Я ничего не могу. Вообще ничего. Ни текст нормально запомнить, ничего. Даже на английском спеть не в состоянии, потому что не знаю его. Спотыкаюсь регулярно, не помню даже, когда Рейстлина в последний раз «чисто» отыграл
Твою мать, а я что-то вообще знаю?
Вон Сашка как старается за Крисанию петь. Кастинг не прошла, а любовь к проекту осталась.
Может я ошибся тогда?
Дашка на меня смотрит. В упор. В глаза. Несмотринесмотринесмотри. Прожигаешь ведь, выцепляешь всю боль. Незаметно по руке проводишь. Успокаиваешь. Даша, не надо. Молча киваешь, едва заметно. Понимаешь. Ты же все видишь и помнишь. И срывы за кулисами, и слёзы, и желание плюнуть и все бросить. Уйти и больше не вспоминать. Ты помнишь.
И слезы ты тоже помнишь. Тогда, в ноябре. На поклонах. Когда рыдать в гримерке хотелось, а не к зрителям выходить.
— Руслан, не случилось ничего страшного. Со всеми бывает. Забыл ты текст, не забыл, все хорошо. Зрители тебя любым любят. Им т ы важен, твое состояние — притягиваешь к себе и крепко обнимаешь. Дашка — Дашка, как же ты такой остаёшься. Всегда все помнишь, не спотыкаешься в текстах, мир окутываешь своей любовью и теплотой. Греешь его и греешься сама
А я даже т а к не могу.
— Пойдем со мной, ничего не бойся — тянешь ты меня куда — то в углы гримерок. Уходишь. Дверь на ключик закрываешь.
— Русла — а — а —а — н — откуда — то из темной глубины тянется хриплый голос и начинают светиться два голубых глаза. Призрак театра? Но его же не бывает, правда? — Ты все можешь, Руслан. Что же с тобой? Ты боишься. После ноября боишься. Ты ведь и без лажи прекрасно умеешь, просто не даешь себе этого шанса.
Руки как туманом окутывает. В глазах темнеет.
— Ты можешь, а мы — с тобой.