Желание

Когда Тарталью все-таки пустили в святую святых – крохотную квартирку, которую Ху Тао выделила для Чжун Ли из части здания Ваншэн – он совсем не оценил этого жеста. Тарталья знал, что Чжун Ли живет здесь: в комнатах наверняка невысокие потолки и легкий сквозняк, а по утрам Чжун Ли кормит птиц через окна – он догадался об этом по пташкам, которые ошибочно прилетают к подоконникам самого бюро. Ху Тао сразу забирает часть моры из его зарплаты в оплату аренды, а Чжун Ли никогда не проверяет, насколько честно она высчитывает сумму.

 — Добро пожаловать, — сказал Чжун Ли и пригласил войти жестом руки, наполовину скрытой тонкой тканью халата.

Если бы Чжун Ли пригласил его раньше, то Тарталья бы съёрничал: «Не боитесь приглашать в свой уголок такого опасного человека как я, господин Чжун Ли?». Чжун Ли был странным – белоручкой с мертвой хваткой, медленным, но неустанным наблюдателем – и был интересен ему до дрожи и не знакомого раньше чувства, название которого Тарталья долго старался не искать.

 — Я беспокоился, что ты не придешь, — потом добавил Чжун Ли, растянув в улыбке алые губы.

Жилище действительно было похоже на ожидаемое – на отмершую часть похоронного бюро, которую наспех переделали в жилье и поместили нового работника туда, словно пойманную красивую рыбку из пруда в стакан с водой. Тарталье понравилось, на самом деле: он уже привык к Ваншэн как к родному дому, повсюду совал свой нос, сорил деньгами и много смеялся. Хотя нет: скорее посмеивался, стараясь не высовываться слишком сильно. В Ли Юэ чтут мёртвых, а потому не тронут в стенах ритуального бюро, но попытаться убить Предвестника после устроенного им разрушения в городе – благое дело.

 — Располагайся, я приготовлю нам чай и закуски, — Чжун Ли стал ходить по квартире в смешных, абсурдно простых тапочках, а когда Тарталья смотрел на его спину, то видел каскад распущенных волос.

От этого ему поплохело, и он напомнил себе о том, что пялиться – невежливо. Не то чтобы он сам так считал: его не беспокоили вопросы вежливости, в отличие от окружающих его людей, ради которых он и старался хоть немного соблюдать приличия. Матушка просила не слишком всматриваться в окна соседских изб, чтобы не смущать соседей, и он подавлял в себе любопытство, а Пульчинелла говорил, что ему нужно учиться смотреть на людей мягче, если он хочет стать дипломатом. Быть дипломатом он не хотел, но пришлось, а мягкому взгляду он так и не научился и стал просто прикрывать глаза с улыбкой.

Тарталья попытался не пялиться ради себя, но проиграл: так он узнал, что у Чжун Ли тело еще более худое, чем он думал («представлял», вырвался голосок подсознания), а волосы все же густы достаточно, чтобы закрыть спину. Губы были красными из-за помады, но веки чистыми, предплечье немного выглядывало из-под ткани халата. 

Чжун Ли был похож на женщину – и ему очень шло, и Тарталья осознал неприятную правду: будь Чжун Ли женщиной, то он бы похитил его в первую же неделю и увез в Снежную, а потом в Заполярном дворце Царица вместо благословления на брак отругала его за порчу планов, и он бы выставил себя еще большим позорищем.

Хорошо, что Чжун Ли все же мужчина.

Плохо, что, по сути, это ничего не меняет.

С чистыми веками без стрелок, в дурацком тонком халате и с распущенными волосами он выглядел моложе, чем когда Тарталья его видел раньше. Не совсем ровесник, но и не те тридцать-с-чем-то лет, которые Тарталья ему нагадал: скорее всего, двадцать пять. Возможно, двадцать семь. Чжун Ли ходил по своей квартире как – если им любоваться – русалка, если смотреть приземленно, то смешной домовой, трясущийся над нажитым: освобождая стол, Чжун Ли переставлял многочисленные статуэтки с такой заботой, словно собирал родных детей в кучу. Тарталье почему-то вспомнилось, как по Заполярному дворцу ходит Пульчинелла, и он не сдержал смешка.

 — Что? — спросил Чжун Ли, развернувшись к нему, и Тарталья вдруг осознал: Чжун Ли не выглядел молодым, он таким и был. У него не было морщин, линий на лбу или носогубной складки; без макияжа на глазах его взгляд был мягок и будто гол, словно прошло лишь немногим больше десятка лет с тех пор, как Чжун Ли был бледным мальчонкой с темными волосами и играл с друзьями в порту.

 — Ничего, — ответил Тарталья. 

Чжун Ли ему не поверил, но не стал допрашивать. Тарталья начал рассматривать комнаты, ища взглядом собственные подарки: их было много (ему это согрело душу), и они все смотрелись дико на фоне устаревшего, совершенно не предназначенного для хранения таких драгоценностей интерьера. Это было все равно что построить Заполярный дворец, а потом отапливать его ветками тополя вместо дуба.

Ты мог наколдовать себе кучу моры, подумал Тарталья, купить себе роскошный замок и жить в нем всю жизнь, оставив себе сверху на всю свою смертную жизнь.

 — Не мог бы, — сказал Чжун Ли, и Тарталья понял, что произнес это вслух. — Беспричинное богатство вызвало бы много вопросов со стороны Цисин, я бы, являясь незнакомцем в Гавани, не смог обосновать законность подобных владений.

Он повертел в руках какой-то фигуркой.

 — И я не хотел этого.

После этого Чжун Ли начал бесконечно говорить о человеческой жизни, правилах смертного мира и прочем, но Тарталья его не слушал: он смотрел на его красные губы и белые предплечья, чуть оголяющиеся халатом при движении рук вверх, на общую картину фигуры, слишком высоко-крупной для женщины и феминной для мужчины, на…

 — Тебе одиноко, — перебил его Тарталья.

Чжун Ли вопросительно моргнул. Тарталья пояснил:

 — Ты бы не ошивался тогда со мной каждый чертов день, если бы тебе было с кем общаться.

Чжун Ли остановился, неловко протоптавшись на месте и несколько раз сжав руки в замок.

 — Возможно. Я не знаю.

На какие-то секунды он стал выглядеть потерянным, и Тарталья уже успел пожалеть о том, что начал неудобный разговор. В этом и заключалась проблема их взаимодействия – Чжун Ли безошибочно бил в те точки, которые Тарталья никогда не пытался скрыть и защитить: он любил баловать детей и боялся их слез, старался уважать стариков и не говорить о том, о чем бы не хотел, чтобы говорили с ним. Поэтому он в первую же встречу скупил для него половину прилавка, возле которого они познакомились; позволял перечислять с его счета десятки тысяч моры на благотворительность, заботящуюся о бедняках в Гавани, о которых у Чжун Ли болело сердце так, будто они все были кровь от его крови; пришел к нему сегодня.

Но все-таки залез в душу сейчас.

 — А все же, — полюбопытствовал Тарталья, милый мальчишка, которому в детстве только каким-то чудом не оторвали нос. — Почему ты доверился Синьоре, а не мне? 

Тарталья полагал, что они бы вполне справились вдвоем: в один вечер Чжун Ли просто сказал «Я Моракс», они бы дрались всю ночь где-то в горах Ли Юэ, а на следующее утро пошли в «Народный выбор» к Сян Лин, чтобы за свежим окунем обсудить, как конкретно Тарталья должен призвать Осиала, а Чжун Ли – удивиться тому, каким злодеем оказался его деловой партнер-фатус.

 — Дело не в доверии, — ответил Чжун Ли.  

Ему хотелось добавить: потому что ты стал первым другом господина Чжун Ли. Потому что если бы ты узнал, то охладел ко мне, у нас бы стало на семь обедов, пять прогулок и четыре деловых встречи меньше, чем могло бы быть. Потому что Ли Юэ могло не пройти испытание, и мне пришлось бы уйти из Гавани на ближайшую тысячу лет, и я хотел взять от нашего времени и тебя все, что успею.

 — Таков был контракт, — сказал он вместо этого. — Ты обижаешься?

 — Нет, — хмыкнул Тарталья, смотря на него в упор своими синими глазами. Чжун Ли подавил в себе желание протянуть руку и погладить его за волосы, плавно спуститься к подбородку по щеке. — Мой брат говорит, что на обиженных воду возят. Что странно, конечно, с учетом того, что воды у нас в Снежной толком-то и нет. Никогда не понимал этой пословицы.

 — Я полагал, что тебя заденет, — Чжун Ли проигнорировал вторую часть.

 — Я выполнил то, что вы от меня хотели, — недоуменно вскинул брови Тарталья. — Задача кинжала – резать глотки дезертирам и не подниматься на господ. У каждого своя работа, и каждый должен ее знать. Я свою знаю.

Чжун Ли вздрогнул – Тарталья жадно отследил взглядом, как дрогнуло плечо, но причину найти так и не смог – и сильнее закутался в свой халат, полностью закрывая ключицы.

 — Ни к чему хорошему тебя это не приведет, — и, прежде чем тот успел что-то буркнуть в ответ, ушел на кухню: Тарталье не осталось ничего, кроме как смотреть, как высокая фигура отдаляется, не давая никаких шансов себя догнать, поэтому он откинулся на диван.

Если бы Чжун Ли был женщиной, то Тарталья бы предположил, что его соблазняют: ни одна барышня в Снежной не позволит себе показываться перед мужчиной в таком виде. Но это было Ли Юэ, оправдывал его Тарталья, это был Чжун Ли – в конце концов, бывший архонт, который может позволить себе, тем более, у себя дома, носить халаты, красить губы и распускать волосы. Последнее вообще не было преступлением, хотя конкретно ему Тарталья бы запретил.

В детстве он часто слышал легенды о лесной ведьме, которая притворяется краснощёкой девицей и заманивает молодцев в лес, где их съедает. Возможно, это и есть она, какая-то особая Ли Юэйская, позвавшая его на ужин под личиной Чжун Ли. Отец говорил ему не вестись на красивых женщин, которые обещают нежность и кров, но он без малейшего сомнения повелся на Чжун Ли, потому что давно перестал верить в любую силу кроме собственной.

Ему бы стоило хвататься за голову и осознавать свою скорую кончину в ведьминской пасти, но настолько дурацкие тапочки могло надеть только шеститысячилетнее божество, чье представление о красоте пересекалось с людским лишь обманчиво.

 — А вы можете исполнять желания, господин Чжун Ли? — вдруг игриво спросил Тарталья, наклонив голову набок. — В наших сказках в обмен на услугу часто предлагают выполнить три желания. Я вам очень, знаете ли, помог. Даже Синьора это отметила.

 — Три – это очень много, — раздалось с кухни: Чжун Ли поставил воду кипятиться и проигнорировал вопрос.

 — Душа Снежной щедра, — диван был неудобным и слишком сильно продавливался под ним; Тарталье хотелось забраться на него полностью и задрать ноги на спинку дивана, чтобы выправить колени.

 — И жестока. — Чжун Ли прошел мимо него, и Тарталья облизал взглядом белые лодыжки. — Надо быть очень жадным человеком, чтобы злоупотреблять милостью великих.

Тарталья улыбнулся:

 — Я такой и есть.

Он все-таки забрался на диван, растянувшись на нем во всю свою длину, но ноги закинул на подлокотники. Чжун Ли скоро подошел к нему с закусками – Тарталья потянул к ним руки, чтобы взять из тарелки, и Чжун Ли тут же сделал шаг назад, провоцируя его сесть обратно. Тарталья не купился: остался лежать и по-щенячьи моргать, смотря на него снизу вверх.

 — Ну хотя бы одно желание, господин Чжун Ли? 

 — А что ты хочешь у меня попросить? — спросил он, поставив блюдо на столик рядом. — Что бы ты ни пожелал, я все равно не смогу это исполнить. Я не смогу вернуть тебе твои глаза, сделать тебя настоящим героем или, — Чжун Ли уперся взглядом в руки Тартальи, и тот помахал ему, — сделать так, чтобы ты перестал промахиваться из лука. 

Тарталья вздохнул и все-таки сел: Чжун Ли протянул ему тарелку с закусками, и тот взял её в ладони, чувствуя, как диван прогнулся под весом другого тела. Плеча что-то коснулось – плечо Чжун Ли, не сразу понял Тарталья, и подумал, что если бы он сейчас был без пиджака, если бы на нем сверху не было вообще ничего, он бы мог почти ощутить кожу Чжун Ли через его ужасный халат.

Если бы да кабы.

 — Забей, — отмахнулся Тарталья, стараясь отогнать почти обидную фразу о глазах, герое и точно обидную о стрельбе из лука. — Ты, наверное, уже устал за шесть тысяч лет исполнять желания. Мне ничего не надо.

 — Устал, — согласился Чжун Ли и положил ему голову на плечо.

Тарталья замер.

Он мечтал в ранней юности, наблюдая за свадьбами в деревне и играми других детей в семью: когда он вырастет и женится, то его жена будет самой статной, самой красивой сударыней в Снежной. Она будет хозяйкой их дома, но он не будет держать ее в плену; она будет нежна как лепесток снежного цветка, сиять изнутри и ступать легко, и никакая земная пыль не запачкает ее ног.

 — Спасибо.

Она будет смотреть на него так, словно жалует титул рыцаря и полцарства в придачу.

 — Да ничего, — Тарталья стал спешно искать что-то в тарелке и не глядя отправил в рот. — Я… понимаю. Мои родители мечтают, чтобы я продолжил семейное дело. Я люблю возвращаться домой, но иногда устаю, потому что они хотят, чтобы я был другим и занимался не тем, чем хочу.

Их пальцы столкнулись в тарелке: Чжун Ли ласково провел своим указательным по тыльной стороне его среднего и безымянного.

 — Если бы мне пришлось провести всю жизнь, бесконечно коля дрова, я бы тоже пошел на что угодно и обманул кого угодно, лишь бы выбраться из этого хоть на старости лет.

Чжун Ли хихикнул, его тело чуть дрогнуло и подбородок соскользнул с плеча, и Тарталья тогда осознал, что сказал. 

 — Нет, я не имею в виду, что ты старый, — он повернулся к его лицу своим, и они чуть не ударились носами. Наклонись он ближе, губы почти бы коснулись его, кроваво-красных. От этой мысли Тарталье подурнело. — Хотя нет, ты старый, — пошутил он, с напыщенным пафосом передавая тарелку в руки Чжун Ли и вставая. — Что там насчет чая, гости в Снежной бы тебе потом ближайший год перемывали косточки, если бы ты накормил их всухомятку так же, как меня, — и направился на кухню.

Чжун Ли мягко рассмеялся и направился за ним.

— Даже Пульчинелла не сразу меня признал, хоть и был ко мне добр, — потом продолжил рассказывать Тарталья, уже бегая с чайником, пиалами и неправильно заваривая чай. — Первое время он постоянно отправлял меня то притащить клык дракона, то ноготь с руки лешего, я со всем успешно справился по десять раз и только потом узнал от Арлекино, что, вероятно, Пульчинелла просто проверял, не сдохну ли я. — Тарталья никогда, рассказывая о ком-то, не уточнял, кем ему являлся этот человек, Чжун Ли приходилось понимать всё по контексту, и он иногда ошибался: сперва он посчитал, что Тоня старше Тартальи, на что тот почти обиделся. — Она постоянно говорила, что я как девица из нашей сказки, которую оставили в лесу и уже успели выпить за упокой, а она взяла и выжила. Так и я. От меня избавляются-избавляются, а я выживаю и выживаю. Какая жалость.

 — Я не могу похвастаться хорошим знанием культуры Снежной, но, насколько знаю, у вас в женщинах ценится кроткость и смирение, — заметил Чжун Ли, решивший, что один раз в смертной жизни травануться чаем все-таки допустимо.

 — Так и есть, — кивнул Тарталья, — Она выжила, потому что стерпела дурной характер хозяина леса. В некоторых вариациях сказки он её помиловал из-за того, что она вышла за него замуж.

Чжун Ли усмехнулся.

 — Полагаю, ты бы не выбрал такой путь решения проблемы.

 — Я бы просто перерезал ему глотку, — улыбнулся в ответ Тарталья.

Он попытался выразительно развести руками и чуть не пролил на себя кипяток.

 — Дай мне, — Чжун Ли перехватил чайник и каким-то жестом умудрился усадить Тарталью на кухонный стул, а сам встать к нему спиной, роясь в шкафах, где хранил различные заварки.

Халат, халат, халат, господин Чжун Ли, думал Тарталья, как безобразно с вашей стороны встречать меня в этом.

Волосы Чжун Ли были ниже поясницы, и Тарталья почему-то удивился от этого: в хвосте они казались короче. Ему захотелось подойти к нему, обнять со спины; ему стало любопытно: его оттолкнут? Если он поцелует возле левого уха – Чжун Ли развернет к нему лицо не с неприязнью? 

Аяксова матушка не целовала его в ухо, но обнимала со спины и утыкалась ему в плечо, когда тот готовил обед семье: Аякс знал, что в такие моменты он должен развернуться и чуть наклониться, чтобы дать поцеловать себя в щеку.

Если бы Чжун Ли однажды обнял его со спины, то, скорее всего, он бы так же развернулся и к нему: просто на автомате и выученном действии при получении ласки. Но Чжун Ли? Обнимал ли его кто-нибудь когда-то? Знает ли он, что нужно сделать, есть ли в нем это?

 — Я рад, что ты здесь, — признался Чжун Ли, и только услышав его голос Тарталья осознал, что тот уже давно не стоит к нему спиной. Он улыбнулся ему, и от этого у Тартальи что-то заскулило в груди: Чжун Ли улыбался ему и раньше, но это был деловой партнер из Ваншэн, вся работа которого – терпеть заскоки Предвестника. 

Сейчас Чжун Ли улыбался ему с высоты своих шести тысяч лет – и он был здесь, рядом, в метре, в одном шаге, если встать со стула прыжком, в одной сбитой со стола пиале.

 — Осторожней, — Чжун Ли поймал эту пиалу и поставил ее на стол. Тарталья стоял рядом, такого же роста и возрастом младше на пару тысяч лет, и еле держался от того, чтобы не схватить его за руки – белые, без волос, тонкие; ему хотелось закричать: что ж вы так со мной, господин Чжун Ли.

 — Чайльд, — тихо произнес Чжун Ли и коснулся – так ласково, как только ему позволяли руки – его щеки пальцами.

Чжун Ли плохо понимал, как соблазнять и выражать чувства – он никогда не был искусителем, его прошлый опыт был краткосрочен, сух и техничен; всё его представление о романтической любви было от Гуй Чжун – ее нежные женские руки, мягкий взгляд и тихие вздохи – и он стремился передать пережитое им в надежде, что Тарталью это тронет так же, как и его когда-то. 

Чжун Ли слышал, как дамы на улицах шептались, что мужчины Снежной суровы и одиноки, утешать их – губить себя, но он не был женщиной, чтобы послушаться совета сестер, и не был человеком, чтобы его можно было сгубить. Ему было нечего бояться – ни клейма мужеложца, ни опороченной девичьей чести, ни простого разбитого человеческого сердца.

Но оно у него все-таки было, и при взгляде на Тарталью оно болело.

 — Я бы хотел разделить с тобой эту ночь, — сказал Чжун Ли, чуть двинув плечом – жест, явно рассчитанный на зрителя – и Тарталья жадно проследил, как халат сполз с плеча, открыв шею и левую часть ключицы.

Он сглотнул, и это почему-то оказалось почти больно, будто вместо слюней по горлу прокатился камень; потом во рту пересохло, но он не заметил этого; он не дышал и не моргал, в упор смотря на белую кожу, и задохнулся бы так, если бы Чжун Ли наконец не сказал:

 — Коснись меня.

Тарталья резко схватил его за открытое плечо и тут же расслабил руку, застеснявшись собственной деревенской грубости. Его ладонь замерла: тогда Чжун Ли накрыл его своей и провел по коже, а когда Тарталья стал мягко гладить его плечо подушечками пальцев, то убрал руку.

 — Не бойся, — сказал Чжун Ли. 

 — Я не боюсь, — солгал Тарталья, продолжая легко оглаживать кожу – от шейных мышц до ключицы, от ключицы до линии плеча и до конца, еще скрываемого халатом. Ему захотелось спустить его полностью: ткань обнажит руку до предплечья и грудь, он узнает, сколько волос на его теле и какие соски.

Чжун Ли подошел к нему вплотную и положил ладони под его жилетку поверх рубашки, тут же чуть поведя ими вверх. Тарталья был горячим и это ощущалось даже через ткань, как и выступающие повреждения на коже: пальцами Чжун Ли гладил рубцы – один над тазобедренной костью, словно Тарталья не успел увернуться от атаки; чуть правее пупка была толстая выпирающая полоса. Чжун Ли подумал, что живот в этом месте когда-то был вспорот, наверное, каким-то чудищем в глубокой тайге и сослуживцы его потом зашивали буквально наживую.

Чжун Ли захотелось сунуть руки и под рубашку, прямо на кожу, а потом – встать на колени и поцеловать эти рубцы. Он сдержался, вместо этого кратко поцеловав его в губы.

 — Останься сегодня со мной.

Во снах Тартальи оно было иначе: Чжун Ли не был таким по-настоящему крупным, ничуть не ниже его, губы не были теплыми – во сне они не ощущались вовсе, потому что Тарталья не знал, каково целоваться с кем-то. 

 — У меня никогда не было, — признался Тарталья, с трудом сдержав дрожь в голосе. — Ни с кем.

Чжун Ли мягко улыбнулся, остановил свои руки и коснулся с ним лбами, отчего Тарталья почувствовал себя ниже и уязвимей. Ему не понравилось это чувство: он приподнялся на носочках, резко став даже выше, чем ожидал, и потерся об нос Чжун Ли своим, быстро проведя от начала носогубной складки до переносицы и обратно несколько раз. На его родине это не было лишь романтическим жестом, так с ним делала мать и старшие сестры: за толстыми кухлянками совсем не чувствовалось тело, а из шарфа и шапки выглядывал разве что нос с щеками и глазами.

 — У нас в Снежной, — попытался объяснить он, но Чжун Ли потерся своим носом в ответ и голос все-таки задрожал, нещадно его выдавая, — это иногда служит заменой поцелую.

Помада была безвкусной, как выяснил спустя пару секунд Тарталья, все же решившись коснуться губ Чжун Ли: он ожидал химозности маминой косметички или сладости кровавой ягоды, но это оказался лишь цвет без вкуса. Интереснее был язык: скользкий и влажный, не похожий ни на что, что он когда-либо пробовал и ощущал; Чжун Ли пытался активно его целовать и Тарталья смутился своей неопытности, разорвал поцелуй и коснулся губами линии челюсти, чуть приподняв его за подбородок, а потом переключившись на шею. Чжун Ли стоял тихо, боясь спугнуть, и позволял себя изучать: тонкость кожи на шее, угловатость плеча, линию роста волос на загривке. Тарталья рассматривал и трогал его, как ребенок коробку новогоднего подарка, и Чжун Ли было бы смешно, не желай он узнать, каково быть для кого-то долгожданным.

Потом они добрались до спальни: по пути Тарталья снял с Чжун Ли халат и поднял за бедра, а потом усадил его на постель и попытался раздеться сам, но руки его не слушались, одежда выскальзывала из пальцев и застежки были тугие, будто на старом отцовском пальто. В конце концов он сдался и дал Чжун Ли себя раздеть, одновременно гладя его тело всюду, докуда дотягивался – под подмышкой, ребром и сверху ключицы; у Чжун Ли почему-то, как показалось Тарталье, была очень красивая кожа возле правого уха, он захотел ее поцеловать и потянулся к лицу.

 — Не вертись, — сказал Чжун Ли, расстегивая ему портупею. Тарталья попытался послушаться, но не получилось: он был ужом на сковородке и раздеть его было сложной задачей. Потом Чжун Ли все же справился: Тарталья тут же залез к нему на постель, нескладный, высокий и тощий, с острыми локтями, коленками и выпирающими ребрами, будто бы был только вчера вытащен из Морепеска, где доедал последнюю корку хлеба за братьями, и вздрагивал так, словно при двадцатипятиградусной жаре в Ли Юэ ему было холодно. 

Чжун Ли стал гладить его руками, согревая, рассматривая шрамы. Где-то они были старые, где-то – совсем новые следы разрыва кожи поверху и внутри. Чжун Ли понял: это случилось совсем на днях. У него почти дернулся язык, но он все же не стал спрашивать – вместо этого он осторожно поцеловал гематомы и обвел пальцами вокруг свежих ран, стараясь не касаться их, чтобы не навредить.

 — Это не больно, — сказал Тарталья, и он не солгал. Больно было, когда он упал в бездну и переломал себе весь хребет, когда с его ноги пытались обглодать мясо монстры, когда он превратился в демона в первый раз: Скирк приковала его цепями к корням Ирминсула и наблюдала, как больше восьми часов его кости ломаются и отрастают в новые, уже не принадлежащие человеку.

От рук и губ Чжун Ли больно не было.

Тарталья не знал, что делать, поэтому позволил себе стать ведомым: Чжун Ли лег на кровати, и он потянулся за ним вниз; у Чжун Ли были гладкие, совсем безволосые ноги, гладить об которые свои было очень странно; он потянулся к его груди и коснулся сосков, некрупных и бледных, после чего облизал и взял их в рот, одновременно мягко касаясь подушечками пальцев его боков. Тарталья знал только о сексе с женщиной и не мог предложить Чжун Ли ничего, кроме как взять его, как взял бы невесту, но Чжун Ли сказал об этом первым.

 — Я буду осторожен, — пообещал Тарталья и сдержал обещание ровно настолько, насколько его мог сдержать мальчишка, никогда никого не имевший. Ему было нервно и страшно, будто он вновь свалился в бездну; раны болели и грозили открыться при резком движении, но он не дал Чжун Ли перевернуть его и насадиться самому; эта боль подстегивала толкаться еще сильнее, пока они не переместились совсем к изголовью, пока подушка не встала на дыбы и если дальше, то только головой об дерево.

Чжун Ли соврал бы, если бы сказал, что это было сильно приятно, но впервые за тысячи лет он чувствовал себя живым, и это было в разы важней. Он был готов закрыть глаза на всё – на неловкие движения и слишком мокрые поцелуи, почти болезненную хватку рук – пока Тарталья рвано дышал ему в шею, вбиваясь в его тело, и признавался во всем: что не встречал в своей жизни ни одну женщину, которая была бы красивее его, и не отказался бы от своих слов, даже услышь его отец и пригрози выпороть розгами; о дурацких столах, на которых ему хотелось его разложить во время обедов, так хотелось, что кусок в горло не лез; что он захотел его поцеловать в первый же вечер, неделю, месяц, до церемонии и после, он продолжал это хотеть уже целуясь с ним в гостиной и имея его сейчас, и кажется, что эта жажда никогда не пройдет.

 — А еще я тебе шею прогрызу, — он зализал покрасневшую от укуса кожу, почувствовав языком движение кадыка. 

Чжун Ли в ответ мягко прижал ладонь к его шраму – на секунду Тарталье показалось, что рана открылась и сейчас ладонь Чжун Ли войдет ему в нутро так же плавно и горячо, как он сам проник в него. От этой мысли ему подурнело и на кончике языка почудился привкус крови – такой же, какой разнесется по комнате, если это случится. На импульсе он подался вперед еще сильнее, и Чжун Ли обхватил его за шею, целуя своими алыми губами, вглядываясь в это лицо как в последний раз.

Руки Тартальи были почти болезненными и переменчивыми: он то массировал ляжки, то держал за запястья и гладил грудь; в конце концов он взял его член в руку в том же ритме, с каким двигался сам. Чжун Ли не захотелось учить его, пусть даже Тарталья был неумелым и диким – Тарталья был живым, был рядом, вверху-внизу-внутри, и это было главное, и Чжун Ли боялся от этого очнуться. Он бы позволил Тарталье все, лишь бы это не заканчивалось: взять его и сбоку, и лежа, и за спиной, расхристанным и скрюченным, но у Тартальи не было много времени и больших притязаний, он довел Чжун Ли до оргазма, как только ему позволила его неопытность, и тут же излился в него сам, почувствовав, как спину царапают чужие руки.

 — Нам стоило сделать это давно, — сказал потом Тарталья, целуя Чжун Ли в уголок губ. — Чего ж ты раньше не предложил?

 — Ты бы испугался и сбежал в Снежную, и Осиала было бы некому пробуждать.

 — Возможно, — уклончиво согласился Тарталья. — Но ты помнишь, что я тебе говорил? Я всегда возвращаюсь.

Лежать вместе оказалось не менее приятно, чем заниматься сексом: Тарталья постоянно переплетал их ноги и целовал грудь, пока Чжун Ли медленно гладил его по спине. В конце концов Чжун Ли все же сел на кровати, Тарталья недовольно хмыкнул, но повиновался и – по-детски в отместку – отобрал большую часть одеяла, хотя даже не накрылся им.

Чжун Ли посмотрел на посветлевшие в лунном свете шрамы на его теле.

 — В Ли Юэ есть поверье, что расчесывание волос поможет отогнать несчастья, — сказал он и протянул Тарталье гребень. — Расчешешь меня?