Однажды на чердаке

Раздается протяжный скрип. Чанбин поворачивается, готовый дать дёру в любой момент. Феликс смотрит как на кретина.

— Не ссы, — говорит, — Это я. Половицы скрипят, как мои кости.

— Фонарик включи. Не видно нихрена, — Чанбин прячет лицо под козырьком кепки.

Видно, вообще, нормально, куда примерно наступить, чтобы не раздавить дохлую мышь или не запнуться о кучу хлама дедушки Хенджина, но, если Чанбин ещё хоть раз вздрогнет, пискнет или даже вздохнет как-то не так, Феликс потом застебёт и всем обязательно расскажет.

«Сссыкунишка-хён» — погогочет Джисон. Заливаться будут все, особенно Хенджин: тот от шуток Хана чуть ли не писается.

Феликс освещает весь чердак с видом археолога-новичка и задерживается взглядом на старом обшарпанном сундуке с железными краями: как по закону приключенческого фильма, ржавом и с какой-то гравировкой. Будто письмена Мордора.

— Как думаешь, может там хёнджинов дедуля спрятал Кольцо Всевластия?

— Мне кажется, там головы убитых в Хельмовой Пади, — Феликс теребит замок. Тот крошится в руке, — Ну… или на худой конец тушки животных.

Чанбин отходит на шаг.

— В смысле, животных?

— Мы же не знаем, чем он всю жизнь занимался. Хёнджин не трепется на этот счёт, что странно, у него же язык как помело, — Феликс поворачивается к нему, подсвечивая свое лицо снизу, — У них в прихожей висит голова оленя. Возможно, он пугальщик.

Чанбин фыркает, забирает фонарик и светит сам.

— Какой пугальщик? С тыквой вместо головы? Это называется таксидермист.

— Так… так-си-д… да похуй, — Феликс вертит замок в руках, и так и этак дёргает. Гвозди немного вылазят из створок.

— Знаешь, — Чанбин задумчиво смотрит на его потуги, — Хёнджин как-то говорил, что здесь водится призрак. Белая собака с красными глазами. Типа… Посмотришь на неё и всё — путь в дурку заказан.

— Сэр Писюн из соседнего участка? — Почему белого пушистого шпица назвали таким прозвищем, вспоминать страшно, — Хёнджин такой сказочник.

Трудно не согласиться.

На протяжении полугода Хёнджин всем по ушам ездил, мол, дача у него, двухэтажный коттедж с бассейном, и, что кровь из носу надо затусить здесь на летних каникулах. Рассчитывая на высококлассный релакс, Чан взял отпуск за свой счёт. Минхо сдал экзамены досрочно и одолжил свои прошлогодние конспекты недалекому Чанбину. А малышня вообще не парилась. Особенно Хёнджин, который всех и наебал.

От коттеджа здесь целое ни-че-го, а от второго этажа только этот скрипучий, как в типичных ужастиках, чердак, где, либо что-то подозрительно шуршит в углу, либо жужжит. Когда Хёнджину начали предъявлять, мол, где хотя бы бассейн, он совершенно спокойно подошёл к калитке, открыл её и показал рукой в кусты. Чан с Феликсом в эти кусты каждое утро теперь ходят. Чанбин бы тоже ходил, не будь на речке столько мошки.

— На тебе! — Феликс без угрызений совести (все-таки чужое имущество) выбивает кроссовком гнилой замок.

Затем крышка с тяжёлым стуком отваливается, и свет от фонарика падает на что-то непонятное, но совершенно точно сомнительное. Чанбин малодушно отводит глаза.

Феликс задумчиво тянет «Та-а-ак», уткнувшись животом в край сундука, наклоняется совсем вниз, только задница торчит.

— Какая занимательная так-си… дерм… Вуду! Какое занимательное вуду, Бини-хён! — доносится голос, — Тут и птичьи перышки, и чьи-то ушки. Даже лапки есть. Мне кажется, собачьи. Голов нет, но есть одна медвежья шкура.

— Я ебал, — Чанбин разворачивается на пятках и трусит к лестнице. В этот клоповник он больше ни ногой.

— Да погоди ты! — Феликс выныривает наружу, посмеиваясь, — Здесь только журналы «Рыбалка и охота».

— Ну ты и псина, Ликс.

Чанбин агрессивно решает, что сегодня специально ляжет спать с Чонином. Вот мелкий хёна любит, вот он настоящий друг, никогда над хёном не подшучивает.

— И ещё вот это, — Феликс с хитринкой во взгляде достаёт что-то старое, разбухшее от сырости.

Чанбин светит на его руку. Пожелтевший порно-журнал аж 80-го года. На обложке полуголые женщина и мужчина в костюмах лисы и волка, вокруг них перья от подушки, а на полу шкура.

— Покажешь Джисону? Почиллит, — Чанбин вообще-то уже давно не прыщавый подросток, но перед Ликсом в любые щекотливые моменты одинаково стремно.

— Пф, ещё чего! — Феликс сворачивает журнал в трубку и пихает во внутренний карман, — Самому сгодится.

— Иисус, я теперь точно не усну, зная, чем ты будешь заниматься в туалете. Только за собой прибери потом, мы все туда ходим.

Крышка сундука падает обратно с глухим звуком, пустив облако пыли.

— Балда. Самокрутки буду крутить. Бумага подходящая.

Чанбин закатывает глаза «нудаконечно».

Надоело здесь торчать, в пыли и затхлости. Кто-нибудь другой мог поискать этот дурацкий дихлофос. Тот же Минхо, например, по любому сейчас ничем не занят, шатается где-нибудь с Джисоном. Или Сынмин — у плиты стоять конечно хорошее дело, но Чан с мясом и один справится.

Чанбина просто кинули один на один с Феликсом Ли, по которому он уже полгода слюни пускает. Минхо не перестает говорить, как он устал от этой драмы. Чанбин готов косарь поставить, что этот хитрый крысёныш все и подстроил.

— Опачки! Ты глянь! — глазастый Феликс бежит вперед, лавируя между рядами сколоченных ящиков.

На полу у замызганного окошка стоит пятилитровая банка с брагой и лилово поблескивает от фонарика.

— На бруснике, походу, — Чанбин стучит ногтем по стеклу, — Уже запенилась.

— Хочешь? — Феликс завороженно смотрит на плавающие блики. Под тусклым светом улицы его лицо видится еще более миниатюрным, — Я вот, — задерживает дыхание, — очень хочу. Сейчас возьму и выпью.

— Хёнджин нас с говном сожрёт, мы же не знаем, чьё это, — Чанбин встает в позу, отодвигает банку в тень, — Вдруг его тёти!

— Какой ещё тёти, Бинни-хён? — Феликс хватает его за руку и упрямо тянет склянку на себя. Та громко плещется, мутный осадок поднимается к середине, — Она же в Пусане.

— Возьмет и приедет, — Чанбин выхватывает руку, вновь цепляется за стекло, но Феликс держит крепко, не отпускает, — Она вроде печенью болеет, вдруг так лечится? А если это их семейная окутистская дичь? Ну нахер!

— Знаешь, у меня тоже печень барахлит, я тоже хочу подлечиться. Вот че ты ссышь, а? Будто мы с тобой впервые на халяву пьём.

— Не впервые, но это другое. У нас много бухла внизу, че ты мелочишься?

— Задолбал, — Феликс не выдерживает. Рывком снимает тряпочку на крышке, затем напирает всем весом, чтоб снять и крышку тоже. Между усилиями он кряхтит: — Пока не доказано, ух! не ебет, что сказано. Хлебнем чуть-чуть, ух блин! и смоемся по-бырому!

С третьим «ух» банка открывается, и Чанбин больше не спорит.

Пахнет отменно. Довольный Феликс протирает горлышко со всех сторон рукавом джинсовки. Чанбин видит на дне слишком густой осадок, будто что-то крупное плавает: интуиция, натренированная на куче фильмов ужасов и паранормальных шоу, верещит, что это белки глаз или чьи-то потроха. Потом Феликс говорит, что видит кусочки сливы, и аккуратно отпивает. Чанбин придерживает руками его руки исключительно по причине того, что склянка тяжёлая, для двух ртов слишком жирно будет, а не потому что хочет его потрогать.

Феликс отрывается от горлышка, кивает Чанбину. Тот со вселенским смирением сглатывает слюнную пленочку — «Видит бог, Хёнджин, я этого не хотел». На вкус точно слива и что-то кислое, наверное, все же брусника.

Но после глотка во рту никакого приятного послевкусия — сущие дрожжи.

— Всё, закрывай обратно, оно еще…

Почти говорит «не готово», как Феликс, мокро облизнув рот, резко снимает с него кепку.

Чанбин не умеет целоваться. К такому он приходит выводу, когда Феликс, взяв его лицо в ладони, выделывает своим языком такие кренделя, что хоть стой, хоть падай. Вот Чанбин и падает. С колен наваливается на Феликса, потому что тот сам на себя давит. На полу воняет мышиным дерьмом, оно и само везде — эти чёрные мелкие маковки между щелей и теперь на их одежде. Феликс с какой-то непонятной судорожной жадностью кусает-лижет его рот, аж страшно от такой пылкости.

Чанбин чувствует крайнюю степень шока. К такому стремительному развитию событий ни годы нытья Минхо о том, что одиночество задрало уже, ни следующие за этим годы попыток того же Минхо пристроить Чанбина уже к кому-нибудь, его не готовили. Феликс в таких делах вообще золотой медалист (интересно, что за целовательные курсы такие в 18 лет, где можно записаться?) сам направляет, вертится под Чанбином, чтоб тот поудобнее на него лег.

— По-погоди, — Чанбин отстраняется. Мозги набекрень, — Ты угараешь что ли?

— В смысле? — Феликс шипит ему в губы максимально нетерпеливо, — Мы с тобой три года дружим, я тебя хоть раз разыгрывал?

— Да! Каждый день! — Чанбин возмущён, — Вчера! Ты ущипнул меня за соски и с таким мерзким «Я тАкоЙ хОмо, чЕл» дёрнул за них! Было больно вообще-то.

Феликс закатывает глаза, берет его руку и резко пихает себе между ног.

— Я тебя хоть раз так разыгрывал?

Чанбин в раз теряет прежний пыл, с которым наезжал. Нет, так не разыгрывал. Феликс целует уже медленно, тянет, смакует каждое движение, а когда подставляет свою шею, Чанбин приходит к выводу, что в прошлом совершенно точно спас одного жирного кота Минхо, потому что в этой жизни ему не может настолько сильно подфортить.

Он целует по наитию, вжимается в бедро не специально, как-то само получается, потому что чувствует руки под кофтой, как они скользят по спине вверх-вниз. Обхватывает губами мочку, серьга стучит о зубы. Язык проходит за ухом. Феликс шумно выдыхает, его прошибает крупной дрожью.

Руки с поясницы резко перемещаются на плечи, и Феликс давит, переворачиваясь. Чанбин, оказавшись на спине, задевает что-то наверху. Слышится глухой шорох, будто старые шмотки с гвоздя упали. Феликс, оседлавший бедра Чанбина, выглядит как пиздец.

У Чанбина стресс от происходящего: в глубине души он до сих пор допускает мысль, что где-то должна быть наебка. Минхо рассказать — не поверит.

«Выкуси» — он с торжеством задирает край чужой джинсовки вверх, смотрит на живот Феликса пока гладит его теплые бока. Тот чуть ли не плача расстегивает себе ширинку и лезет рукой в трусы. Чанбин тихо истерит. Надо бы, наверное, помочь, но Феликс качает головой, жмурясь, и дрочит себе сам. Чанбин нервно лежит под ним, водит под одеждой пальцами и не знает, как его поддержать в этом нелёгком деле, что сказать.

Какого хрена, они же оба трезвые! Он сам только сейчас чувствует, что начинает твердеть. Рука тоже не помешала бы.

Они возятся у себя в штанах, смотрят друг другу в расширенные зрачки. Феликс пару раз смачивает губы языком. У него из внутреннего кармана торчит уголок того журнала. Чанбин делает себе пометку, что не пойдет спать сегодня к Чонину, будет тоже в туалете «самокрутки крутить».

Совсем не вовремя в носу начинает щекотать. Феликс аж подскакивает, когда Чанбин дергается от громкого чиха.

— Расти большой, — звучит так буднично и спокойно, будто они тут занимаются чем угодно, но точно перед друг другом не дрочат.

Чанбин неловко кивает и шарит рукой по полу, натыкается на упавшую тряпку. Высмаркивается. Феликс с ещё большим рвением копошится у себя в штанах, предполагая вскоре закончить.

Чанбин не чувствует, что скоро разрядка, он блин вообще уже ничего не чувствует — упало всё и подниматься не хочет. С чиханьем весь момент пролетел и сейчас ужасно стыдно и страшно. Рукой он ещё что-то пытается в начале расшевелить, но по итогу только больше раздражается.

Вокруг эта пыль и вонь старых вещей, ни вздохнуть нормально, ни кончить толком. И вообще, зачем они всем этим занимаются? Вроде, Чанбин только на днях думал о том, как перестать ныть себе и другим, и пригласить, наконец, своего лучшего «дРугА» на свидание в макдак сразу после бухича. На свидание, блять! А не на грязный чердак на этой вонючей даче, чтобы членом перед ним подергать!

— Эй, — Феликс наклоняется к нему, целует в губы. Чанбин отвечает вяло. Всё по-дурацкому как-то выходит, слишком быстро, — Я могу помочь, хочешь?

В ответ раздаётся неопределенное мычание, вроде как, и да и нет. Феликс, видимо, склоняется больше к «да», приспускает его штаны. Чанбин поджимает губы (может ещё не все потеряно?) и закрывает глаза.

Феликс что-то мурчит на ухо, все щеки исцеловывает. Чанбину даже вновь хорошо становится, хоть уже не верится ни черта: Феликс ни разу за годы дружбы не был с ним так ласков ни словесно, ни физически, потому что в семье, где царит матриархат (тётка Хан, любимая мамуля и бесячая Рюджин), такие сюсюканья до добра не доводят. По той же причине Джисон скорее бросит пить и курить, чем скажет, что Минхо любит.

На этапе, когда кажется, что вот-вот, ещё парочка быстрых движений, и можно от Феликса тикать со всех ног, рядом раздаётся какой-то нарастающий звук, похожий то ли на вибрацию, то ли на низкое рычание. А, что если это та самая собака-призрак?

Чанбин распахивает глаза, таращится на дырявую крышу. Феликс тянется рукой куда-то вперед. Чанбин слышит шорох, затем вопросительно поворачивает голову. И понимает, что никакое это не рычание, это…

— Валим-валим-валим! — Феликс громоподобно орёт. Но для них обоих уже слишком поздно.

Чанбин с визгом вскакивает с места, когда слышит около уха осиное жужжание. Он на ходу натягивает штаны, ищет глазами кепку (дорогая, жаба давит), но не находит. Феликс выпинывает его через все ящики-коробки-сундуки к лестнице.

Дверь на чердак с грохотом закрывается на щеколду. Оба еще долго загнанно дышат и прислушиваются к вибрирующему гневу ос. Потом Феликс поворачивается бледным от испуга лицом и начинает бесконтрольно заливаться. Чанбин досадливо трогает рукой свою распухшую щеку.