Погода в последний день октября выдается на редкость пакостная, небо затягивают свинцовые тучи, дует промозглый ветер. Зарядившая с утра морось, после обеда превращается в мокрый снег.
Всеволод Старозубов выскакивает из подъезда, с силой хлопнув дверью. Порыв холодного ветра, хлещет его по щекам, сразу давая понять, что оделся артист не по погоде. Но вернуться обратно совершенно невозможно, и он только плотнее запахивает полы темно-синего пиджака и решительно шагает вперед. Куда он направляется, он и сам не знает, главное, чтобы подальше от этого чертового дома. Щеки горят злым румянцем, в голове кружится вихрь мыслей и невысказанных слов, сердце сжимает обида.
Пройдя квартал Всеволод успевает продрогнуть окончательно и уже думает зайти в ближайший магазин погреться, когда сзади слышится шорох колес и знакомый голос окликает:
– Ехать, как грится надо?
Старозубов распахивает дверцу и усаживается на заднее сидение машины.
– Здравствуйте, Фёдор.
– Добрый день, – водитель, приветливо улыбается, – что это вы не по погоде сегодня оделись?
Артист неопределенно ведет озябшими плечами.
– Куда едем? – понятливый Фёдор не спешит донимать расспросами.
– Давайте просто поедем, все равно куда. Можно? Я оплачу сколько накатаем.
Водитель кивает, и машина неспешно трогается с места.
Фёдор Горький и Всеволод Старозубов знакомы уже около полугода. Их знакомство состоялось совершенно случайно, когда опаздывающего на репетицию певца подвела машина. А Фёдор на своем такси мало того, что приходится весьма кстати, так еще и очень выручил, совершенно неожиданно протянув оказавшийся в такси телефон. Всеволод предупреждает о возможном опоздании, но в итоге приезжает вовремя – Фёдор домчал кратчайшим путем. С того момента Старозубов не единожды ездит с Горьким. А потом и вовсе просит номер, чтобы вызывать именно его. Фёдор хороший таксист. Приветливый, отлично знает город, никогда не опаздывает, а его забавные присказки всегда поднимают Всеволоду настроение.
Сегодня едут молча. Старозубов глядит в окно, мерзко-серый пейзаж очень точно отражает его собственное душевное состояние. В машине тепло, Горький сразу же подкрутил печку, но согреться все никак не получается, и певец зябко обхватывает себя руками и ежится.
Фёдор тормозит на очередном светофоре, а потом выуживает откуда-то клетчатый плед и протягивает его назад.
Старозубов принимает плед, кивает в благодарность.
– Я, конечно, извиняюсь, но что-то вы сегодня грустный, товарищ артист, – Федя бросает взгляд через плечо. – Случилось чего? Расскажите? Я не настаиваю, но может помочь чем смогу?
Старозубов продолжает смотреть в окно, словно и не слышит водителя. А потом вздыхает тяжело и даже как-то обреченно. Закрывает лицо руками и с силой трет глаза. На душе тоскливо и мерзко и действительно хочется с кем-то поделиться. Фёдор подходящая кандидатура, он умеет слушать.
– Случилось, – наконец решается ответить он. – Это личное.
И снова замолкает. Обдумывает как бы так сформулировать, чтобы не выдать лишние подробности, которыми он не готов делиться. Фёдор, конечно, человек воспитанный и вряд ли что-то скажет или осудит. Но душевное равновесие Всеволода сейчас и так находится в слишком шатком состоянии, что он уверен, даже промелькнувшее во взгляде осуждение, доведет его до ручки.
– Я сегодня расстался с одним человеком, – наконец произносит он. И тут же грустно усмехается. – Хотя, нужно называть вещи своими именами. Не расстался. Меня бросили.
Он кидает осторожный взгляд на водителя, Федя смотрит на дорогу. И Всеволод продолжает.
– Мы долго встречались, я думал все серьезно, а сегодня разругались. Началось все с пустяка. Слово за слово. Ну и… услышал я много всего неприятного и обидного. А потом так и вообще было сказано, что видеть меня больше не желают, – он запинается, путается в словах, эмоции распирают. – Пока вещи собирает… Я не мог на это все смотреть, вот и выскочил из квартиры, как есть, даже куртку не взял. А тут вы, очень кстати.
– Значит он решил окончательно съехать?
– Кто «он»? – получилось как-то испугано.
То, что вещи собирает действительно он, а не она – это правда. Но вот вдаваться в такие подробности своей личной жизни Всеволод не планировал.
– Ну он, в смысле человек ваш, – голос Феди звучит ровно.
– А, ну да. Не могу сейчас туда возвратиться. И находиться в этой квартире одному нет никаких сил.
Темнеет быстро и город наполняется огнями. Всеволод вглядывается в эти огни и вздыхает. Злость улеглась, осталось обида и невыносимая тоска. Они кружат по улицам еще какое-то время, пока Фёдор снова не нарушает тишину.
– Послушайте, Всеволод, не сочтите за дерзость, но может ко мне поедем? Чего толку по городу колесить. У меня диван свободный. Переночуете, а завтра со свежей головой может и решение какое-то придет.
– Да, что вы Фёдор. Неудобно как-то.
– Неудобно ночью в такси сидеть. Соглашайтесь, чаем вас напою.
– Спасибо, вам, – соглашается Старозубов, мысли о том, чтобы остаться одному – невыносима.
Он хорошо знает себя. Будет заниматься самокопанием, прокручивать в голове возможные варианты несостоявшегося разговора. А в итоге не сможет заснуть до утра.
Федя удовлетворенно кивает и съезжает с центральной дороги, оттуда дворами до его дома рукой подать.
Ночной подъезд встречает тусклым желтым светом. Второй этаж, и ключ отпирает дверь в темную квартиру. В двухкомнатной хрущевке с проходным залом и маленькой кухней царит уютная чистота.
– Проходите, Всеволод, – Фёдор пропускает гостя вперед и закрывает за ними дверь. – Ванна справа, кухня напротив. Располагайтесь, а я пока пойду чайник поставлю.
Он вешает кожанку на крючок, фуражку закидывает на полку сверху и отправляется на кухню. Всеволод оглядывается, разувается и проходит в ванну. На кухне загорается свет и слышно, как в чайник набирают воду.
Певец стоит и отрешенно смотрит на себя в зеркало. Голова пустая, внутри тоже все как-то пусто. Он моет руки мимоходом подмечая, на полке возле зеркала единственную зубную щетку и одно полотенце на вешалке.
В дверях его встречает Фёдор.
– Я вам вещи приготовил, у меня хорошо топят, жарко. Можете в спальне переодеться, там и располагайтесь. Я уже перестелил чистое.
Всеволод собирается возразить, но Фёдор не дает.
– Не спорьте. Вы гость. Там удобнее. Зал проходной, а я обычно поздно ложусь. А вам отдохнуть нужно, завтра с утра репетиция.
Всеволод удивленно приподнимает брови и следует за Фёдором на кухню. Останавливается в дверном проеме, смотрит как тот хлопочет над незатейливым ужином. Разливает чай в пузатые чашки с расписными пионами. Но потом любопытство берет верх.
– Откуда вы узнали, что завтра репетиция? – спрашивает певец, усаживаясь на табурет у окна и с благодарным кивком принимает чашку чая.
– Так, это дело не хитрое, – Фёдор, садится напротив и смущенно трет шею рукой. – Уже полгода вас вожу, запомнил расписание.
– Неужели уже полгода прошло?
– Ну, да. Как грится, время не соловей, споет и не услышишь.
Какое-то время ужинают молча. Фёдор хрустит баранками, Старозубов блуждает глазами по кухне, невзначай нет-нет, да цепляясь взглядом за хозяина квартиры.
Федор расценивает это как-то по-своему.
– Знаю, давно уже ремонт требуется. Да все руки не доходят. За баранкой целыми днями.
– Да нет, у вас очень уютно и чисто. У хозяйки вашей золотые руки.
Всеволод не знает зачем ввинтил фразу про мнимую хозяйку, явно холостяцкой квартиры. Но ловит себя на том, что хочет услышать подтверждение своей догадки.
– Я вообще-то один живу, – улыбается Фёдор.
Старозубов на это понимающе кивает и что-то мычит в чашку. В груди разливается приятное тепло, наверное, от чая. Определенно от чая.
– Что ж, спасибо за ужин, – Старозубов поднимается и несет чашку к раковине.
Фёдор тут же подскакивает, и с хлопотливым «Ну, что вы, я сам», вынимает чашку из рук гостя. Руки у него теплые, немного мозолистые. В них чувствуется какая-то бережная сила. К таким рукам приятно прикасаться. Прикосновения таких рук могут быть приятными.
– Я приберу. А вы отдыхайте, Всеволод, – тепло улыбается он.
– Сева.
– Что?
– Зовите меня, Сева, – и первым протягивает таксисту руку, так сказать, закрепить повторное знакомство.
– Федя, – на автомате отвечает Горький. Жмет руку и улыбается.
Всеволод задерживает свою кисть в этой приятной руке чуть дольше, чем следует, потом нехотя отпускает.
– Спокойной ночи, Федя.
Переодевшись, в легкие серые треники и белую майку, он устраивается на кровати. Постельное пахнет стиральным порошком и этот факт почему-то расстраивает.
Старозубов какое-то время просто лежит, таращится на темный проем двери. Слушает, как шумит на кухне вода, тихо позвякивает посуда, хозяин явно старается быть аккуратнее и не создавать лишнего шума. Такое проявление заботы приятно.
Когда шум воды стихает и раздаются приглушенные шаги, он закрывает глаза. Федя заглядывает в комнату, Всеволод чувствует на себе его взгляд, и тихо прикрывает дверь.
В соседней комнате щелкает телевизор, звук которого тут же выкручивается на минимум. Но он узнает музыку из Слез сентября и улыбается. Так и засыпает под мерное бормотание телевизора.
***
Всеволод распахивает глаза, дышит загнанно, испугано озирается, пытаясь понять, где это он. На осознание уходит полминуты. Садится на кровати с тяжелым вздохом и трет глаза ладонями. Как же он от этого устал. Дверь приоткрывается почти бесшумно.
– Всеволод, у вас все в порядке? –взволнованный Фёдор не замечает, как опять переходит на вы.
– Да, да все в порядке, – голос хриплый и слегка подрагивает. – Прости, что разбудил.
– Нет. Я попить пошел, а тут слышу вы... ты.
Фёдор проходит в комнату, осторожно словно и не хозяин.
– Мама говорила, что если сон озвучить, то все неприятные чувства уйдут, – и тут же поспешно добавляет. – Я не настаиваю.
Всеволод сдвигается к изголовью, откидывается на подушки, усаживаясь удобнее. В потом демонстративно сдвигает ноги от края, освобождая место.
Федя садится на кровать, ждет. Сева уже принял решение, но смелости открыть рот не хватает. Наконец он вдыхает поглубже.
– Этот кошмар снится мне довольно часто. Когда я только начинал, ничего подобного не было. А как стал выступать на больших сценах, так и началось. Всегда одно и тоже снится. У меня концерт какой-то очень важный. Я выхожу на сцену, в глаза светят прожектора, людей не видно. Зал словно черная дыра. Но я чувствую, что множество глаз смотрят на меня.
Начинает играть музыка, я открываю рот, но не могу издать не звука. Стою и прямо как рыба хлопаю губами, но ничего выдавить из себя не могу. Музыка обрывается, а я все стою. И тут из зала на меня словно волной накатывает разочарование, презрение, жалость. И я в них задыхаюсь. Скребу ногтями свое глупое горло, но только раню себя. Не знаю почему мне такое снится, – подытоживает певец.
– Может это от того, что ты подвести людей боишься? Тебя многие воспринимают, как некий образ из телевизора. Забывают, что ты живой человек, с недостатками и чувствами. Что ты можешь быть расстроенным, можешь устать, заболеть.
В комнате темно, но свет из незадернутого окна освещает лицо собеседника, и Всеволод внимательно всматривается в теплые карие глаза.
– Возможно, ты прав.
– И как ты с этим справляешься?
– Раньше, когда жил один, уснуть не мог. Ходил по комнате, говорил вслух, чтобы убедиться, что голос не пропал. В окно подолгу смотрел. А потом..., – Сева неловко себя обрывает.
– Он тебе помогал, – в этот раз «он» действительно «он», нет никакого «человек», которым бы можно было оправдать мужское местоимение.
Всеволод напряженно смотрит на Федю, боится увидеть осуждение или брезгливость. Но ничего этого нет, ни в выражении лица, ни в интонациях.
– Скорее помогал сам факт присутствия рядом кого-то, – решается не отрицать очевидное. – Он, всегда ворчал, что я его разбудил. Но я себя успокаивал тем, что раз разбудил, значит меня слышно.
Сева замолкает, погружаясь в свои мысли. Он давно понимал, что в их отношениях все не так гладко, как было в начале. Только признавать не хотел. Потому что признание неизбежно привело бы к расставанию. А он так устал быть один. Возвращаться в пустую квартиру, не имея возможности поделиться произошедшими за день событиями, было тягостно.
– Ты только ничего не подумай, ладно, – звучит немного неуверенно. – Я могу взять плед и лечь с краю, поверх одеяла. Ну… раз чужое присутствие успокаивает, а тебе нужно выспаться.
Видимо Всеволод молчит, дольше, чем стоило, так как Фёдор, явно жалеет о своей смелости и включает задний ход.
– Глупая затея, извини, – поспешно поднимается с кровати.
– Нет, не глупая. Приходи.
Пока Фёдор ходит за пледом, Сева устраивается в кровати. Переворачивается на бок, поудобнее укутывается в одеяло. Горький укладывается на спину, устроившись на самом краю, закидывает руки за голову.
– Спокойной ночи, Сева, – шепотом, чуть повернув голову.
– Спокойной, Федя, – отвечает певец.
Он не отворачивается и не закрывает глаза, лежит тихо и все всматривается в Федин профиль, подрагивающие ресницы, взлохмаченные волосы, в которых запутались длинные пальцы.
– Федя, можно, я тебя за руку возьму?
Федя разворачивается к нему лицом.
– Можно, – в голосе проскальзывает удивление, но руку он протягивает, оставляя на покрывале ладонью кверху.
Сева высовывает руку из-под одеяла, он хочет чуть дотронуться, почувствовать чужое тепло. Но когда его пальцы уже почти касаются чужой кисти, Фёдор сдвигает руку, накрывает своей теплой сильной ладонью тонкие Севины пальцы и, несильно сжав, замирает.
– Я тебя слышу, – тихо произносит он, в голосе слышится улыбка.
Всеволод хочет сказать что-то, даже открывает рот, прямо как во сне, но сейчас страха нет, потому что не один. Он прикрывает глаза и ничего не говорит.