше и понимает, что вокруг правда стало меньше трав, бинтов и лекарственной духоты. Комната свежа почти так же, как и улица.

— Мне по-прежнему стыдно, что меня не было рядом, когда они ранили тебя. — улыбка постепенно стекает с её лица, искажая губы дрожью в преддверие слёз. — Стыдно за то, что не выследили… Что я не выследила их вовремя, за то, что не догнала их. За то, что не смогла отрубить ему голову на том корабле. За то, что подвела…

Иккинг мягко выпускает её руки и в лице Астрид рождается страх. Но он быстро унимается, когда Иккинг начинает просто снимать свои железные перчатки. Когда он снова берёт её ладони, они настоящие, тёплые и живые. Кажется, они оба подрагивают от прикосновения.

— Я никогда никого в этом не винил-

— Кроме себя, верно? — она снова шутливо хмурится на него, напоминая всю ту же прежнюю Астрид с Драконьего края.

Подруга, с которой он полетел за новые горизонты и которая всегда прикрывала его спину, как свою собственную. Всегда упрямая. Всегда пытается их всех защитить, как свирепая драконица.

— Да… — Иккинг кивает, — Никого, кроме себя.

Под неодобрительный вздох Астрид, он опускает голову и подбирает следующие слова. Они шелестят где-то вдалеке, пытаются осесть на язык, но получается только нелепая, неразборчивая каша. Иккинг снова сглатывает. Руки подруги ласково гладят его в попытке успокоить, а на щеку наконец-то прорывается слеза, которую Иккинг не пытается скрывать.

— Я никогда тебя не винил, но я прощаю тебя, что бы ты ни думала о себе. Больше всего на свете я не хочу, чтобы ты винила себя в этом, — Он чувствует, как ещё одна слеза стекает по лицу, а потом руку, которая мягко стирает её, — Ты могла бы, я мог бы, но ничего из этого уже не важно. Это прошло. Сейчас я здесь, с вами и только это важно.

Комната между ними становится тихой в лучах солнца, и больше не выглядит, как удушающая клетка. Света льется из окон всё больше, и Иккинг ненароком отвлекается на его танцы с тенями и блеск на гладком дереве. Постепенно, но им обоим становится легче. Яд из груди вытекает капля за каплей, клыки стягиваются, замыкая распахнутую пасть, вытекают последние слёзы и они застывают в объятии вот так: тихие и заплаканные.

— Ты прав. Это прошло. — Астрид на выдохе прикасается лбом к его лбу и её всхлипы притихают. — Но и ты не смей себя винить, ясно? Ты был под ядом. Я жива. Громгильда тоже. На этом всё. Мы живы.

Пускай из окон и льется дневной свет, но на те мгновения, когда он закрывает глаза и обнимает Астрид крепче, ему кажется, что вокруг пляшут тени и горят свечи.

— Хорошо. — он почти проглатывает горечь в горле от собственных слов, но верит в них не до конца, — Не буду.

Верят ему или нет, но Иккинг успокаивает себя тем, что ему нужно просто немного больше времени. Им всем нужно. Он ведь смог прикоснуться к запертой Олеандре, значит сможет справиться и с этой раной, поселившейся под рёбрами?

* * *

День проходит в делах и полётах, а когда на небо опускаются сумерки, Стоик приземляется у берега. Крушиголов фыркает на проходящих мимо драконов и на некоторых уже сонных людей, когда они проходят через лагерь. Многие раненые уже встали на ноги и некоторые из них уже готовились уплывать на Олух вместе с морскими стаями, но большинство всё также осталось сонным и тихим.

Перед хижиной Иккинга Крушиголов оставляет его одного и терпеливо ложится у крыльца. Не зная стучать или нет, Стоик неловко жмётся у двери и оборачивается. Остров пуст и тих в сумерках и он чувствует облегчение, что пришёл в самый ленивый и спокойный момент для лагеря. Когда он всё-таки стучит в дверь, её никто не открывает ни через мгновение, ни через два. Стоик хмурится и как только он входит, во мраке его встречает морда Беззубика, лениво лежавшего на своём спальном камне, и ещё две знакомые морды ужасных чудовищ. Они усмиряют дым из своих пламенных ртов, когда узнают его и укладываются обратно. В воздухе ещё летает травяной запах от лекарств и бывших здесь раненых охотников, но дом пуст и тих, вернувшись в руки своего полноправного хозяина.

— Иккинг?

Тишина. Темнота. Она бы окутала весь первый этаж, если бы не пламя во ртах драконов. Стоик быстро привыкает к ней и почти не щурится. Вещи на полу оставлены не разобранными, столы и мебель так и не обжиты прежними мехами и чертежами. Тогда он взволнованно поднимается наверх, и скрипят половицы под каждым его шагом, молчат стены и играют тени в углах дома. Он с облегчением вздыхает, когда находит своего сына у кровати. Живого и тихого, застывшего в огне нескольких свечей. Между пальцами Иккинга краснеет его прежний драконий костюм. Тот самый любимый, который он почти всегда носил на Олухе в прежние дни.

— Иккинг?

Его сын странно вздрагивает и втягивает вдох со свистом так, словно бы пугается его фигуры за собой, а потом торопливо смаргивает и трёт глаза. Его взгляд — растерянный, встревоженный, словно бы он заметил своего отца только сейчас.

— Пап? — Иккинг щурится или от света свечей, или от волнения, и снова растирает блестящие глаза. — Я…Ты.Ты что-то хотел?

Он выглядит встревоженным, словно бы только что пришедшим в себя. Стоик трёт вспотевшие ладони о свой меховой дублет и чувствует себя снова так же неловко, как и тогда в кузнице. Только теперь его сын — взрослый и самостоятельный всадник, его вождь и воин. Но разговоры между ними всё так же неловки и нелегки.

— Да. Я улетаю завтра.

— Я помню.

Иккинг кивает, приглаживая красный плащ в своих руках, и немного нервно оглядывается в угол.

— Вот… — Стоик поджимает губы и пытается подобрать слова в тишине, ставшей тяжёлой для них обоих, — Это наш первый нормальный разговор после… Ну. Победы над Драго.

Иккинг снова кивает, но не произносит ни слова. Возможно, просто не может найти их, как и сам Стоик. В рыжем свете, его изящные черты так похожи на черты его матери. Даже тот странный, особенный и непонятный взгляд, которым он награждает Стоика, когда снова поднимает лицо на него.

— Эта война закончена и мы можем начать жить по-новому. Или как прежде, если ты хочешь. — Он видит, как мимолетно искажаются губы Иккинга в горькой насмешке и пытается исправиться, — Это прошло и мы теперь можем двигаться дальше.

Иккинг снова кидает, но выглядит таким далёким и холодным.

— Это тяжело, я знаю. Я почти двадцать лет думал, что твоя мать погибла…

Стоик задерживается, а Иккинг отрывает глаза от костюма в руках и смотрит прямо на него так проницательно и горько, как умеет только он и его матерь. Тогда он аккуратно садится рядом на кровать, но не пытается коснуться сына, пока тот еле заметно зажимается.

— Шрамы это тяжело, особенно те, что находятся здесь… — он мягко касается сердца Иккинга, — Но они проходят со временем.

— Я на это надеюсь.

Голос сына звучит сухо, почти ломко, но Стоик не может не заметить в нём дрожь. Сердце само поджимается.

— Ты всегда можешь обратиться ко мне. Ну, если тебя что-то тревожит… — Стоик потирает ладони друг об друга, — Или если тебя нужна помощь с чем-то…

— Спасибо, пап.

Его сын старается не смотреть на него, но его глаза блестят. Он касается шеи, усеянной подсвеченными и бледными шрамами и пугливо отворачивается от угла. Там пусто. Стоик тяжело вздыхает.

— Что бы они не сделали с тобой, ты мой сын. И я люблю тебя любым.

Им обоим, кажется, нелегко об этом говорить, но теперь Иккинг полностью разворачивается к нему, полный слёз и дрожи. Стоик не может не угадать стыд в глазах своего ребёнка и внутри всё поджимается от страха. Что ему пришлось пережить там, одному, среди врагов? Что они с ним сделали?

Он боится узнать ответ, боится до дрожи, но с ужасом нутро само подсказывает…

— Спасибо. — Иккинг роняет всхлип и тянется в объятия.

— Всё хорошо, — Он не знает, что видит Иккинг в своих кошмарах, но обещает себе растерзать их и того, кто посеял их в его сыне, — Это прошло. Сейчас всё хорошо, сынок. Всё хорошо.

Под тихие всхлипы слышится шорох драконьих шагов по ступеням и к ним заглядывает встревоженный Беззубик. Стоик успокаивает его жестом и обнимает сына до тех пор, пока всхлипы не утихнут, а в комнате не сгустится ночной мрак. Ему становится ещё тяжелее от мысли, что завтра нужно улетать, но он знает, что его сын сильнее многих. Он справится. Обязательно справится.

* * *

Иккинг стоит в своей комнате напротив кровати так, словно бы готовится ступить в пасть к чудовищу. Он прикрывает глаза с презрением к собственному страху, скалится на любые тени вокруг и раздевается так, как делают нормальные люди. Как спят нормальные люди в своих домах без страхов и кошмаров под кроватью, как это и положено. Беззубик хочет остаться с ним, но Иккинг тихо прогоняет его жестом. Недовольный, но его дракон уходит вместе с дневной фурией на первый этаж, а Иккинг остаётся в тишине и темноте один. Как и положено. Он должен пройти через это один. Ради самого себя, ради отца и матери, ради своего племени, своих друзей, своих драконов и своего истинного, которые всё ещё верят в то, что от их прежнего вождя и лидера хоть что-то осталось.

Он не сможет защитить их от Гриммеля, если будет дрожать перед тенями и прятаться в сердце своей стаи.

* * *

Когда тьма расползается перед глазами, Иккинг не сразу понимает, что спит. Ночь кажется липкой и тяжёлой, как вязкие чернила на руках, и давит на грудь, вытаскивает из него сиплый выдох. Становится жарко. Липко. Так, словно бы в лихорадке. Раскрыв глаза, Иккинг не сразу угадывает где он: всё ещё во сне или эти стены и тени над головой реальные? Осязаемые?

Вздохнуть не получается. Он пробует ещё раз и снова не выходит, а потом, медленно-медленно, как опьяненные жаром и ядом, глаза поворачиваются и смотрят в угол. И из угла на него в ответ глядит раскрытая, клыкастая неподвижная пасть. Бездонные глаза. Руки-клешни. Поломанное, чёрное, неправильное тело. Тварь с пастью, не человек, а тварь — сломанная и злобная.

Ритм под грудью начинает нарастать, а вдох так и не приходит. Нож. Под подушкой лежит его нож. Тварь вытягивается, раскачивается и делает первый, крадущийся перекошенный шаг. Руки не двигаются, Иккинг пытается вздрогнуть, но не может. Ещё шаг и радостный щелчок клешни.

«Пошла прочь!» — Иккинг рычит, но наружу выходит только хрип, зубы еле скалятся.

Его не боятся. Ещё шаг, но быстрее, ловче, радостнее. Знают, что не убежит. Пальцы касаются кончика лезвия. Мало. Иккинг дышит чаще, снова скалится и пытается шипеть. Дёргает руку изо всех сил, вздрагивает-вздрагивает, пока пасть приближается. Шире и шире, уже встав на кровать, прямо ему на ногу, но в мгновение и Иккинг, задыхаясь криком, со всей силы бьет лезвием наотмашь. Прямо в горло, так, чтобы убить, и кричит ещё и ещё, задыхается ужасом. Ранить, убить, уничтожить эту тварь. Уничтожить. Он почти кидается на неё во второй раз, когда его отпускает судорога и полноценный вздох скользит в горло.

— Пошла прочь!

Его рык, настоящий и драконий, обжигает горло и режет ночную тишину. Дрожь проходится по всему телу, и наваждение разваливается. Просто исчезает, как развеянный туман.

— Вон… — Иккинг стискивает нож так сильно, что скрипит кожа рукоятки.

Дыхание шумит в ушах, как сумасшедшее, сердце колотится и он только сейчас замечает влагу на лице. Стоит ему слегка прикрыть глаза, как справа внезапно что-то движется и он снова отскакивает, чуть не ударив Беззубика ножом.

— Боги… — Иккинг скручивается от ужаса, — Прости… Прости меня…

Нож жалко валится из ослабевших рук и Беззубик сначала встревоженно нюхает кинжал, а потом лицо Иккинга. Катятся новые слёзы, рождается новый протяжный хрип в горле, но его дракон не держит на него обиды. Он только укладывается на кровать рядом и вылизывает всю соль с его щёк.

Лезвие ножа серебрится в лучах луны. Оно чистое, без единой капли крови, и Иккинг глотает ком в горле. Всего лишь кошмар. Наваждение. Хрупкое и убогое. Ненастоящее.

«Ненастоящее» — Он шепчет одними губами, прежде чем повалиться на спину.

* * *

Следующее утро встречает его свежей прохладой и чистым белоснежным небом над головой, которое помогает прогнать прошлые страхи и кошмары. Они забываются и становятся неважными, когда Икккинг провожает отца с их морскими драконами и всех союзников, кроме берсерков. Остров вздыхает почти с облегчением, когда места на берегах становится больше, а лагерь заметно пустеет. Ещё рано, но он уже проснулся своими первыми звуками и драконами, блуждающими между палаток. Но это не драконы, кого Иккинг выискивает взглядом, когда заходит в лагерь высокой тихой тенью, и не редкие охотники, которых он встречает. Ему нужен один единственный, и Иккинг находит его в одиночестве у костра. У ног человека лежит бирюзовый, как чистый лёд, сонный громорог.

— Эрет, верно? — Иккинг складывает руки перед собой, наблюдая за тем, как охотник резко оборачивается.

— Мой вождь. — Эрет, сын Эрета, как помнил его Иккинг, нервно поправляет меховой жилет и торопится поклониться.

Дракон, лежавший с ним у костра, поднимает голову и встряхивает шеей, а когда Иккинг приглядывается, то понимает, что это самка из стаи его матери. Тихая, спокойная, молодая драконица с чистыми голубыми глазами и такой же красивой чешуей с серебряным отливом. Он улыбается ей, когда она склоняет голову, а потом поворачивается к её всаднику. Он всё ещё стоит в напряженном беспокойном поклоне, не осмеливаясь поднять глаз

— Не нужно, — Иккинг не дарит ему улыбки, но его взгляд достаточно мягок, чтобы Эрет перед ним стал спокойнее. — Я смотрю, ты уже нашел себе дракона?

Человек осторожно заглядывает ему в глаза, а потом отводит их так, словно бы в изумрудном блеске его что-то обожгло. Иккинг только отворачивается к снежным линиям горизонта и чёрным палаткам. За ночь снова выпал снег и стало холоднее.

— Думаю, да. Мне кажется, я ей нравлюсь. Она не оставляла меня с тех пор, как заметила. — Эрет немного жмется и неловко поправляет свои волосы, так и не поворачиваясь в его сторону, — Я назвал её Гердой.

— Красивое имя. — губы нежно растягиваются улыбкой и Иккинг замирает на несколько долгих, тихих и меланхоличных мгновений, — Я хотел бы поблагодарить тебя, Эрет.

— Поблагодарить?

— Ты спас жизни моих друзей. Моих всадников. Они мне рассказали. — Он не пытается уловить чужой взгляд намеренно, но когда Эрет всё-таки смотрит на него, то делает всё, чтобы показать всю свою искренность. — Это правда очень важно для меня, спасибо тебе за то, что ты спас их. Если тебе будет нужна помощь, то ты всегда можешь попросить её у меня.

— Это необязательно, вождь. — Эрет снова неловко отворачивается, и Герда тычет его мордой в ладони, — Я всего лишь вернул вам долг. Вы пощадили мою жизнь раньше.

— Я пощадил? — Иккинг хмурится и пытается отыскать в голове хоть какое-то воспоминание, но не находит.

В его пламени сгорело много кораблей и ещё больше людей, но он не помнит, чтобы щадил кого-то похожего на человека перед собой. Быть может, просто забыл его лицо? Почему-то Иккинг в этом сомневается, а Беззубик под рукой только непонятливо фыркает, словно бы он тоже смущен словами человека напротив.

— Вы, скорее всего, не видели моего лица. Но я видел вас. Вы стояли вдалеке у нашего горящего флота и отозвали ваших драконов, когда они полетели, чтобы растерзать нас.

Эрет поправляет свой жилет у правого плеча, словно бы его кожа зудит от воспоминаний, а потом делает ещё один вдох и продолжает:

— Вы видели нас на горизонте. Знали, что мы там. И вы дали нам уйти, хотя могли убить.

Вот теперь он, кажется, начинает находить в голове нужные образы. С каждой деталью воспоминание собирается целой картиной, и Иккинг видит ту ночь и то пламя перед собой. Теперь он вспомнил.

— Тогда. Раз долг уплачен, ты можешь лететь туда, куда посчитаешь нужным. — Иккинг по привычке пытается нащупать кольца на своих руках, но встречается только с когтями и железом, — Я не буду тебе запрещать и ты отныне свободен передо мной.

Взгляд, которым его одаривает Эрет, можно назвать благодарным, но он не торопится сесть в седло или откланяться. Охотник, ставший теперь всадником, только медленно гладит морду своей драконицы, поджав губы, а потом, уже когда тишина затягивается, он отвечает:

— Спасибо большое, вождь. Но я хотел бы остаться с вами. В вашем племени, как новый всадник.

Беззубик ласково урчит, а Иккинг по-доброму усмехается и треплет драконицу Эрета по носу.

— Тогда добро пожаловать, Эрет, сын Эрета.

Он улыбается тому, кто спас его лучших друзей, и их драконы радостно трутся об морды друг друга. Иккинг видит, как счастлив всадник перед ним и как он сдерживается, чтобы не поклониться, и только шире улыбается. Несмотря на снег и холод, ему кажется, что Олух ждёт самая интересная весна.

* * *

С приходом первых тёплых ветров раны Астрид заживают быстрее, Громгильда летает выше и дальше, и наступает пора уходить и для племени берсерков. От этого тянет на сердце, но Иккинг прекрасно знает, что это неизбежно, и ни от драконов, ни от людей не скрывается печаль, с которой он смотрит на Дагура, Хедер и Астрид.

Главный берег пестрит флагами и драконами с множеством людей, но несмотря на всю красоту и чистое закатное небо, в воздухе висит тонкая печаль.

Иккинг обнимает каждого из них, облаченный, облаченный теперь в тёплый красный цвет. Драконья чешуя переливается на нём, как живое пламя.

— Красный тебе к лицу, брат. — Дагур берет его за руки первым, ненароком отодвинув сестру в сторону, и улыбается.

— Он всегда был моим цветом. — Иккинг пытается улыбнуться так же широко и ясно, но вместо этого выходит неловкое подобие.

Дагур гладит его по рукам, пытаясь утешить и, кажется, подбирая слова. Вигго рядом с ними наблюдает со стороны и о чём-то мягко говорит с Астрид.

— Я всегда приду, когда ты позовёшь. — Дагур мягко касается своим лбом лоб Иккинга.

— Я знаю, — Иккинг мягко улыбается, прикрыв глаза. — Спасибо.

Волны вокруг них нетерпеливо зовут, подгоняют, желая подхватить корабли и унести каждого своим путём. Война закончена. Пока что. И им всем нужно возвращаться домой. Драконы трутся друг об друга мордами на прощание, пока Иккинг вытягивает у судьбы ещё немного времени перед расставанием.

— Мы же не навсегда прощаемся, — Хедер усмехается, пытаясь спрятать свою грусть за улыбкой.

— Это правда. Я всегда тебя жду на нашем острове, брат. В любое время.

Дагур отходит от него, хитро улыбнувшись, и Иккинг тянется, чтобы обнять свою подругу. Астрид крепко сжимает его, и он не может не обрадоваться, что к ней вернулась её прежняя сила.

— И я вас тоже жду. — Он подмигивает обоим берсеркам, — В любое время.

Драконы прощаются по-своему, Вигго и Валка спокойно жмут руки всем троим всадникам, и берсерки поднимаются в небо. Трубы на их кораблях прощально поют в последний раз, пока яркие паруса надуваются от тёплого весеннего ветра. Они улетают, и Иккинг знает, что не навсегда и они ещё обязательно встретятся, но отчего-то ему всё равно тяжело на сердце. Драконий край уже ощущается более одиноким без Розы ветров и Ищейки в небе, но единственное утешение — скоро полетят и они. Впереди ветры весны и Олух, ждущий их на своих берегах.