Прорубь и алый шарф

Тарталья надеялся, что обойдется – в конце концов, за те пять лет, что Тарталья провёл вне дома, его отец уже стал пожилым человеком – но когда тот макнул его головой в прорубь и начал тереть ладонью по лицу, стирая алые стрелки с глаз, Тарталья понял, что ошибался.

 — Отвратительно, — выплюнул его отец, грубо растирая кожу век, пока Тарталья жмурил глаза и пытался выбраться из тисков так, чтобы не навредить ему. — У пидораса своего нахватался?

 — Я, — попытался сказать Аякс, как его тут же сунули в воду обратно, — я…

 — Да-да, ты, — отец продолжал растирать ему лицо.

Его пальцы были крупные, грубые и волосатые, они были совсем не похожи на пальцы Чжун Ли — Тарталья ухватился за эту мысль, чтобы отвлечься от экзекуции, начал вспоминать: пальцы Чжун Ли были тонкие, ласковые, влюбленные.

— У тебя самые густые ресницы из всех, кого я видел, — сказал ему Чжун Ли, осторожно вырисовывая стрелку на нижнем веке правого глаза.

Тарталья постоянно вертелся и с трудом сдерживался от того, чтобы не моргнуть: держать взгляд вверх было сложно. Чжун Ли ласково провел пальцем по другой щеке, от скулы ко рту, мягко огладив край нижней губы, обветренной и пухлой. Тарталья хотел высунуть язык и облизать подушечку его пальца, но Чжун Ли тут же его убрал и продолжил красить ему веко.

 — Прям самые-самые? — почти засмеялся Тарталья, его лицо дрогнуло, и Чжун Ли цокнул. — За шесть тысяч лет ты не встретил никого, у кого были бы гуще?

 — Моракс, возможно, встречал, — уклончиво согласился Чжун Ли. — Но господин Чжун Ли – нет.

Он попытался встать и резко вырвался из хватки отца. Тот отшатнулся на полметра так же, как и пять лет назад, после чего одной рукой схватил его за волосы, а другой ударил по челюсти. У Тартальи потемнело в глазах: не от боли, от встревоженного инстинкта; хотелось наброситься, избить, разорвать, разгрызть, уничтожить. Убить, убить, убить.

 — Ты в таком виде думал к матери родной заявиться?

Ледяная вода опять выплеснулась ему на кожу. В Ли Юэ не было холодной воды, вспомнил Тарталья, там было теплое море, на берег которого они с Чжун Ли ходили гулять каждые выходные. Чжун Ли никогда не касался его так – стирая грубыми пальцами слои кожи, чуть ли не залезая в глазницы.

Чужая рука больно дернула его за подбородок на себя, всматриваясь в уже полностью чистое от макияжа лицо, после чего резким движением – будто хотел ударить еще раз, но не получилось только потому, что рука соскользнула – опрокинул его, сгорбившегося на коленях, на берег.

Отец никогда не бил Аякса в детстве. Раньше он не мог и представить, что ему придется поднять руку на своего сына и чтобы тот молча, будто ему было совсем всё равно, терпел удары, а не кричал, плакал: папа, за что, зачем, остановись. Впервые он поднял на Аякса руку, не зная, как иначе с ним совладать, в его четырнадцать. Тогда Аякс почти до смерти избил пару соседских мальчишек, а в попытках защититься от отца сломал ему руку.

Больше Тарталья не пытался защищаться – ему хватило стыда собственного и заплаканных глаз матери, не понимающей, как её сын мог ударить своего отца. После этого он больше не пытался защищаться или говорить с ним, оправдываться, объясняться. Всё стало просто, отвратительно для Аякса, абсурдно для предвестника – его отец его бил. Хоть и никогда в присутствии семьи, считая, что негоже женщинам и детям смотреть на мужские разборки.

Ты очень красивый, сказал Чжун Ли перед тем, как огладить пальцем его щеку чуть ниже подведенных глаз и поцеловать его лицо. Тарталья зарделся и подставился под поцелуи, чуть переживая о том, что Чжун Ли решит поцеловать его возле глаз и тогда стрелки, над которыми он так старался, сотрутся. Но если Чжун Ли захочет, если он каждый раз будет так его целовать, то Тарталья влегкую нарисует их еще раз, и ещё, и ещё, и ещё.

Отец дернул за шарф, тот свалился с плеч Тартальи и открыл шею, на которой – вдруг с истеричным страхом вспомнил Тарталья — всего пару дней назад был засос, оставленный Чжун Ли в их последнюю ночь. Отметина на шее не прошла во время морского пути и осталась с ним на пару дней в Снежной, сопровождая его в Заполярном дворце, во время чаепитий с Пульчинеллой и на тренировках с новобранцами. Тарталья и до этого носил шарфы, поэтому это не вызвало подозрений, но все равно в те дни постоянно его поправлял и ему казалось, что все это замечают и понимают, почему он так держится за этот шарф.

Взгляд отца чуть задержался на коже – Тарталья почти поверил, что какой-то след на нем все же остался, который его отец заметил и сейчас ударит его опять – после чего тяжело вздохнул и поднял со снега шарф, кинув его в лицо Тарталье.

 — Накинь и вытрись, а то простынешь. Твоя мать и так из-за нервов, из-за тебя, дрянного, исхудала, одни кожа до кости, не добавляй ей переживаний.

Его отец развернулся и пошел домой, Тарталья знал, что это значит: даю минутку на оклематься, а потом догоняй, не подходи вплотную и не отходи слишком далеко, чтобы не провоцировать лишних зырков, приведи себя в порядок по дороге. Его спина отдалялась, где-то на краю сознания Тарталье поплохело – в какой-то момент спина отца показалась слишком похожей на спину добычи: лисицы или смертного человека. На полусекунду ему хотелось броситься за ним и перегрызть горло, хотелось отомстить за собственное унижение и «пидораса» в адрес человека, которого он любил, но это был его отец, напомнил себе Тарталья. Его… папа.

Тарталья глубоко вдохнул, чтобы избавиться от наваждения, вытер воду с лица шарфом и пошел вслед за своим отцом.