Чувствительность

Шэнь Цинцю слишком чувствительный.

Это объясняет его вечное раздражение, нежелание физического контакта с кем-либо и дороговизну его одежд. Он словно оголённый нерв на каждом участке своей кожи, даже тончайший хлопок нижних штанов провоцирует трение, от которого Цинцю просто некуда деться. 

С тех пор, как он начал совершенствоваться, облегчать это вечную пытку помогала правильная циркуляция ци. А до… Он предпочитает не вспоминать. Не было никакого «до». Никогда и ни в каком аспекте.

Но лишь облегчать. Полностью избавиться от этих ощущений было просто невозможно. 

Спать так и вовсе невыносимо, хоть кожу с себя сдирай. 

Каждый аспект его жизни приносил ему просто непередаваемый дискомфорт. 

А ещё постоянное возбуждение. Самое унизительное, что могло с ним произойти помимо прочего. Будучи младше, он надеялся, что если прикоснётся к себе, то сможет унять эту отвратительную чувствительность, но стало только хуже. Больше он таких глупостей никогда не повторял.

И вот теперь, сидя в раздражающе трясущейся повозке, он хочет просто умереть, чтобы эта пытка закончилась. Щенок, за которого так впрягалась Нин Инъин, сидя напротив, ни капли не помогает ситуации. Зато его можно было использовать, как способ отвлечься. 

Он цепляется за эту глупую мысль, как утопающий за соломинку.

Щэнь Цинцю привычно скрывает половину лица за веером и окидывает взглядом свою самую главную проблему – сразу после совершенствования и его предательского тела. Мальчишка вырос. О, ему хотелось бы сказать, что не стал красивее, но против фактов ему можно выдвинуть лишь своё упрямство. Но не против толпы девиц, что начали совершать набеги на Цинцзин, как только щенок начал раздаваться в плечах. Развели на его пике чёрте что. 

Он морщится и касается чашки на подносе, оглаживая подушечками пальцев идеально ровный край.

– Сыграем в игру, зверёныш. – Чужой взгляд тут же прикипает к нему, давая понять, что мальчишка весь во внимании. – За каждый неправильный ответ на мой вопрос, я выливаю тебе на голову чашку чая, как тебе? – Цинцю издевательски приподнимает бровь, ожидая, что щенок, как и всегда, мерзко стушуется и виновато зажмётся, чтобы потом плакаться в юбку Нин Инъин. 

Но щенок его удивляет.

– А если я отвечу правильно, учитель? – он не опускает взгляд, смотрит прямо, и в глубине глаз словно загорается какой-то огонёк. Мальчишка даже подаётся ближе, почти вторгаясь в личное пространство, но балансирует на грани, заставляя напрячься и захотеть позорно отодвинуться. Будто в клетке с настоящим зверем. 

– А самоуверенности тебе не занимать. – Цинцю шипит и недобро щурится, не замечая, как усиливает хватку на веере. 

– Но всё же? Что я получу, если отвечу правильно? – Цинцю неуютно под этим взглядом. Ему и так не сладко: от тряски повозке трение ткани о его кожу становится невыносимее. 

– И что же ты хочешь? 

– Поцелуй. За каждый верный ответ. – Мальчишка всё же наклоняется ближе, нарушая невидимую границу, что определил для себя Цинцю, и тут же получает выплеснутый в лицо чай. Он помнит, как сопляк плакал в тот первый раз, и ждёт, что произойдёт что-то подобное, но мальчишка вновь разрушает его ожидания. Ло Бинхэ открывает глаза и слизывает чай с губ, ни капли не теряя в своей настойчивости. И выглядит, кажется, ещё более нагло, чем до. Так хочется стереть это выражение с его лица.

Возможно это, возможно, собственная глупая самоуверенность, возможно, его отвратительное состояние, а может и всё вместе приводит к тому, что с губ слетают слова:

– Куда угодно, кроме губ. 

На чужом лице отражается просто потрясающая гамма эмоций, но так недолго. Зверёныш быстро берёт себя в руки, садится на место, всей позой выражая почтительность, и сверлит нетерпеливым взглядом.

Что ж, он сам вырыл себе эту яму.

***

Две.

Цинцю успевает вылить две чашки чая на вихрастую макушку зверёныша, ощущая колоссальное удовлетворение.

Но на третий вопрос зверёныш отвечает правильно. И прежде, чем Цинцю, вновь спрятавшийся за веером от злости, успевает хоть что-то осознать, мальчишка ловким, текучим движением подаётся к нему вперёд, заставляя слегка отпрянуть, из-за чего Цинцю впечатывается спиной в стену, и вжимается лицом между его ног, опаляя горячим дыханием чувствительную кожу сквозь ткань одежд. И, издевательски глядя в глаза, прижимается губами в поцелуе, посылая искры по позвоночнику.

– Вы не уточнили, в какие именно нельзя, учитель. – Цинцю уже заносит руку, чтобы ударить зарвавшегося сопляка за наглость, но, видимо, услышав шум, в его окно пытается заглянуть Юэ Цинъюань. Как всегда рядом, когда не нужен.

Цинцю честно пытается оттолкнуть ученика, но сделать это одновременно и при этом выглядеть прилично задача невыполнимая. 

– Шиди, у тебя всё в порядке? – голос Главы Школы звучит обеспокоенно, что бесит ещё больше. Цинцю приоткрывает занавеску так, чтобы можно было увидеть лишь его, спрятанное за веером, лицо и окидывает шисюна привычным недовольным взглядом.

– Более чем. Спасибо за заботу, шисюн Юэ. – Голос предательски срывается на последнем слоге, и он поспешно закрывает занавеску. Мальчишка, пользуясь возможностью, начал буквально вылизывать его. Горячо, мокро, так грязно и скандально. Вжимается жадным ртом и насмешливо следит за реакцией. Ублюдок. И как только узнал?

Не то, чтобы Шэнь Цинцю как-то скрывал форму своих гениталий, – такие как он хоть и были редкостью, но не были чем-то из ряда вон, – но элементарно не видел смысла хоть как-то распространяться об этом. В курсе этого деликатного аспекта его анатомии были лишь Юэ Цинъюань – что они там друг у друга не видели за детские годы – да Му Цинфан, как медик. А вот как об этом прознал зверёныш – крайне интересный вопрос.

Но чужой горячий рот не даёт и шанса закончить мысль, и Цинцю сдаётся: он приспускает штаны, позволяя щенку жадно припасть ртом уже без препятствия в виде бесполезной ткани, и накрывает ладонью собственный рот, глуша постыдные звуки, так и намеревающиеся сорваться с его губ. 

Ло Бинхэ жаден, и пусть движения языка явно неумелы, он компенсирует это напором и желанием, а телу самого Цинцю не нужно многого. Он сжимает пальцами чужие волосы, подталкивая и направляя, пока щенок жадно впитывает каждую реакцию и запоминает то, что ему показывают, с ещё большим энтузиазмом работая языком.

Сжимаясь на языке ученика в приступе оргазма, Цинцю надеется, что на этом всё закончится. 

Непозволительная наивность. 

Ло Бинхэ вылизывает его, раз за разом заставляя кончать, пока они не добираются до пункта назначения. Ублюдок просто лучится самодовольством, помогая Шэнь Цинцю привести себя в порядок. Настолько лучится, что вытирает своё мокрое лицо только из-за шипения Цинцю. 

Они никак не комментируют мокрые волосы Ло Бинхэ, его распухший красный рот и то, что Цинцю может стоять, только вцепившись в его локоть. Пусть думают, что хотят, сам же Цинцю будет отрицать даже перед собой, что имеет к произошедшему хоть малейшее отношение. 

Только зверь хитро косится на него, накрывая его напряжённые пальцы на своём локте собственной широкой, тёплой ладонью, но хотя бы молчит. 

Иначе Шэнь Цинцю точно ударил бы его. 

***

Ничего у них не прекращается.

Ло Бинхэ отлизывает ему чаще, чем Цинцю успевает осознавать, вылавливая своего учителя по всему пику, будто тот игрушка какая-то. Сопротивляться мешает чужая настойчивость, с каждым разом улучшающиеся навыки, явно крайне хорошая осведомлённость обо всех слабостях Цинцю и его собственное тело. И без того чувствительное, оно теперь так предательски отзывается на внимание ученика, что при одном присутствии между ног мерзко влажнеет, от чего Шэнь Цинцю только больше бесится. 

Но прежде чем он успевает назначить наказание, чужое лицо уже вжимается между его бёдер, а юркий язык заставляет корчиться от удовольствия. 

Отвратительно.

Единственное, что он может сделать из мстительности – это запретить зверю использовать руки и хоть как-то кончать. Вообще. Никакого самоудовлетворения, ни в каком виде. 

Шэнь Цинцю честно ждёт, что гормональный подросток сдастся. Нарушит запрет, пойдёт на поводу у собственного тела и гормонов, потеряет контроль, и он наконец-то найдёт в себе силы и причину всё прекратить и прогнать юнца. 

Ло Бинхэ вопреки всему учится циркулировать ци, как это делал все годы сам Шэнь Цинцю, унимая возбуждение, а языком ласкает так, что Цинцю приходится позорно умолять, лишь бы сладкая пытка закончилась. 

Это грязно, это неправильно, это должно ощущаться совершенно мерзким при всем, что происходило в жизни Шэнь Цинцю, но он не находит в себе достаточно негативных эмоций, чтобы прервать всё это.

Вымотанный удовольствием, спать он стал не в пример лучше. 

А затем Союз Бессмертных, Бездна и глупое мальчишеское обещание вернуться к нему. 

Он ни за что не признается себе, что держится за это обещание, как за что-то единственное светлое в своей жизни. 

***

Проходит три года.

Три года, а затем в самый тёмный час за его спиной открывается портал.

Ло Бинхэ сверкает алой радужкой и победно усмехается, так привычно падая перед ним на колени, будто и не было этих трёх лет. Будто не он только что шагнул нему из портала, пережив саму Бездну. 

Шэнь Цинцю вплетает пальцы в тёмные кудри, что отросли ещё сильнее, и позволяет чужому лицу вжаться в собственный живот, впервые за все годы неловко обнимая мальчишку. И если он и чувствует, как его ханьфу намокает от чужих слёз, то отказывается комментировать как-либо. 

***

На следующий день зверь являет себя во всей красе: раздевается, красуясь, томно шепчет на ухо бесстыдные слова и вжимается всем своим горячим телом, не оставляя и призрачной возможности на побег.

Тело Шэнь Цинцю отзывается, кажется, сильнее, чем все годы ранее. 

Он борется, шипит и вырывается под насмешливым, знающим взглядом, и Бинхэ даёт ему это. Даёт борьбу и дарит возможность снять с себя ответственность игрой в принуждение. Даже если между ног мокро и всё внутри ноет от желания.

Он как всегда начинает с языка, но больше не ограничивается лишь своим ртом, нанизывая Шэнь Цинцю на свои пальцы, лаская и раскрывая для себя. Это так странно, так непривычно, но так сладко ощущается, заполняя эту сосущую пустоту внутри огнём.

Он малодушно радуется, что не видит, с чем ему приходится иметь дело, когда горячая, даже по ощущениям крупная головка вторгается внутрь, потому что уверен, что если увидит – просто не позволит. Ло Бинхэ тоже это понимает, поэтому отвлекает, вылизывая шею и лаская пальцами клитор, пока медленно заполняет его собой, позволяя царапать плечи и спину, снося проклятья и только согласно урча на всё. 

Они так ни разу и не целуются. Ло Бинхэ действительно держится его приказов и собственных обещаний пронося проклятое «куда угодно, кроме губ» сквозь года.

Шэнь Цинцю так и не выучил урок, надеясь, что всё закончится быстро. Никогда ведь не заканчивалось.

Ло Бинхэ дозированно наполняет его своей ци и совсем не дозированно вытрахивает из него душу, раз за разом наполняя своей энергией и семенем. 

Шэнь Цинцю теряется во времени и пространстве, не зная, как долго , но утром не может подняться с постели. 

Стоит ли говорить, что ученик задался целью сто кратно отомстить учителю за каждый отобранный в подростковые годы оргазм?

Он ограничивается неделей. И то лишь потому, что к Цинцю начинают ломиться, беспокоясь о его здоровье и столь долгом, ничем не мотивированном – кроме выматывающего до потери сознания секса, но им об этом знать не обязательно – отсутствии.

После небольшой передышки в пару ночей, Ло Бинхэ распределяет свои набеги в течение дня, возобновив свою отвратительную привычку вылавливать Шэнь Цинцю по всему пику, заставляя захлёбываться от удовольствия. 

Понятие мести у Ло Бинхэ такое же извращённое, как и он сам. 

А предательская чувствительность Шэнь Цинцю так никуда и не делась, мерзко подстрекаемая наглым зверем.