О чае и любви

Если бы у Томы спросили публично, какое у него отношение к Предвестникам, то он бы ответил, что рад всем, кто не пересекает моря Инадзумы со злыми намерениями. Инадзума, конечно, должна следовать тому пути, который для неё избрала её величество сёгун, но кто сказал, что они должны отказываться от всего хорошего, что могут принести иноземцы?

Если бы у Томы спросили наедине, какое у него отношение к Предвестникам, то он бы сказал, что отрицательное: к нему относились как к собачке дома Камисато и недооценивали. Впрочем, это его тревожило мало, ибо он был уверенным в себе человеком и не искал одобрения у тех, кто если и смахивал на авторитет, то исключительно на криминальный.

Гораздо больше его напрягало в Фатуи то, что никакого положительного влияния на Инадзуму он не замечал: те пытались раскрыть государственные тайны, не убирали за собой мусор и померших Предвестниц и пили исключительно алкоголь в сомнительных местах, не поддерживая морой столь важный ему чайный домик Коморэ.

Но, в любом случае, мнения Томы никто никогда не спрашивал.

До того момента, пока этот вопрос не задал ему сам Предвестник.

***

Отправляясь в Инадзуму, Чайльд усердно пытался прогнать от себя чувство, что он сбегает от чрезвычайно настырной суженой. Отец постоянно говорил ему: «Обрюхатишь какую-то девчонку – выпорю розгами и заставлю жениться, не вздумай позорить семью». Чайльд очень хорошо помнил его наставления и не собирался ни на километр подходить ни к каким девчонкам.

Но насчет мальчиков отец ничего не говорил.

И никто никого не обрюхатил, хотя бы по чисто физиологическим причинам. Во всяком случае, Чайльд хотел в это верить: ему не нравились некоторые непечатные легенды Ли Юэ, в которых рассказывалось о том, как адепт понёс от смертного, а пол адепта при этом не уточнялся так, будто бы это было совсем не важно. Он только один раз поинтересовался у Чжун Ли, сколько правды в этих людских вымыслах, а Чжун Ли в ответ посмотрел на него таким взглядом, что Чайльд решил, что знать ответ не очень-то и хочет.

И Чайльд не то чтобы был сильно против отношений с Чжун Ли. Ему нравились их романтичные прогулки по вечернему Ли Юэ, ненавязчивые взаимные подарки, забота и осторожные – всегда в пределах приличий, но с намеком на «а вот в другой обстановке…» – касания. Он был готов выбираться к Чжун Ли на пару недель под предлогом руководства Северным Банком, торжественно вручать ему шкуру местного лавачурла в знак вечной любви и проводить с ним дни, скрестив орудия в спарринге, а ночи – кое-что другое под одеялом.

Но, как оказалось, у Чжун Ли были другие планы, гораздо серьёзнее тех, которые полагал Чайльд. И к ним Чайльд оказался не готов. Например, Чжун Ли был нужен брак. Во-первых, Чайльд жениться не хотел: для него свадьба представлялась позорным сборищем всех родственников со всей Снежной, которые будут некрасиво себя вести и кричать те слова, которые Тевкру ещё рано слышать. Единственным плюсом такого праздника он мог бы назвать возможность драки на свадьбе, но – как выяснилось в процессе поиска компромисса – ту свадьбу, на которой можно будет устроить драку, Чжун Ли не хотел.

«Я не дикарь», недоуменно пояснил Чжун Ли.

«А вот я – да», подумал Чайльд.

Во-вторых, даже если бы Чайльд хотел жениться, он бы не смог: Снежная не допускала возможности однополых браков. Скорее даже так: Царица не благословит его на брак с пусть и бывшим, но Гео Архонтом. Они могли бы выкрутиться из ситуации, заключив брак только в Ли Юэ, но Царица всё равно узнает и не одобрит. И мама его, Аякса, пусть и любящая, и нежная, тоже вряд ли одобрит. Если осуждение одной мамы Чайльд мог пережить, то осуждение двух мам – нет.

***

У Чайльда, помимо известных всему Тейвату характеристик в виде рыжих волос, склонности к дракам и разрушению всего на своем пути, были ещё три отличительные черты: во-первых, он любил животных, хотя семейство «Предвестники» этой любовью обделял. Потом, он любил внимание, хотя обычно получал его не в той форме, которой хотел: вместо восторга люди при виде него почему-то слишком часто качали головой и приговаривали: «Бедный ребенок…». И, в конце концов, он был собственником, ревностно относящимся к любой симпатии, которую всё-таки получал.

Поэтому когда он заметил, как подкормленные им бродячие кошки ласково трутся об ноги какого-то паренька, ещё и мурча в разы громче, чем ему, в жилах Чайльда вскипела кровь.

 — Это мои кошки, — безапелляционно заявил он, тут же оказавшись за спиной у неизвестного. — Я их подкармливаю.

Строго говоря, он начал подкармливать их пять дней назад, когда только впервые прибыл в Инадзуму, но решил не уточнять о конкретном сроке. Это было неважно: в тот момент, когда котики впервые откусили кусочки от его рыбы, они тут же перешли в его полное покровительство. И ничьё больше.

Неизвестный поднялся с корточек и повернулся к Чайльду.

 — Меня зовут Тома, — представился он, хотя, по мнению Чайльда, он должен был ответить «прошу прощения» и исчезнуть с горизонта. — Это ты их подкармливаешь последние дни? Спасибо, но не стоит отдавать им куриное мясо с костями и неочищенную рыбу, мелкие косточки могут поранить им желудок. И вообще необработанное лучше не давать.

«Ещё один человек, который учит меня кормить животных», подумал Чайльд. Ему хватило многочисленных замечаний от Чжун Ли о том, что он даёт собакам мясо неправильных животных, кошкам – рыбу не из тех водоемов и даже уткам кидает неправильный хлеб.

Руки начали намокать. Тома покосился на него, рассматривая внимательней, пока не вспомнил: Чайльд, таков был титул этого Предвестника. Сара Кудзё однажды показывала досье, которое трикомиссия собирала на Фатуи, где была анкета и Чайльда с фото, тайком сделанным в Фонтейне.

 — Опасный? — спросил тогда Тома. — Хитрый? Коварный?

 — Дурной, — ответила Сара.

Возможно, что-то такое Сара и подразумевала под этой характеристикой: неумение общаться понятным языком. В то, что Предвестника так сильно интересуют бездомные кошки, Томе верить хотелось, но получалось с трудом. Гораздо правдоподобней ему казалась версия, что это какой-то шифр, подобный тому, который он уже слышал от фатусов в Инадзуме.

«Это мои деньги!», легко представлялось Томе в речи какого-то Предвестника при спорах в финансовых вопросах. «Это мои люди!», тоже без труда мог бы сказать другой Предвестник, наверняка хвастаясь тем, как смог переманить солдат на сторону Снежной. «Это мои земли!», мог сказать Предвестник, решивший откусить от Инадзумы кусок. Впрочем, настолько отчаянные еще не объявлялись.

«Это мои кошки!». Услышать такое от Предвестника Тома не ожидал. Возможно, Чайльд выражает угрозу Инадзуме и предупреждает, что некие кошки – возможно, отряд самых профессиональных солдаток Снежной, женщин столь же неуловимых, как представительницы семейства кошачьих – уже готовы напасть на дворец в случае неисполнения фатуевских требований?

 — Я никогда не претендовал на роль их хозяина, а лишь обеспечиваю их пищей для существования, — Тома улыбнулся и примирительно помахал рукой. — Нам нечего делить, — если это шифр, то он не сможет сделать для Инадзумы ничего, кроме как разговорить Предвестника и попытаться повлиять на ситуацию через диалог, а если тот честен, то достоин уважения и дружбы. — Уже холодно, пойдём вместе посидим в чайном доме, согреемся, — и добавил, заметив, что само по себе это предложение не вызвало у Чайльда особого восторга: — Там есть пёсик.

 — Хорошо, — внезапно быстро согласился Чайльд и подошёл к нему ближе, оглядываясь по сторонам в ожидании направления, куда Тома укажет идти. Тот указал рукой на северо-запад, и Чайльд сразу же двинулся в путь, обгоняя. — Только, чур, он мой.

Тома рассмеялся.

 — Если ты сможешь выиграть его у госпожи Кодзуэ, то забирай.

***

Все следующие часы были наполнены удивительными событиями, которые перевернули представление Томы о Предвестниках с ног на голову. Во-первых, Чайльд вовсе не шутил и не шифровался, говоря о принадлежности этих кошек ему – его действительно заботило то, что на заботу о них претендовал кто-то другой. Во-вторых, Чайльд на полном серьёзе собрался драться за пса, которого еще даже не увидел, с госпожой Кодзуэ, а госпожа Кодзуэ после этого – хоть сама драка и не состоялась – ещё и пустила его в чайный дом.

 « — Со мной пытались драться за выпивку, право кого-то избить или не платить по счёту, — объяснила Кодзуэ, когда Тома выкроил минутку из общения с Чайльдом и спросил её, зачем она вообще его пустила. — На фоне них драться за собаку – благородно. Я верю, что у этого мальчонки доброе сердце».

«Этот мальчонка – Предвестник», с отчаянием подумал Тома, а потом вспомнил, что она об этом даже не знает – только члены трикомиссии и самые приближённые к главам слуги имеют доступ к досье на Фатуи. Возможно, с этого и стоило начать. С того, чтобы просто сказать ей об этом.

С другой стороны, он же планировал его разговорить? Тогда славно, что она о принадлежности Чайльда к Фатуи ничего не знает и проблем с доступом в чайный дом не возникло.

А в-третьих…

 — Слушай, а как ты относишься к Предвестникам? — спросил Чайльд, за прошедшие часы успевший изрядно потеплеть в компании Томы, вкусного чая и пёсика, которого ему разрешили – вернее, сам Чайльд себе разрешил – гладить в неограниченных количествах.

«Вот он, тот самый момент», подумал Тома, уже расслабившийся тоже. Не мог же Предвестник оказаться таким милым юношей.

 — Я хорошо отношусь ко всем, кто не хочет навредить Инадзуме и дому, которому я служу, — мягко ответил (наврал) Тома.

Чайльд прыснул в кулак, другой рукой повертев опустевшую пиалу чая.

 — Как наивно, ха. Все Предвестники – мудаки. Запомни это, — ложь различать он явно не умел и в людях не то чтобы разбирался.

Тома моргнул.

Чайльд попросил у госпожи Кодзуэ ещё чая и любопытствующим взглядом уперся в Тому, ожидая реакции.

 — И ты? — спросил Тома с внезапным весельем. Неужели этот птенчик мнит себя лебедем среди гусей?

Чайльд постучал пальцами о стойку.

 — Естественно, — и пожал плечами.

Тома моргнул второй раз.

***

Тома как главный домохозяин и приближённый к Аято был обязан убираться в комнате своего господина, но всё же старался не лезть в его личное пространство. Обычно он мыл пол, протирал пыль, менял занавески и выносил мелкий мусор, убирал оставленную на стульях и тумбах одежду в шкаф, но не более.

Даже если очень хотелось убраться «более», даже если Тома видел, какой беспорядок царил непосредственно в самом шкафу, он себя сдерживал. Это было трудно: за годы он так и не привык к тому, что если к верхней части костюма Аято относился со вниманием, то рубашки, жилет и бельё просто кидал скомканными.

После размышлений Тома тогда пришел к выводу, что таким образом его господин позволяет себе отдыхать, не заставляя себя соблюдать идеальный порядок в шкафу, и почти успокоился. Если это хорошо сказывается на его психологическом благополучии, то пусть, Тома стерпит такое обращение со своими трудами по разглаживанию вещей. В конце концов, ходит Аято в мятых трусах или в глаженых – это совсем не его дело.

Но о некоторых вещах не узнавать он просто не мог, при всём своём старании не лезть в чужой личный мирок.

На полке пестрили корочки самых разных книжек, которые Аято, пользуясь своим высокопоставленным положением, добывал со всего Тейвата: неровно – видимо, её читали совсем недавно и убрали наспех – стояла новелла из Ли Юэ про любовь двух мужчин, один из которых был поглощен силами зла и погиб при загадочных обстоятельствах, а другой продолжал любить его все последующие годы. 

Чуть боком стояла книга с огромным количеством иллюстраций – кажется, в Фонтейне такое называли комиксом? – из Снежной, где её запретили из-за цензуры и её автору пришлось публиковаться в другой стране. В ней рассказывалась история гения-сироты, двигавшего технический прогресс своей родины, но втайне давно обезумевшего из-за смерти своего возлюбленного.

Были и книги самой Инадзумы: недавний роман, выполненный в стилистике, больше присущей Мондштадту, про юношу-аристократа и некое сверхъестественное существо, с которым тот заключил контракт. О содержании этой книги Тома знал и так, ибо был свидетелем того, как Яэ Мико билась с редакторами за то, чтобы всё-таки пустить книгу в свет – многим в издательстве не понравился возраст главного героя, они посчитали его слишком юным. Она своего добилась, но после этого Тома не хотел даже близко приближаться к этой литературе, испытывая определённые сомнения касаемо всего, что нравилось Яэ Мико.

Заканчивая с протиранием книжных полок, Тома ещё раз напомнил себе, что выбор литературы для чтения – дело исключительно самого Аято. Всё это его никак не касается.

И не коснётся же ведь, да?

***

Вопреки собственным словам, Чайльд вел себя иначе, а еще он нравился Таромару, что было настоящим нонсенсом – пёс, избегавший ласки из-за чрезмерного внимания со стороны других посетителей, всегда позволял Чайльду себя гладить.

Тома доверял людям, которые вызывают симпатию у животных (хотя вопрос деления права покровительства над бездомными животными между ним и Чайльдом всё ещё оставался открыт – тот не желал уступать ему ни одного щенка и ни одного котёнка, хотя Тома даже не претендовал) и ценил зародившуюся между ними дружбу. Чайльд даже оказался способен на искренность и открытость: он рассказывал о своей семье и возлюбленном, хотя Тома не мог сказать, что ему были очень интересны подробности его любовной жизни.

 — …а кем он работает? — поинтересовался Тома, одновременно заказывая им по одинаковому чаю. 

Ему всё же стало любопытно, кем же может работать человек, влюбивший в себя Фатуса и юного лорда Снежной. Наёмник? Воин Цисин, которого Одиннадцатый Предвестник переманил на свою сторону и одной глубокой ночью посвятил в свои шпионы? Или, может, наоборот человек интеллектуального труда и творчества, компенсирующий своей элегантностью грубость морозной души?

 — Он… — протянул Чайльд так, будто ответов было великое множество и он сейчас выбирал, какую именно информацию стоит выдать Томе. Тому не задела такая разборчивость: каждый имеет право на свои секреты. — Он консультант и лектор в похоронном бюро.

А. А, подумал Тома. И то, и другое. Это многое объясняет.

 — Наверное, очень удобно, когда твой партнёр может помогать тебе по работе, — заметил Тома, которому ничего не говорили о том, было ли это деловое сотрудничество. Все-таки он имел дело с Предвестником, пусть и выглядящим как обычный юноша, и стоило показать зубки и умение складывать два плюс два. — Вы из-за работы и познакомились?

Тома даже и не подозревал, насколько он угадал. Чайльд до сих пор помнил первую встречу с Чжун Ли так, будто бы это было вчера: той ночью он закапывал труп похитителя сокровищ, которого убил в первую же неделю своего пребывания в Ли Юэ, как вдруг за его спиной из ниоткуда возникла высокая фигура и молвила своим невероятным голосом:

«Вы выбрали крайне неподходящее место для захоронения тела, господин Чайльд. Скоро землю вымоет дождем и труп обнаружат, без труда догадавшись, кому же мог насолить скупой бедолага, не желающий отдавать Северному Банку долг. Я разбираюсь в похоронных делах, позвольте вам помочь».

Чжун Ли не помогал ему откапывать труп обратно и потом закапывать в другом месте, ссылаясь на личную брезгливость и на то, что его руки не привыкли к грубой работе, но указал место надёжного захоронения и предложил вести полноценное сотрудничество через связь Фатуи и Ваншэн.

Чайльд ответил «с удовольствием», и все оставшиеся месяцы до Церемонии Сошествия они стабильно пару раз в месяц проводили вместе ночи, закапывая недругов Фатуи. Чжун Ли был мил, красив, знал самые надежные места для захоронения, не задавал лишних вопросов и всегда осматривал тело и одежду Чайльда на наличие крови и земли перед их возвращением в Гавань.

Чайльд был в восторге. За ним еще никто никогда так не ухаживал.

***

 — Мне в детстве нравилась одна девочка, но у неё была очень сложная семья, — вздохнул Тома, когда они с Чайльдом разделяли еще один день в чайном доме. — Поэтому мы с ней даже дружить не могли. Она до сих пор там, в Мондштадте.

 — Сочувствую, — на автомате ответил Чайльд. — Должно быть, это тяжело.

На самом деле Чайльд не имел ни малейшего представления о том, тяжело это или нет. Никакие девочки в детстве ему не нравились. Мальчики тоже. Люди ему в принципе не нравились сами по себе. Ему нравилось их бить. Если вы расскажете Чайльду свою историю о невзаимной любви, то, скорее всего, попытавшись провести аналогию с собственным опытом, Чайльд вспомнит того человека, который всё-таки смог от него убежать и не дал с собой сразиться.

Ужасная невзаимность намерений и желаний. Это действительно причиняет боль.

 — Но дело, конечно, не только в ней, — улыбнулся Тома. — Там, в Мондштадте, осталась целая жизнь.

 — Понимаю, — тоже улыбнулся Чайльд и пригубил чай. — Я же из Снежной. Я тоже так давно не был на родине.

 — Я до сих пор всё так хорошо помню, — воодушевился Тома после слов Чайльда, кажется, ещё сильнее уверившись, что наконец-то нашёл достойного слушателя. — Конфликты трёх кланов: Рагнвиндров, Гуннхильдров и Лоуренсов, защита города рыцарями Ордо Фавониус, церковь Фавония… столько воспоминаний. А что помнишь ты?

Чайльд закашлялся, резко почувствовав себя не самым сообразительным в этой комнате. Хоть Тома и покинул свою родину гораздо раньше Чайльда, но, кажется, тогда был куда более заинтересован в её изучении. Чайльда до двенадцати лет интересовало только то, где можно найти самые рыбные места и самые большие сугробы.

Ради справедливости стоит отметить, что кланов в его деревушке не было, заместо Церкви Фавония были только брюзжащие знахарки, а единственным аналогом рыцарей Ордо Фавониус были Фатуи, которых взрослые почему-то очень не любили и запрещали своим детям играть в них. Так что, пожалуй, не стоит осуждать Чайльда за то, что главной частью его счастливых детских воспоминаний была рыба и сугробы.

Юношеские же счастливые воспоминания в основном базировались на том, как он наконец-то смог побить тех соседских мальчишек, которые не брали его играть с собой в Фатуи, пока взрослые не смотрели.

«Ты не похож на Фатуса!», говорили они.

Потом стал похож, очень похож, но было уже поздно.

 — Ну, — чуть отвёл взгляд Чайльд. — Наша деревушка находится прямо на берегу моря, ледяная корка которого никогда не тает. В ночные зимние дни на небе появляется особенное сияние, которое отражается во льду. Это очень красиво.

***

— Я бы хотел, — однажды предложил Аято, наклонившись и томно шепча Томе на ухо, едва не касаясь губами ушной раковины, — чтобы мы стали ещё ближе.

Тогда Аято ушел сразу же, как сказал это, и не дал Томе ничего ответить. А зря, ответить Томе было что. Для начала он хотел попросить господина Аято не затевать разговор со столь близким физическим контактом во время того, как он занимается готовкой – пара белых волос чуть не упала прямо в кастрюлю, в которую он складывал нарезанные овощи. Конечно, подавать обед с волосами в кастрюле Тома не стал – это было бы ужасным неуважением по отношению к господину. А вот ужин…

Потом, он хотел попросить поправить его головную повязку с рожками, потому что пока уважаемый господин пытался так к нему наклониться, чтобы и обдавать тёплым дыханием, и случайно не откусить ухо, и не упасть в кастрюлю самому, то случайно сместил щекой повязку. Теперь, чтобы вернуть её на место, Томе придется отставить кастрюлю и овощи, поправить повязку и заново тщательно вымыть руки. А это лишняя трата воды: подчинённые и так стараются, таскают эти бочки, ломая спины, стоит поиметь уважения. 

Помимо сочувствия к спинам коллег Тома также учитывал и то, что госпожа Аяка была очень неравнодушна к вопросу целесообразности использования ресурсов. Поэтому воду Тома предпочитал экономить. Её и так скоро будет не хватать, если господин Аято не прекратит пить свои бабл-чаи в промышленных масштабах, и тогда Инадзуму от – как это называлось в той умной книжке, после которой Аяка прониклась такими проблемами? дефицита водных ресурсов? – не спасёт даже то, что она со всех сторон окружена морем.

И, наконец, если бы Аято не убежал так быстро – видимо, руководствуясь тем, что обычно после таких признаний девы скрывают пылающие щёки за веерами, а Тома не дева и укрыться сможет разве что шваброй и поэтому не стоит его смущать и лучше оставить в одиночестве – то Тома бы сказал, что считает их нынешнюю близость достаточной и полностью удовлетворительной.

Тома бесспорно уважал, ценил и любил своего господина, но, судя по всему, Аято хотел чувствовать от него другую любовь и слышать «мой господин» в несколько иных ситуациях. То, что Аято – хороший глава семьи, Тома никогда сомнению не подвергал и поддерживал практически любое его решение (за исключением решения скупать все тапиоки, создав тем самым искусственный дефицит шариков для чая в Инадзуме), но ценить как главу – не значит желать как любовного партнера.

Вот только как это донести до господина Аято?

***

Тома всё ещё смутно понимал, что там у Чайльда происходит в личной жизни: суммируя все разговоры, Чайльд был «не пидор», но при этом имел отношения с мужчиной, у него была гомофобная семья и родина, но при этом Чайльд считал себя обязанным жениться на своем возлюбленном, хоть и не особо этого хотел. 

(— Выйти замуж, — из чистой вредности поправлял его Тома. — За мужчин выходят замуж.

 — Жениться, — раздражённо отвечал ему Чайльд)

Но что бы у Чайльда в его любовной жизни ни было, он имел хоть какой-то опыт общения с мужчинами, испытывающими к нему романтические чувства, а значит, мог дать совет, как с ними общаться.

 — Сочувствую, — протянул Чайльд, услышав от Томы о том, что его глава положил на него глаз. Он в своё время очень хотел, чтобы ему посочувствовали, но этого не сделал никто, а так пусть хоть Тома получит это сочувствие. — И что ты будешь делать? 

 — Думаю, просто игнорировать, — спокойно ответил Тома. — Всё же он мой господин и друг, и раньше я не замечал у него интереса ни ко мне, ни к парням в целом. Откуда в нём это вылезло… может, какой-то личный кризис. Без понятия.

 — Я слышал, — вдруг начал Чайльд, почувствовав, что это отличный шанс похвастаться своими знаниями по психологии, которой он обслушался в заграницах, — что зачастую влечение к мужчинам начинается из-за проблем и всяких обстоятельств в детстве. К примеру, часто гомосексуальными становятся дети, выросшие в семье, где несколько детей, — и тут он вспомнил свою семью и решил, что этот довод точно глупый и приводить его не стоило. — Или мужчины с какой-то травмой насчёт женщин, — ему вспомнилась Скирк, но Чайльд не был уверен, считается обучение у неё за травму или нет. — Или мужчины с травмой уже от отца, если у них были плохие отношения и их недолюбили, тогда мальчик во взрослом возрасте начинает искать эту любовь у других мужчин, часто более взрослых, чем он сам, — Чайльду вспомнились ссора с отцом и Чжун Ли, у него в подсознании появилась какая-то мысль, но он отмел её раньше, чем она полностью сформировалась. — Или иногда гомосексуальность появляется, если в окружении почти нет женщин, в какой-то армии, например, — Чайльду вспомнились Фатуи, потому что это и была армия, куда его сбагрили в четырнадцать лет, и ему окончательно расхотелось рассказывать лекцию по догадкам о том, с чего вдруг мужчины могут заинтересоваться другими мужчинами.

Тома, кажется, хотел ему что-то ответить, но передумал.

***

 — …ты спалил ему волосы? — переспросил Чайльд, даже не особо пытаясь скрыть в голосе грусть от того, что ему, в силу гидро глаза бога, такое было недоступно. История о старом бое между Томой и Аято, закончившимся небольшим пожаром на голове у второго, вызывала в нём смешанные чувства: зависть к такому опыту и сожаление от невозможности пережить его самому. Соболезнования Аято в этих чувствах не было.

 — Ну да, – неловко признался Тома и громко отхлебнул чая из пиалы. Ему было комфортно с Чайльдом – тот был таким же простым парнем, как и сам Тома, и поэтому с ним не нужно было заботиться о приличиях или следить за каждым своим движением, как приходилось во время того, когда поместье Камисато посещали высокие гости. — Он до сих пор отращивает их обратно, всё смириться не может.

 — Сильно длинные были?

 — Примерно ниже пояса, — пожал плечами Тома. — Тогда весь дом был в белых волосах, причем то, что это его волосы, господин Аято просто отказывался признавать. Вместо этого он постоянно подозревал меня в том, что я тайком притащил в поместье десяток белых кошек, и говорил: «чтобы завтра их здесь не было».

Чайльд мысленно внёс это еще одним пунктиком в список «причины, по которым не стоит встречаться с длинноволосыми людьми»: ему определённо не нужен был человек, который бы осуждал его за то, что он притащил в дом десять кошек.

 — Более того, — внезапно взволнованно продолжил Тома. — Он начал отыгрываться на своей сестре, госпоже Аяке!

 — Он отстриг ей волосы? — поинтересовался Чайльд.

 — Хуже. Он подстриг ей чёлку. Ну, знаешь, как… — не найдя словесного описания визуального вида челки, Тома просто взял свою ладонь и горизонтально приложил её боком ко лбу.

Чайльд представил такую прическу на своей любимой, самой милой, самой нежной и красивой сестрёнке Тоне, и от мысли, что кто-то может сотворить с её волосами такое, у него зачесались кулаки.

 — Ну, все в детстве ходили с дурацкими причёсками, — неловко сказал Чайльд, пытаясь выглядеть позитивным. — Про меня матушка тоже постоянно говорила, что я выгляжу как нечёсаный дурачок.

Он не стал уточнять, что говорить ему это она не перестала.

 — Она до сих пор так ходит, — вздохнул Тома и обречённо поставил чай на стойку.

Пиала громко стукнулась дном об дерево.

 — Зачем?

 — Просто, чтобы её не расстраивать, ей все тогда говорили, что ей очень идёт. Она радовалась и продолжала просить Аято так её подстригать. Прошло уже лет семь… и теперь уже поздно говорить правду.

 — Ей не идёт? — уточнил Чайльд, уже понимая, каким будет ответ.

 — Она с этой чёлкой, — Тома взял пиалу обратно в руки и осушил за один глоток, будто там был не чай, а сакэ, которое немедленно должно было придать ему храбрости для произношения страшной правды, — выглядит ужасно.

И тут же добавил:

 — Но, по крайней мере, я смог уговорить её заплетать свои волосы в хвост и мне не приходится собирать ещё и её волосы по всему поместью.

***

— Я обнаружил портал, ведущий в иное пространство, — поделился Чайльд вечером во время очередного чаепития. — Внутри настоящий лабиринт, кишащий монстрами. Я пока не стал лезть в него слишком глубоко и вернулся, чтобы дать подчинённым указания на время моего отсутствия и заодно позвать тебя. Пойдёшь со мной?

На самом деле Чайльду не требовались никакие помощники. Его план был прост: запереть Тому в закрытом помещении, чтобы вызвать на бой, от которого тот не сможет отвертеться. Чайльд не собирался сдаваться в попытках узнать уровень боевого мастерства Томы: людей, не умеющих постоять за себя и честь семьи на достойном уровне, не берут на роль управляющих. Даже если тот и не впечатлит, то какую-то минимальную планку преодолеть сможет.

 — Будет интересно, — продолжил настаивать Чайльд.

У Томы было много причин отказаться: необходимость присматривать за поместьем, следить за обстановкой в городе, заботиться о господине и госпоже. Но главная причина была такова, что ему просто не хотелось вляпываться в очередное приключение.

Первую половину жизни Тома провел в одной стране, а вторую – в другой, он пересёк океан на небольшой лодке и чудом выжил во время шторма, он пережил самые трудные времена вместе с домом Камисато, почти-потерю своего глаза бога и смену политики Инадзумы.

В его жизни с лихвой хватило интересных событий.

 — К сожалению, вынужден отказаться, — ответил Тома без малейшего сожаления. — У меня много дел, требующих моего постоянного присутствия.

Больше никаких приключений.

***

«Я готов поспорить, что ты ничего нормального не ешь», категорично заявлялось в очередном взятом с собой в подземелье письме от Чжун Ли, и Чайльд, прочитав это, подавился редиской. Он поёрзал, сидя на ящике, и огляделся, почти рассчитывая увидеть в подземелье высокую фигуру, но Чжун Ли рядом не было.

Даже при своём непосредственном отсутствии и физическом нахождении за тысячи километров Чжун Ли умудрялся предугадывать и понимать все его действия. Никакой свободы. Хотя матушка говорила ему, Аяксу, что свою жизнь стоит связать как раз с той, «кто будет видеть тебя насквозь». И что пусть семья лишает свободы, но она даёт в обмен нечто более ценное. «Семья – это не кандалы», с нежностью говорила ему матушка. 

На самом деле она просто надеялась, что Чайльд умудрится не упустить эту единственную – если она вообще найдётся – которая от него не сбежит.

По-хорошему, ему действительно стоило жениться. Если бы Чжун Ли был девицей и был из Снежной, то Чайльд бы давно стоял под венцом, под который его бы запихнули родители, чтобы он не порочил семью, честь девицы и не затевал скандал. После всего того, что было у них с Чжун Ли… после такого только женятся.

В конце концов, не зря его отец, делясь с ним жизненной мудростью во время подлёдной рыбалки, часто повторял пословицу: «Дают – бери, бьют – беги». Этой фразой он хотел научить своего сына не отказываться от подарков судьбы и избегать опасностей, но Чайльд понял второй пункт поговорки по-своему, решив, что если его бьют, то надо бежать не от, а прямо к этому человеку.

Но с первым пунктом проблем у Чайльда не было, его значение он усвоил на все сто процентов и именно из-за этого оказался в такой ситуации. Он просто поступил так, как его и учили: взял, когда ему хотели дать.

***

Одним из главных сожалений Аято было то, что традиция по мытью господина слугами ушла в прошлое. Ради справедливости, она не устарела полностью, но Аяка всегда отказывалась от помощи служанок в купании и на фоне её Аято не решался просить помощи собственных слуг, боясь выглядеть изнеженным.

Это было одной из затаённых обид Аято на сестру и входило в тот же список, где были досады «у неё волосы длиннее, чем у меня!», «она может позволить себе элементы кимоно в одежде, а я в нем выгляжу дураком», «ей Тома говорит, что она выглядит прекрасно, а мне нет» и ещё десятки других обид, которыми можно обзавестись, если на протяжении десятилетия вместо откровенных разговоров с сестрой разговаривать только с чиновниками.

Но однажды Аято решил, что ему никто не указ и если он хочет, чтобы слуги – вернее, один-единственный Тома – его помыл, то он получит желаемое. В число желаемого входило не только само мытье, но и другое, чего Аято озвучивать не торопился – по его замыслу оно должно было стать для Томы неожиданностью, заставить его смутиться и не устоять перед такой оголенной страстью. Перед настоящим физическим воплощением оголенной страсти. Перед Аято.

Разве что-то могло пойти не так?

Аято плохо знал о том, как обычно должно было проходить мытье господ слугами, но он читал об этом. Правда, источники в плане достоверности были не лучшими: в основном это была та же литература, которой он спасался от недосягаемости объекта своей любви, сублимируя свои невероятные чувства. В них сценарий порой различался, но по своей сути был один: герои оказывались одурманены уединённой обстановкой, один из мужчин был смущён, но в конце концов сдавался перед красотой второго и его любовью.

Тем более, Тома был его слугой. Разве от идеи отдаться своему главе у него не должны трястись ноги? Аято был его господином, и от идеи взять над Томой верх в движение приходили не только ноги. Низшие должны покоряться, высшие – покорять, этот закон Аято применял ко всем, а те, кто ему не подчинялся, в его мире не существовали.

Всё обязательно получится.

***

Когда они с Чжун Ли только начинали переписываться вдали друг от друга, Чайльд ожидал немного другого. Чего конкретно – он сказать не мог, возможно, простыню текста о любовной тоске и «возвращайся-милый-жду». Чайльд представлял себе, как будет доставать из толстого конверта множество листов, наполненных романтикой и – Чайльд был бы не против – парой горячих абзацев, а на деле…

«Я скучаю по тебе», писал ему Чжун Ли, опираясь на гроб. На пустой, разумеется – Чжун Ли имел уважение к покойным и не стал бы использовать в качестве импровизированного стола чьё-то последнее пристанище. Один раз он так сделал и, во-первых, ему было очень стыдно, а, во-вторых, он случайно повредил обивку гроба, из-за чего покойника пришлось перекладывать в другой гроб, а Ху Тао очень негодовала. Чжун Ли не любил шум и ссоры.

Поэтому, вопреки ожиданиям Чайльда о том, как Чжун Ли будет писать ему долгие письма по вечерам, он получал в конверте лишь множество коротких записок, сделанных в перерывах между препарированием покойников. На самом деле никакого отношения к вскрытию мёртвых тел Чжун Ли изначально не имел и служил лишь консультантом-лектором в Ваншэн, белоручкой-интеллектуалом. 

Однако вскоре после его появления в похоронном бюро большинство других работников куда-то испарились и Чжун Ли пришлось взять на себя эти обязанности. Ху Тао и Чжун Ли до сих пор спорили о том, кто же именно из них довёл работников до увольнения, и были так увлечены выставлением друг друга главным проклятием Ваншэн, что так и не догадались сопоставить даты увольнения с датой прибытия Чайльда в Ли Юэ и осознать, что тем проклятием был Чайльд.

«Когда я был Мораксом, то ещё до войны архонтов был постоянно окружён трупами – времена были тяжелые, в гонке жизни многие выбывали», делился с ним воспоминаниями Чжун Ли в одной записке. 

«Когда началась война архонтов, трупов стало еще больше, потому что мне приходилось убивать всех своих недругов», продолжалась мысль во второй. 

На самом деле в таком обрывочном повествовании Чайльд находил нечто милое: ему легко представлялось, как Ху Тао, вместо работы искавшая, кого бы подоставать, обнаруживала Чжун Ли, вместо работы писавшего записки, и делала ему строгий выговор.

Третья записка переносила уже во времена, когда война окончилась и началось великое переселение народа из долины Гуйли в современную гавань: «Люди не могли вынести столь долгий поход и часто умирали. Их семьи оплакивали своих близких, останавливались в пути, истощали себя переживаниями и от этого умирали тоже. До Гавани дожили немногие».

Чайльд почти убрал эту записку, но заметил, как внизу наспех – видимо, Ху Тао его действительно настигла – написано дополнение: «Но хотя бы стало меньше трупов богов, оставшихся после войны архонтов. Мне пришлось очень долго от них избавляться».

«Долго от них избавлялся Сяо», подумал Чайльд. До сих пор избавляется.

Чайльд почти задумался над тем, чтобы написать эту мысль в ответном письме, но всё же отказался от этой затеи.

«Теперь я Чжун Ли», говорилось в последней из записок того дня. 

«Я обычный человек, я хожу на работу по будням и на рынок с театром в выходные дни. Как и у любого человека, у меня есть свои радости» – коллекционировать хлам, который никому не нужен и за который бы тебе ещё доплатили, лишь бы ты это забрал, если бы по тебе не было видно, что ты готов выложить за это сотни тысяч моры, подумал Чайльд. 

«Есть свои печали», – тот факт, что на работе было необходимо работать, всё ещё вызывал у Чжун Ли искреннее расстройство. «Есть гражданские и личностные обязательства, дом, партнёр». 

Прочитав последнее слово, Чайльд тут же был готов в яростной ревности сломать деревянный ящик, на котором сидел, выстругать из досок некое подобие стержня для ручки, обмакнуть его в кровь хиличурла и на листе капусты начать писать ответное письмо с вопросом, с кем он там якшается. Но вовремя вспомнил, что под «партнёром» Чжун Ли, скорее всего, имел в виду его самого, поэтому его гнев сменился теплотой в сердце и даже ящик не успел пострадать. 

«Я абсолютно нормальный человек», продолжил читать Чайльд, успокоившись. «Я уже не адепт, не Моракс, не Властелин Камня. Но я почему-то до сих пор окружён трупами».

Чайльд прыснул в кулак, представив эту картину: как Чжун Ли с почти детским недоумением стоит посередине комнаты в Ваншэн, предоставленной для вскрытия трупов, их перекладывания в гробы, одевания и посмертного макияжа, и совершенно искренне не может понять, как он докатился до такой жизни.

«Действительно, господин Чжун Ли, — с нежностью подумал Чайльд. — Почему же?»

***

 — Подожди, — сказал Тома, когда они с Чайльдом вновь собрались через неделю вместе в чайном доме. Чайльд, увлёкшись сначала разговорами о битвах в лабиринте, а потом своими приключениями в целом, сболтнул ему о том, что может превращаться в кого-то во время битвы. — Ты можешь превращаться в… кого?

Чайльд замолк, коря себя за излишнее стремление выебнуться и размышляя, что ответить Томе. Бездновая хтонь? Нет, он не горит желанием обсуждать бездну с кем-либо, тем более с настолько «обычным» – при всём уважении к Томе – человеком. Зверь? Тоже слишком пугающе звучит. Монстр? Тем более. Демон? Да как бы за инкуба не посчитали…

Каким был Чайльд в теле, которое ему подарила бездна? У него была мощная челюсть, широкая грудная клетка и огромные когти даже на ногах, которые шкрябали об пол. «Ты царапаешь мне плитку, которая у меня ещё от прапрабабушки из Каэнриах!», – завизжала Скирк, когда увидела, как Чайльд оставляет на её драгоценной плитке следы от когтей, и подарила ему сапоги. У него был длинный и плоский язык, который вываливался изо рта, когда ему было жарко. Его волосы были жёсткими и постоянно линяли, а команды «фу» и «нельзя» в бездновом теле Чайльд понимал ещё хуже, чем в человеческом.

 — Я превращаюсь в собаку, — признался Чайльд, словно посвящая Тому в священную тайну. — В очень большую собаку.

 — В насколько большую? — полюбопытствовал Тома. — Больше Таромару?

Чайльд перевел взгляд на пёсика, а потом снова на Тому, и всё-таки решил быть честным.

 — Намного, — он глотнул немного чая для храбрости, хотя за время пребывания в Фатуи Чайльд уже научился врать как дышать, а чай ему никак бы не помог. — Раз… в пятнадцать?

 — Круто! — ответил Тома, представив себе, что если бы Таромару был больше раз в пятнадцать, то все жители Инадзумы бы тут же перестали пить алкоголь и стали ходить в чайный домик Коморэ просто из страха, что иначе Таромару их сожрёт. Тома, разумеется, не одобрял методы привлечения клиентов из страха, но ровно так же понимал, что иногда следует принимать сложные решения.

А ещё такой поток посетителей позволил бы дому Камисато расширить свою информационную сеть и получать еще больше компромата на всех подряд. Угрожать местным жителям трёхметровым Таромару было бы нехорошо, но как же полезно!

***

 — Ах-хах, нежнее, — просил Аято с всхлипом – прикосновения ощущались ещё острее на изнеженной тёплой водой и маслами коже. — Не так сильно, Тома, у меня останутся следы, ах, я даже не смогу их скрыть одеждой, — умолял он, но Тома продолжал. — Ты даже не дал мне привыкнуть, Тома… — все-таки покоренным оказался Аято, которого, даже не спросив, заставили исполнять чужой каприз. — Тома, ах, ну остановись хоть на секунду!

 — Да что Тома да Тома, я двадцать пять лет как Тома, — с досадой сказал Тома и всё-таки прекратил натирать спину своего господина жестчайшей мочалкой. — Да, неприятно, но зато каким чистым вы будете! Вы что, все годы только маслами и мылись? У вас остались такие красные следы, будто вы никогда мочалкой не пользовались. Кстати, — всё же отметил он, — все следы вы успешно скроете одеждой, мой господин, не надо тут.

«Всё-таки что-то пошло не так», — обречённо подумал Аято и взвизгнул, почувствовав, как мочалка вернулась на своё место и снова начала натирать ему место между лопаток. Тома даже не опустился ниже поясницы.

Аято представлял, как Тома будет делать ему массаж и натирать тело маслами, одновременно осознавая желание прикоснуться к нему иначе, но на деле Тома натер его на тяп-ляп – «ну, кожа блестит, значит, сойдет», – и тут же приступил к главной гигиенической процедуре, которую Аято не мог назвать никак иначе, как экзекуцией. 

Но Аято не был бы на своем месте – не в горячем источнике с жалкими попытками соблазнить того, кому был абсолютно не интересен, а в кресле главы дома Камисато, разумеется – если бы так легко сдавался из-за боли и отсутствия скорого результата.

Поэтому, как только мочалка исчезла и её заменили более щадящие его изнеженный организм процедуры, Аято активировал весь свой мозг и пылающее страстью сердце, чтобы заставить воспылать и тело. Если Тома всю водную процедуру наблюдал пострадавшую и совсем некрасивую в этом состоянии спину Аято, то вовсе неудивительно, что он его не захотел.

Но у Аято были и другие органы, которые уж точно были красивыми, не пострадавшими от мочалки и могли куда наглядней и прямее продемонстрировать все Аятовы чувства и намерения. Но их станет видно только тогда, когда Аято встанет под предлогом того, что он устал сидеть в водном источнике.

 — Не беспокойтесь, господин, — сказал тогда Тома, принявший пылающие щеки Аято за смущение, благородно отвернутую голову (чтобы очертания челюсти казались более привлекательной) – за стыд, а вставший член – за обычное проявление мужской физиологии. — Это нормально, мы же оба парни, все всё понимают.

Тем более, Аято был неопытен. Не то чтобы Тома располагал какой-то достоверной информацией и вообще интересовался о сексуальном опыте своего господина, но всё же имел понимание, что в ситуации, когда из женского окружения есть только девицы из дома удовольствий и простолюдинки, вероятность какого-либо опыта минимальна. Для первых Аято был слишком брезглив, для вторых – слишком параноик.

Неудивительно, что его организм так отреагировал на подобную ситуацию. В конце концов, до этого его никогда не мыли другие люди. Господин очень волнуется и переживает.

 — Да, — непонятно зачем Аято прокомментировал комментарий Томы относительно его стояка. Но на самом деле ему хотелось ответить «НЕТ», потому что Тома совсем-совсем ничего не понял.

На самом деле Тома всё понял, но знать об этом его господину было совершенно необязательно.

***

— Оказывается, — признался Тома, делясь новостями с Чайльдом в чайном доме, — госпожа Аяка не знала, — Тома был бы счастлив не интересоваться её мнением касаемо происходящего между ним и Аято, но с учётом последних событий это стало невозможно. Разумеется, во все детали он свою госпожу не посвящал. — Более того, она даже спросила, зачем ей было это знать!

Чайльд промолчал, а потом помешал чай ложкой.

 — Извини, — ему действительно стало жаль за выдачу дурного совета, но со своей позиции он иного посоветовать не мог: в их с Чжун Ли случае об отношениях и даже скором браке были в курсе абсолютно все, кроме него самого. — Зато теперь ты в курсе про её позицию. Она нейтральна, да? Не самое худшее, в общем-то неплохо, что ей до вас нет дела.

Почему-то Тома ожидал, что Аяке будет до этого дело: при всём уважении и признании всех её многочисленных достоинств, она была нежной барышней, более чем терпимой к самым разным видам любви. А еще она была недолюбленным ребёнком, рано лишившимся полноценной семьи. Аяка, наверное, была бы счастлива, если бы её семья, ныне состоявшая из одного только брата, расширилась с принятием в неё уже знакомого и близкого ей человека.

Или, может, она бы желала своему брату настоящую любовь с женщиной, с которой он сможет продолжить свой род, а не игры с их общим другом, разлад с которым негативно отразится на них всех?

Какими бы ни были догадки Томы, реальность оказалась совсем другой: она не имела никакого понятия о чувствах своего брата, страсти между ним и Томой и не хотела ни радоваться происходящему, ни огорчаться. Она не собиралась играть роль зрителя в театре, томно вздыхающего при каждом поцелуе любимой парочки, но также не собиралась осуждать, и предпочла бы вовсе не иметь ко всем этим сложным любовям никакого отношения.

«Теперь меня точно ничего не спасёт», обречённо подумал Тома. С одной стороны, это было хорошо: Аяка не собиралась поддерживать брата в его стремлении уменьшить дистанцию со своим слугой. С другой стороны, это было плохо: отдирать брата от слуги она тоже не собиралась.

— Ладно, переживём, — вздохнул Тома и выпил немного чая. — А ты как, что там у тебя?

 — У меня, — повторил Чайльд. У него не было иллюзий, о чём именно его спрашивали, потому что последняя достойная битва кончилась вместе с лабиринтом, а из событий были только приходящие от Чжун Ли письма, в которых тот рассказывал о подготовке к свадьбе и расспрашивал о том, каковы у него шансы понравиться его семье. Это всё было очень мило, но… — Знаешь, думаю, я ещё на пару месяцев в Инадзуме останусь.

Он любил Чжун Ли, но всё было слишком спешно и серьёзно.

***

После признания Чайльда о его способности превращаться в собаку Тома искренне задумался о наличии магии в его жизни, на самом деле втайне пожелав обзавестись такой же способностью. Чайльд на его расспросы о том, как ему это удалось, не отвечал: самый максимум, который получилось из него выжать, был про тотемы в доме и травки-еду на блюдцах. 

На самом деле это было просто первым, что Чайльд вспомнил из мистики собственной деревеньки во время допроса, но знать об этом Томе было неоткуда, поэтому он поверил. Одним из главных пунктов овладевания магией в тех книгах, которые Томе удалось достать, было уважение к ней и доверие ей своей жизни и своего дома, поэтому он наварил трав и пищи по заветам Чайльда, смастерил мини-тотемы и стал облагораживать поместье.

И, разумеется, он не мог забыть про комнату Аято – уголок их главы, на котором всё держится, должен быть защищен в самую первую очередь.

 — Сегодня не должно было быть уборки, — тихо сказал Аято, войдя в свою комнату и наблюдая, как Тома тут же выпрямился – а жаль, смотреть на него, стоящего раком, ему нравилось. Тома обернулся к нему лицом и понадеялся, что тот не заметил, как он ставит в уголок комнаты блюдце с молоком и печеньем.

 — Я беспокоюсь за ваше здоровье и стараюсь окружать вас максимальной заботой, мой господин, — признался Тома и даже не солгал.

«Но беспокоюсь и забочусь не в этом смысле», уже привычно подумал он, как всегда не высказывая это вслух, когда Аято тут же подошёл к нему близко. Слишком близко.

 — Меня трогает твоя забота, — признался Аято. — Ты немногий из тех, кому я могу доверять, — и погладил Тому по щеке. 

— Рад служить вам, мой господин, — ответил Тома, запоздало подумав, что на слово «служить» Аято реагирует уж слишком возбуждённо и лучше заменять его чем-то другим или конкретизировать все свои действия как есть. Например, «рад мыть полы в вашей комнате», «когда у меня начинает кружиться голова от химии от вымытых окон в ваших покоях, то меня утешает мысль о вашем комфорте», «приму за честь прикармливать вашего домового».

Стоп, а с чего он вообще взял, что домовой живет в комнате Аято?

 — А ты, — отрывисто спросил Аято, заставляя Тому отступить назад, — Тома, — его голос был немного глухим и будто прокуренным, словно Аято сжег десятки сигарет, лишь бы заглушить в себе любовную боль от невзаимности… хотя нет, Аято же не курил. — Кем ты, — стена была совсем близко, ещё шаг и Тома окажется прижат к ней в клетке рук Аято, — считаешь меня?

На последнем вздохе «ннн» было сладко-невесомым, почти неслышимым, будто от любви Аято забыл не только обо всём свете, но и о родном языке, слов которого всё равно не хватало для описания всех его чувств. Он сделал последний шаг вперед: на следующей секунде Тома прижмется спиной к стене от поцелуя, Аято заберется ладонями под его одежду и начнёт гладить его по животу, поднимаясь к груди и соскам, руки Томы будут трогать складки одежды Аято, намеренно долго, дразняще – кому как не его самому верному слуге знать, как застегнуть и расстегнуть одежду своего господина, а потом…

 — Вы не бережёте ни себя, ни меня, мой господин, — попытался улыбнуться Тома, поглаживая рукой собственную макушку, пока Аято хватался за ушибленный нос. Фантазиям не суждено было сбыться: от резкого столкновения со стеной Тома ушиб голову и нагнулся в сторону от боли, а Аято вместо того, чтобы соединить их уста в поцелуе, соединил свой нос со стеной.

Больно. И странно. В книгах такое всегда заканчивалось поцелуем. 

***

 — Мудаки, — ругался Скарамучча, полоская свою одежду в реке, — какие мудаки.

Мудаками в его мире были абсолютно все, начиная от дурной маменьки и заканчивая Чайльдом, который объявился в Инадзуме и ещё раз напомнил о таких тяготах вольного существования на природе, как необходимость стирать одежду. Насчет Чайльда было особенно обидно: с дурной маменькой он за пять сотен лет смирился, а вот Чайльд появился совсем недавно, и Скарамучча до сих пор не мог перестать завидовать гидро глазу бога. 

Хорошо ему, этому засранцу: хочешь помыть свою одежду – промой её под напором созданной воды, и всё. А ему, Скарамучче, что делать? Обкладывай камнями, полощи руками, сиди как дурак на берегу с голой жопой, пока трусы не высохнут. 

Но даже это не могло стереть радость от обладания – наконец-то – электро сердцем.

 — Тома!!! — вдруг влюблённо раздалось из поместья Камисато, находящегося совсем неподалеку. Так громко, что перебило даже самодовольный голос в голове Скарамуччи. Тот вздохнул.

Магия, которой он заколдовал главу дома Камисато – кажется, этого юнца звали Аято? – оказала совсем не тот эффект, на который Скарамучча рассчитывал. Изначально он планировал околдовать его, чтобы в случае чего взять под контроль его сознание и через дворцовые интриги получить доступ к кукле Райден, но его магия произвела совершенно неожиданный эффект: тот начал лезть с любовными намерениями к своему слуге. 

Скарамучча был в брезгливом недоумении: наблюдать за любовной драмой того, кто должен был стать сосудом для исполнения великого плана, ему не нравилось, но ещё сильнее не нравился сам факт того, что его заклятия перестали работать так, как надо. Скарамучча был без понятия, с чем это связано, пять сотен лет назад всё работало отлично. Возможно, за прошедшие века инадзумцы выработали иммунитет к подобной магии или какие-то новые продукты – тот напиток, который беловолосый глава пьёт литрами? – являются частичным антидотом от волшебного воздействия.

В любом случае стоит радоваться, что план Б не понадобился, а с планом А все прошло успешно. Сердце бога у него, он имеет возможность незаметно слинять из Инадзумы (главное, чтобы за то время, пока сохнет бельё, Чайльд не успел его всё-таки найти) и в его жизни наконец-то наступила белая полоса.

 — ТОМА!!! — снова заорал голос из поместья Камисато.

А у кого-то – чёрная. Будь Скарамучча хорошим человеком, человеком с хоть сколько-то не атрофированной совестью или хотя бы просто человеком, он бы обязательно исправил собственный косяк и избавил несчастного Аято от столь вульгарного, пусть и ненамеренного заклятья. Ему был бы благодарен весь двор и все слуги, в особенности тот желторотик, на которого и свалилась вся огромная любовь его господина.

К их несчастью, никем из перечисленных Скарамучча не был и не имел никакой мотивации помогать, тем более с учётом того, что страдалец слуга начал расставлять в комнате магические тотемы и блюдца с размельчёнными травами, которые действительно способны помочь, пусть и не сразу.

Сами разберутся, мудаки.