Ветряные астры, одуванчики, травы-светяшки

Последний раз Джинн – ещё маленькая девочка, но уже будущая наследница клана Гуннхильдр – была в особняке на винокурне в далеком детстве, когда её семью, еще не разбившуюся надвое, пригласил клан Рагнвиндр. Ей было волнительно и страшновато; в книгах о старой истории Мондштадта она читала, как аристократы, решившие скрепить свои семьи посредством брака отпрысков, знакомили их друг с другом еще детьми на балах. 

Это всё были пережитки прошлого, но впервые встретив Дилюка – совсем мальчика, алого и смелого, как лепестки ветряных астр, она вдруг почувствовала, будто это её судьба и что она только бы обрадовалась, если бы оказалось, что они предназначены друг другу. Но нет: их родители представили их и не сказали ничего больше.

 — Для меня честь познакомиться с вами, юная леди Гуннхильдр, — сказал тогда Дилюк, чуть поклонившись, и этого хватило, чтобы она поняла: он совсем другой, чем другие мальчишки, и он ей очень нужен.

Джинн в ответ сделала реверанс, придерживая кончиками пальцев свое зеленое платье с одуванчиками.

***

Ей хотелось бы, чтобы это произошло раньше – года на четыре, когда ее юность еще не превратилась во взрослость. В постыдных романах первая ночь была тем, ради чего влюбленные, казалось, родились: ради друг друга, ради того, чтобы, дозрев до физической любви, возлечь в одной постели, не опоздав ни на день. Героиня в романах была мала и хрупка, со слабыми руками, сил которых хватало лишь на то, чтобы обнимать за спину, чуть царапая ее с каждым ах-ах-ах, но этой силы хватало на то, чтобы ее герой преклонился перед ней как перед самой могущественной королевой. 

Дилюк опоздал на четыре года – и она же ждала, чувствуя, как время безвозвратно уходит. Ее руки стали сильнее, но не той силой, какую хотелось бы показать ему. Она перестала – уже окончательно не юная леди Гуннхильдр, а рыцарь и магистр ордена – носить платья. Её юбку вверх по бедру не задерет мужская рука. Ее мягкое тело не прижмется к кровати большим телом возлюбленного, заполняющим собой все шероховатости и неровности.

Юность прошла, она уже стала взрослой женщиной, у которой было слишком много работы и обязанностей, чтобы полноценно сожалеть о том, чему не дано было случиться. Она не была обижена на Дилюка за то, чего не было. В конце концов, она сама решила, что если не с ним, то ни с кем больше. Дилюк не сделал ей зла – он просто не сделал ничего, и это для нее было еще страшнее.

В книгах все подвиги героя были будто для того, чтобы бросить к ногам своей леди все покоренные миры, чтобы никогда ее нога не ступала на землю, способную причинить ей зло. Дилюк оказался поломанным принцем – он словно забыл о ней на четыре года, а когда вернулся, то в качестве сувенира не принес даже декоративную свечку, не то, что голову дракона.

Он принес с собой только «я вернулся» – и этого подарка ей хватило, чтобы его простить.

***

Джинн никогда не была в комнате Дилюка до этого момента, но часто задумывалась: какая она? Ее мысли менялись по степени взросления: в семь лет она считала, что комната Дилюка, такого светлого и милого мальчика, должна быть такой же, как он сам. Может быть, без нежных оттенков – все же он не девочка. Наверное, там аккуратно раскидано много безделушек: подарки от друзей и жителей Мондштадта, которые его так любили. Возможно, его отец, Крепус, даже ругался на беспорядок, но не сильно, ведь это не хлам и не мусор, а задаривание его сына той любовью и признанием, которые к нему питали местные жители.

Когда он стал офицером в Ордо Фавониус, то Джинн решила, что теперь в его комнате должен быть идеальный порядок, как и подобает идеальному рыцарю. Для старых подарков из детства Дилюк наверняка нашел какой-то укромный уголок, где трепетно хранит эти нежные воспоминания. Она очень надеется, что и её подаркам там нашлось место.

После смерти Крепуса и, спустя четыре года, возвращения в Мондштадт, она уже не знала, что о нем думать. Возможно, он сохранил идеальный порядок? Или сделал его еще строже: убрал даже те вещи, которым до этого позволял быть на виду. Его комната была воплощением идеальности? Неприступности? Пунктуальности?

Усталости. Усталости, подумала Джинн, зайдя в его комнату и оглядевшись: бумага с пером, оставленные на столе; кровать, заправленная только одеялом поверх спальных подушек – без декоративного покрывала; книги, неровно – как однажды положили, так и лежат – расставленные в шкафу.

Это было предсказуемо, если так подумать, если вспомнить, что первой мыслью Джинн после того, как она увидела Дилюка вновь в Мондштадте, было «как же ты устал, что с тобой было». Второй мыслью было накричать на него за то, что он оставил её одну, бить его кулаками в грудь. Третьей мыслью было обнять, уткнуться носом в плечо и плакать, плакать, плакать. Но это всё были мысли девочки из Мондштадта, её желание поведения, не подобающего статусу магистра ордена и леди Гуннхильдр. Поэтому единственное, что она сделала – это улыбнулась и сказала: «С возвращением в Мондштадт, господин Дилюк».

***

Когда они были детьми, то у каждого из них был один из мондштадтских цветов, которые они поделили между собой в рамках игры: ей достались одуванчики, Дилюку — ветряные астры, о которых она мечтала сама. Из всех цветов Мондштадта её больше всего влекло именно к ним: они были цвета рыжих волос Ванессы и росли у того дуба, к которому она ходила всё детство и до сих пор. Дилюку они тоже подходили — он тоже был отважным и рыжим, поэтому, когда Кэйа — это изначально была его идея — объявил, что у Джинн будут одуванчики, а у Дилюка астры, растущие вблизи винокурни, она порадовалась за него, хоть и чуть огорчилась за себя.

 — А ты? — спросил тогда Дилюк, когда Кэйа с гордостью объявил о результатах игры, которую придумал сам и сам за всех всё решил.

 — А я, да что я, — ответил Кэйа с деланной скромностью — интонация, которая в детстве вызывала мягкий смешок, но с годами стала его обычной манерой общения. В редкие моменты Джинн это даже почти пугало. — Мне сойдут и лилии калла.

Кэйе понравилась собственная шутка, и он продолжил её, регулярно прося слуг наполнять вазы винокурни астрами. Крепус не возражал: ему нравилось сравнение его сына с алым цветком, нравилось льстивое внимание Кэйи к нему. Дилюку тоже было приятно: в астрах была память о Ванессе, снявшей с Мондштадта оковы, о его рыцарском долге перед орденом, которому он поклялся служить, о Джинн и Кэйе, его главных друзьях. Так продолжалось до смерти Крепуса, ухода Дилюка из рыцарей Ордо Фавониус и четырехлетнего путешествия, на протяжении которого вазы были пусты.

Когда он вернулся, то в них всегда стояли только травы-светяшки — дикие, растущие среди горькой ягоды и не нужные свету.

***

Джинн была готова – она хотела этого, мечтала, представляла, как это будет, и ей казалось, что её будет перекрывать мандражом и по коже будут бегать мурашки. Но когда Дилюк поцеловал её, она не почувствовала ничего, кроме усталой вымученности; она стояла в усталой комнате, устало упираясь заколенниками об кровать, чувствуя на своей щеке и боку руку усталого человека, и ей стало почти смешно от того, как они все друг с другом гармонируют: царство уныния. И очень грустно – от мысли, что только так оно и могло случиться.

Джинн думала, что будет стесняться своего тела, и раньше ей действительно было бы неловко за слишком большие соски и широко расставленные груди, за чуть выпирающий низ живота и мышцы под кожей, делающие ее тело на ощупь более жестким, чем подобает женщине. Но сейчас ей было всё равно – хотя её бы обидело, если бы она увидела в глазах Дилюка неудовольствие. Но Дилюк его не высказывал, как и удовольствия тоже. Он медленно ее раздевал, стараясь бы внимательным, и этого было достаточно. Когда её рубашка исчезла и Джинн прижалась своими грудями, сосками к его груди, ещё прикрытой одеждой, а Дилюк провел пальцами по ее спине вдоль по хребту, от лопаток до ложбинок меж ягодиц, внизу её живота что-то скрутилось, а между ног намокло.

Задней мыслью она подумала, не слишком ли много влаги будет на ее белье.

Но сначала главное – снять с Дилюка одежду.

***

 — Вам нужно больше заботиться о своём здоровье, — ненавязчиво порекомендовал Кэйа, в очередной раз навещая кабинет магистра ордена. Как всегда, с джентльменским набором – приходя не только к магистру, но и к даме, подруге детства – букетом одуванчиков, мешочком с иностранным кофе, полученным от информаторов, и кусочком пиццы из «Кошкиного хвоста». — Когда одуванчики переспевают, то – хоть и момент их цветения, летящих белых пушинок на ветру, прекрасен – от них не остается ничего.

Кэйа по-хозяйски прошелся по всему ее кабинету, взял вазу со старыми одуванчиками, сменил в ней воду и поставил новые.

 — Но я, безусловно, ни на что не намекаю и ни в коем случае не выдаю непрошеных советов магистру, которая в состоянии сама о себе позаботиться.

 — Зачем этот официоз, — ответила Джинн, чуть выглядывая из кип бумаг и благодарно кивая. — Мы же тут одни. Спасибо.

Кэйа был близок к Дилюку – названый брат, человек, с которым Дилюк разделил почти всю свою жизнь, но она не ревновала. Она завидовала тому, что знал Кэйа, но не знала она: о глубине и черноте этого мира, того, что за пределами Мондштадта. У Кэйи наверняка был какой-то свой темный секрет – это было очевидно для неё, но она верила в его верность и не лезла в своё дело; у Дилюка после четырехлетнего путешествия появилось много темных секретов. Джинн же, при всех своих способностях, талантах и благородном происхождении оставалась всё той же девочкой, убившей юность на рыцарские умения и стремление соответствовать девизу своего рода – и она ничего не знала о том, что бывает за пределами Мондштадта и её скромной жизни. Джинн совсем-совсем не понимала Дилюка, но очень хотела однажды суметь его понять.

Через пару дней она собирает травы-светяшки и приносит их себе в кабинет, заменив ими одуванчики.

***

Она не ожидала большого удовольствия – чушь про фейерверки в глазах была успешно выметена из головы рассказами Лизы, без малейшего стеснения рассказывающей и о том, что эти ваши любовные романы – ужасная чушь на самом деле, и о разности ощущений при способах стимуляции и прикосновений языка, пальцев и члена. Удовольствия действительно не было, как и полноценной боли тоже – было странное ощущение заполненности и движений внутри, к которым она пыталась привыкнуть. 

Она чувствовала, что Дилюк пытается быть осторожным – он двигался ритмично, но не глубоко и без наклона, чтобы не причинить боли, однако от этого не становилось приятней. Едва ли не наоборот. Научился же он на ком-то. Видела же эта (этот?) «кто-то» его неловким, излишне наваливающимся на чужое тело всем своим весом, ласкающим невпопад, сбивающимся с ритма, сжимающим бедро рукой сильнее, чем то было бы приятно. Он был таким когда-то в те четыре года – вот только ей было не суждено этого увидеть, а она хотела бы, она была бы готова заплатить за это болью и кровью на простынях.

Дилюк аккуратно целовал ее, пытаясь пробраться языком глубже в рот, Джинн пыталась неуклюже отвечать и подумала: ему действительно приятно – вот так? Может, с теми – с чужими, ради удовольствия, а не со с детства знакомой девочкой, перед которой он будто отдавал старый долг, который она сама себе и придумала – он предпочитал по-другому? Грубо уткнуть лицом вниз или брать сбоку, не тратя усилия на ласки руками и поцелуи, не наслаждаясь ничем, кроме фрикций. Нет, её Дилюк не был бы таким – такой Дилюк, которого она себе представляла. Которого она знала, иногда смелела в фантазиях предполагать: каким он будет, как он захочет ее коснуться, как будет ее целовать. Но её Дилюк, смелый, амбициозный и жизнерадостный мальчишка, не вернулся – спустя четыре года в Мондштадт пришел изувеченный мужчина, боли которого она боялась и к которому не знала, как подступиться.

— Я не хрустальная, — вдруг сказала Джинн и постаралась выпрямиться, заставив его остановиться и приподняться. Она задрала руку и погладила его по лицу, задрав вверх пряди челки – лицо было чуть вспотевшим, взгляд – затуманенным, но более близким к тому, который она видела в далеком детстве. — Я не ребенок, — она попыталась скрестить ноги за его бедрами и тут же сморщилась: внизу это отозвалось болью. — Я твой друг, — наглая ложь: друзей у Дилюка не было, у него была светлая юность и тяжкая взрослость, бремя которой ему оказалось не с кем разделить.

***

Ей очень хотелось ему понравиться, но никакие из ее заслуг его не интересовали: маленькому Дилюку не было дела до детской влюбленности, юный Дилюк не успел оценить её заслуги в Ордо Фавониус, а взрослый совсем не считал это заслугами. Но ему не было всё равно, утешала себя она: он обратился к ней за помощью, он заботился о ней, он участвовал – вопреки своему обычному поведению – во всех мероприятиях, связанных с ней, даже самых мелких: ее день рождения, пошив летнего костюма. В конце концов, будь ему всё равно, этого бы не было: неловких переглядок, участившихся разговоров, его приглашения в особняк и свою комнату, широкой ладони на ее плече, отодвигающей плащ. Подушечки большого пальца на скуле, робкого прикосновения его сомкнутых губ к её.

Ей очень хотелось его впечатлить, изменить что-то, облегчить его страдания, чтобы он вернулся не только в Мондштадт, но и в Ордо Фавониус, чтобы оценил всё, что она сделала для него. Для них. Для города. Но этого не произошло, и ей пришлось учиться с этим жить. 

А когда Дилюк поцеловал её ключицу и повторил три раза её имя – «Джинн, Джинн, Джинн», имя девочки в зеленом платье, не леди Гуннхильдр и не магистр ордена – она впервые за много лет поверила, что для него это всё может быть не важно.

***

Она надеялась, что Дилюку было приятно – насколько она знала, мужчинам во время близости приятно всегда, но что-то все же грызло её. Может, это были привычные сомнения в себе, может, несоответствие произошедшего тому, о чем она обычно читала: о ярком мужском оргазме, приглушенном рыке во время пика, агрессивности движений в последний момент.

Дилюк весь акт упирался ей в шею и целовал её плечи: не менял позу, не стонал, только неровно дышал в такт движениям и руками гладил ее бедра; потом он – после окончания, как Джинн поняла – слез с неё, в последний раз поцеловав её в губы. Ей было нечего ему предъявить: ни отсутствие страстей, ни красок удовольствия. Да и не хотелось – она и не ожидала ничего свыше случившегося, будучи благодарной уже за то, что оно произошло, и не могла бы дать ничего больше ему сама. Но всё равно повисшее молчание проехалось по ее обнаженному телу неприятным холодом, будто бы она его заставила и ей необходимо за это оправдаться.

— У меня не могло быть другого мужчины, — неожиданно сказала она. — Просто не могло, понимаешь?

Дилюк в ответ поднял голову, посмотрев на неё своим нечитаемым взглядом пару секунд, после чего переместился на кровати, поцеловал ее в живот и положил на него голову. Ей стало чуть щекотно; она не знала, что люди делают после близости, но вид того, как Дилюк просто лежит на ее животе, лежит, как обычный мужчина с обычной женщиной – обнаженной, раскрасневшейся и потной, несовершенной, с раскинутыми в разные стороны грудями и полосой волос ниже пупка – показался ей настолько же естественным, насколько и по-первому неловким, и она приняла это.

Дилюк чуть потерся об ее живот щекой и закрыл глаза, почувствовав, как пальцы Джинн легли ему на затылок и стали мягко перебирать пряди. 

Травы-светяшки, такие тусклые днём, начали переливаться под лунным свечением.