Терра инкогнита

Чжун Ли гуляет с Тартальей по морскому берегу – «выгуливаешь», как в шутку замечает Тарталья – когда тот просит: иногда один раз в неделю, иногда несколько. Тарталья любит нырять, но старается далеко не отплывать. Когда Чжун Ли окликает его – послушно возвращается по первому зову, садится на полотенце и встряхивается словно собака, обрызгивая его каплями. Чжун Ли его не тревожит зазря, но и не плавает с ним – никогда; он ходит по берегу в своих безупречных ботинках, не приближаясь к границе с водой ближе двух метров и передвигаясь только по сухому песку. 

 — Я до сих пор не могу поверить, что ты боишься воды, — морщится Тарталья.

 — Я уже говорил. Не воды, — уклончиво отвечает Чжун Ли, брезгливо оглядывая вынесенных на берег тварей: подгнивающих слизней, раскрытые ракушки. Местами валяются не дожранные чайками иглокожие. На песке подпрыгивают еще живые рыбехи, которых можно было бы спасти, скинув в воду. Этого не делает ни Чжун Ли, ни Тарталья, оба верящие в святость естественного круга жизни.

 — То есть ты боишься на них наступить?

Чжун Ли представляет себе касание этих тварей: они своими клешнями хором выстучат «Мораксссс», склизкие щупальца хватят за шею и утащат на дно смотреть, как сгнили тела его старых врагов и до сих пор воют души. Он слышал их крики сотни лет и перестал, только когда умер как Моракс: притворство обычным человеком не позволило ему оглохнуть, но через многочисленные разговоры люда, споры торговцев на рынке и человеческие голоса чужая боль почти не пробивалась.

Пока он не оставался один и не мог не вслушиваться.

Запах от мелких трупов не тревожит ноздри только из-за того, что его перебивает соленость и сырость моря. Или, может, сырость в воздухе – это и есть внутренности поеденных телец и вскрытых раковин, изувеченных наростами паразитов. Раньше Чжун Ли не замечал этого запаха.

Тарталья улыбается и ходит около кромки воды, без раздумий ступая между умирающих или уже гниющих существ. От него нет такого запаха – Чжун Ли пытается ухватиться за это – Тарталья пахнет только собой. Если подойти ближе, то можно увидеть, как к коже загривка прилипают пряди волос от пота; если уткнуться в шею, то ощутить хвойный аромат, на самом деле слишком горький для его носа. На языке – особенно если провести не кончиком, а всей шириной, чувствуя, как Тарталья задрожит от медленного, синхронного движения языка и рук вверх – он кажется совсем неприятным, но настоящим.

 — Любой человек имеет право на свои предпочтения, — все же отвечает Чжун Ли. Тарталья убежал вперед за три метра, и Чжун Ли не сводит глаз с небрежных волос на затылке, смешной цветастой рубашки и огромных шорт. Они слишком широки для его ног и открывают шрамы: перекрученные лозы и порезы, едва заметная неровность то ли от неравномерно развитых мышц, то ли от неверно сросшихся костей.

Тарталья улыбается ему и заходит в море по колено, после чего с силой отпрыгивает от берега спиной назад. Чжун Ли сдерживает секундное желание броситься за ним – словно тот утонет, под ним образуется водоворот и утянет с собой на дно.

 — Иди ко мне, — зовет Тарталья, и вода обнимает его за бедра. Волны плещутся, поднимаются выше по животу, вот-вот перескочат с ребер на ключицу, а потом схватят за шею. Чжун Ли моргает. — Это просто море. Тут нет ничего страшного.

***

Быть человеком куда тяжелее, чем казалось свысока. Города с высоты драконьего полёта сверкают как новенькая монета: красная черепица крыш, сверкающие флигели, редкая прозелень деревьев и широта торговых площадей; порт похож на суетливый муравейник, а корабли на волнах качаются, раздувая паруса. 

Вблизи всё проще. Вблизи всё куда мразотнее. В порту обитают крысы и дешёвые проститутки, от мужчин и женщин пахнет старым потом и усталостью. Торговцы похожи на чаек, хищных и злобных, готовых ободрать до последней моры даже бездетного старика в лохмотьях. Люди озабочены своими проблемами, а за закрытыми дверями происходят драки, насилие, убийства.

Ему тяжело знакомиться с этой стороной жизни, неприглядной и мерзкой, как изнанка любой красивой обложки. Под яркостью суетливого мира скрываются мелкие страсти, ложь, измены, обман. В свет под руку выходят супружеские пары, где жена за румянами прячет синяк на левой скуле; дети служащих департамента по вопросам семьи, видящие собственных родителей три раза в месяц, травят ровесников и доводят их до самоубийства; по Бисерному парому под кодовыми именами Ли Юэйских цветов шагают дамы в красивых платьях, пряча лентами на шее следы удушения и стараясь не хромать от боли в изорванном лоне от прошлых клиентов.

Чжун Ли осознаёт, что это было неизбежно: за первой радостью приходит осознание. Жизнь многогранна, но когда у лица льют помои, тяжело сохранять спокойствие. Он любит Ли Юэ как собственного ребенка, но любить лжецов, насильников, осквернителей, убийц он не может и даже не пытается. Он порой замирает у окна, думая: может быть, уйти в горы? Любой из адептов почтет за честь принять его в своих владениях. В конце концов, вся эта земля от моря до Каменных врат по-прежнему принадлежит ему.

Мысль похожа на предательство. Он мечтал жить как человек, но, осознав, что люди бывают гадки, как разложившийся труп, хочет позорно сбежать.

Чжун Ли продолжает жить своей рутиной: работа, дом, иногда рынок или ресторан. По выходным дням – экскурсии и лекции. Когда Тарталья возвращается в Ли Юэ, Чжун Ли встречает его как глоток свежей воды после полуденной жары: иногда зубы ломит и можно подхватить ангину, но без него кажется, что сейчас же умрёшь. 

Он день за днем изучает его заново, открывая для себя каждую новую грань, будто играя в кости: признавший свои ошибки дипломат, кровожадный помощник Северному банку с любыми его проблемами, лучший старший брат на свете, монстр из Бездны, смазливый глупышка-иностранец, выблядок, из-за которого люди чуть не лишились крыши над головой и своих семей.

Но каким бы ни был Чайльд, внутри он остаётся прежним: за его красивой обложкой скрывается всё тот же Аякс. Это успокаивает Чжун Ли. Это влюбляет его ещё сильнее.

В конце концов, кто-то же должен быть честен до самого конца. И если не старый уставший дракон, то юный воин.

***

Тарталья был нелепый и вытянутый, смешной и на самом деле – оголенный – неказистый: с неровными шрамами и подростковой кожей, растительностью, свойственной юношам, еще не превратившимся в мужчин; у него была чуть искривленная спина – «мне в бездне переломали хребет надвое, но, как видишь, не сдох», рассказал тогда Тарталья – которая была особо заметна, когда Чжун Ли делал ему массаж или брал в коленно-локтевой, целуя слишком высокое левое плечо и оглаживая неровные бока. 

Тарталья не был похож на тех, кого Моракс встречал в попытках понять человечность: моряки-воины, незадачливые купцы, пытающиеся удержаться в порту жадной Гавани, нежные дамы в розовых платьях, будто сшитых из нескольких слоев гигантских лепестков шелковицы. Те были другими – и все были как один: бесцветные деревянные руки, не отзывающийся в голове голос, кожа, обтягивающая поверх и залезающая в нутро, от чего было приятно физически, но внутри ничего не горело, и не помнилось тоже.

Однако Тарталью Чжун Ли знал наизусть: его длинные, почти острые пальцы – как они ощущаются на члене, бедрах, шее и затылке, с какой силой тянут за волосы; губы сухие, обмерзшие в первые дни, когда Тарталья возвращается из Снежной; выделяющаяся тазобедренная кость, тощие бедра. Кожа на шее – тонкая, полупрозрачная, веснушчатая рядом с линией челюсти. Он выгибает спину, запрокидывая голову назад во время оргазма, когда лежит на спине, открываясь. Чжун Ли узнает эти детали со страшной жаждой человека, перед которым открылся чужой новый мир: Тарталья вписался в его жизнь, как ключевая пружина в барабане часов, оживляющая весь механизм.

По выходным Тарталья ходит с ним в рестораны и забегаловки, сопровождает в горы, выслушивая многочасовые истории о старых богах в терминах, значения которых даже не знает. По будням – забирает из похоронного бюро раньше окончания рабочего времени, клятвенно обещая Ху Тао, что это точно в последний-препоследний раз (и это единственное обещание, которое он не сдерживает).

Рядом с ним у Чжун Ли впервые за долгие годы получается больше не думать о времени.

***

У Чжун Ли было много объяснений что-зачем-почему-именно-он, начиная от «не ваше дело» и заканчивая «у него весьма занятная биография и множество интересных историй», но в конце концов правда была в одном: Чжун Ли просто устал, а Тарталья – человек, для которого, казалось, усталость была совершенно чужеродным концептом – был единственным, кто это понимал. 

У Чжун Ли не было никаких страстей, амбиций и стремлений, у него болела душа и тысячи прошедших лет скребли на ней словно кошки. События, давно превратившиеся в историю, крутились в памяти бесконечным колесом: война-смерть-потери. Моракс считал своим долгом помнить их все до единой, Чжун Ли был бы счастлив хоть на день забыть. 

Но когда Тарталья возвращался – бесконечно целуя ему руки и прося прощения за свое опоздание, будто Чжун Ли и правда был смертным, у которого каждый день на счету, спрашивая о здоровье и соседях, прикормленных птицах и судьбе того памятника, который постоянно ломает молодежь – Чжун Ли был почти готов поверить, что однажды оно и вправду перестанет болеть. 

***

 — …а потом чуть руку не оторвало, — буднично уведомляет Тарталья, поудобней устраиваясь головой на коленях Чжун Ли. Подушка из него плохая, но слезать Тарталья не хочет – будь то возможно, он бы с ногами на него забрался. Чужая рука в волосах замирает лишь на полсекунды, и Тарталья благополучно пропускает этот момент в попытках найти удобную позу. — Но ничего. Если что, отращу себе новую.

 — Это особенная способность жителей Снежной? — слегка улыбается Чжун Ли. Тарталья разворачивается лицом вверх и почти кусает его за кончики пальцев.

 — Моя личная, — Тарталья притворно грустит от ушедшей добычи, но недолго; тратить время на спектакль ему не хочется. У них и так мало времени вместе вне деловых встреч и ночей в спальне – Ху Тао дергает Чжун Ли так, словно лично он отвечает за отправку мертвых в мир иной и без его вмешательства Ли Юэ заполнят неупокоившиеся души и настанет катастрофа пострашнее той, что когда-то пала на Разлом. Она точно специально.

Тарталья поднимает руку и трогает пуговицу на костюме Чжун Ли: привычном темном, совсем не подходящем цветастости Ли Юэ и погоде, при которой хочется голым ходить. Если бы было можно – Тарталья бы так и ходил, и остальных призывал, и его бы точно выгнали из Ли Юэ второй раз.

— Как ты в этом ходишь?

Плотная ткань скрывает светлый жилет. Всё это словно каркас его смертного облика, будто у Чжун Ли нет костей: рёбер, грудины и таза. Нет мясного нутра, бьющегося сердца. Если распахнуть одежды – под ними не будет плоти, лишь ослепляющий свет и божественная пустота.

Тарталья знает: это не так. Он помнит: под костюмом надет жилет, под ещё парой слоёв одежды у Чжун Ли тело смертного – такое же человеческое, как у самого Тартальи. Кожа Чжун Ли не пылающая, но мягкая и тёплая. Его руки не берут сами, но принимают любые острые льдины и пылающие угли, что падают в его ладони.

Принимают Тарталью.

 — Так же, как и ты отращиваешь новые руки.

Тарталья фыркает.

 — Возможно, она будет чуть больше прошлой, — прикинул он, чуть прищурив один глаз, будто пытаясь представить, как бы оно выглядело наяву. — Где-то раза в три. И фиолетово-черная, — Чжун Ли вдруг стал серьезнее, и от этого Тарталье стало смешно. — И когтистая, — он раскорячил пальцы так, будто бы они были ногтями. — Возможно, тебе понадобится время, чтобы привыкнуть к такому мне, — с каждым словом остановиться было еще сложнее. — А еще надо будет купить у Бай Чжу мазь от царапин. Но ты же меня не бросишь?

 — Не брошу, — буркнул Чжун Ли.

 — Вот и отлично, чего тогда беспокоиться.

Тарталья расслабленно откинул голову, подставляя белую шею в бледных веснушках. Чжун Ли бы наклонился и поцеловал его, но ему мешает рост. Неудобно сгибаться в три погибели, когда ты слишком высок и стар. 

Вместо этого он гладит Тарталью по щеке.

***

Совсем скоро Чжун Ли узнает о нем новый секрет: у Тартальи было очень мало нежности в жизни. Любовной – вовсе. «Близость», как целомудренно называла секс Аяксова матушка, вскоре под гнетом фатуйских настроев и местных говоров превратилась у Тартальи в «трахаться» и «выебать» и такой и осталась. 

По утрам Тарталья выдерживал дистанцию деловых коллег, но с наступлением заката начинал наглеть, иногда позволяя себе зажать Чжун Ли в темном переулке: марал его костюм о светлую пыль стен («так разденься»), стегал подтяжками на брюках («порву – куплю новые»), сжимал пальцами ягодицы и расстегивал верхние пуговицы рубашки, чтобы искусать шею. 

Глаза Тартальи были блеклыми на солнце, но в лунном свете почему-то светились будто изнутри – Чжун Ли нравилось смотреть в них в перерывах между поцелуями, когда тот переводил дух. После – оставлять скромный поцелуй на выбритой щеке, тщательно избавленной от редких подростковых волос. В последний раз – мягко отвергнуть, ткнув указательными и средними пальцами в плечи: точечные прикосновения Тарталья улавливает легче, чем широкую ласку или наказание.

И тогда Тарталья заскулит, заноет о хитрости, жестокости и издевательстве, но отойдет.

Чжун Ли не был сторонником публичного секса и не позволял ничего более: потом они успевали еще сходить в ресторан пообедать нефритовыми мешочками, ничуть не уменьшающими аппетит Тартальи, весь обед не сводившего взгляд с Чжун Ли и стола. Стола и Чжун Ли. В Ли Юэ большие столы, местная кухня ставит эстетическое и вкусовое удовольствие выше набиванию живота. Места хватит, можно даже не ограничивать руки, дабы те не смахнули тарелки на пол, и просто так. Потому что держать Чжун Ли – за длинные пальцы, белые запястья и предплечья, так, чтобы не выкарабкался – хочется. Рот небольшой, алый – чтобы кричал, брови ломались, ресницы влажнели. Чтобы по итогу стало еще голоднее, чем было до, и никем, кроме него, Чжун Ли не смог удовлетворить свое пустое нутро.

 — Тебе стоит поторопиться с едой. Заставлять такое блюдо стынуть – неуважение к труду повара, приготовившего его, — лишь улыбался Чжун Ли из раза в раз. Тарталья в ответ посмеивался, принимаясь за пищу, сжимая палочки с еще большим усердием, чем когда ими не владел.

Он бы возмущался такой игрой, если бы не знал, что дома ему позволят в разы больше: и скрутить, и взять как и где хочется – у прихожей, на домашнем столе («но все же не то, как в Глазурном павильоне»), в ванне, коридоре или спальне; зажать сразу после порога, схватить за руки и закрыть рот ладонью, кусая за уши. Чжун Ли будет податлив ровно настолько, насколько сможет притвориться таковым, но искренне постарается, потому что ради Тартальи – и с ним – хотелось всего: и принимать цветы утрами, и рассказывать о горестях, и делить ночи вместе, какими бы те ни были и каким бы Тарталья к нему ни вернулся на этот раз, что бы ни попросил.

Тарталья не разбирался в культуре секса и не знал ни про доминацию, ни про подчинение – он был деревенщиной, и ему не нравились никакие из придуманных человечеством игр. Но он любил чувствовать мягкое тело под собой: покорное, послушное, двигавшееся ни миллиметром сильнее позволенного. Как если прижать к земле ногой избитого соперника или поднять в воздух добычу за шею. Зрачки будут расширенными, смотреть как на последнее и самое важное, что было в их жизни. Тарталья очень хотел быть важным, и Чжун Ли был готов ему это дать, хотя сам не находил привлекательной ни идею покорить, ни идею покориться; у него было мало собственных вкусов и он даже не смог бы их описать, если бы его спросили. 

Но Тарталья – Аякс-Аякс-Аякс, с дрожью сбивался в повторении Чжун Ли, пока тот раздвигал ему ноги и тянул за волосы, кусая за загривок – умудрялся сделать так, чтобы Чжун Ли захотел найти в себе все, что ему может понадобится.

***

Работа в похоронном бюро – пусть и на должности консультанта – оказалась сложнее, чем Чжун Ли рассчитывал. И тяжелее морально. Его не трогала смерть незнакомых людей, но их родственники вызывали липкое, неприятное чувство, которое он не мог себе объяснить. 

Заносчивым голосом пыталась сторговаться на самый дешевый гроб мадам с серьгами из чистого нефрита, злясь от предложений Чжун Ли обеспечить достойное прощание ее матери, которая одиноко доживала последние года в деревне Цинцэ. Хамили высокопоставленные чинуши, грозясь оставить от Ваншэн лишь щепки, если вдруг кто узнает, что смерть их ребенка – который был таким хорошим и примерным, а они такими славными родителями с огромным рейтингом благодаря имиджу счастливой семьи – не была несчастным случаем. Заплаканные старики выбирали последнее платье для дочурки, убитой рождением ребенка, которого она не хотела, зато желали они.

Их было много, и в какой-то момент своей человеческой жизни Чжун Ли насмотрелся на семейные трагедии. На матерей, которые держали своих детей при себе так крепко, что только смерть могла этого ребенка освободить; на отцов, которые требовали от сыновей подвигов и свершений, должностей и завоеваний, пока не доводили их до самоубийства; на браки по расчету, превращающие жизнь молодых в ад; ошибки юности – беременности обманутых девушек, сброшенных в море младенцев, и начал задаваться вопросом, не сломал ли он в какой-то момент хребет собственному ребенку. Он создал Ли Юэ такой, какой видел идеальную страну, но правильно ли это было? Приведет ли это их к счастью потом?

Обратившись с этим вопросом к Тарталье, он получил честный ответ: 

 — Я не знаю. Я же не Архонт.

***

Тарталья не умеет правильно ухаживать и строить отношения: учиться было некогда, незачем и не с кем, но он все равно старается быть хорошим и правильным настолько, насколько это возможно.

И где-то между полуденным чаем и ужином приносит Чжун Ли букет глазурных лилий и соцветий шелковицы, ободрав весь праздничный павильон. Чжун Ли замечает взгляды миллелитов, патрулирующих улицы: те проходят мимо бюро, усердно делая вид, что их тут нет, и его пробирает на смешок.

— Красивые цветы, — благодарит он, принимая перевязанный золотистой лентой букет с неровно обрезанными стеблями и лепестками, чуть влажными от сохранившихся капель росы. Собранный впопыхах, явно своими силами. Тарталья старался – это видно, хоть результат и выглядит почти небрежным. Ему простительно: он был воспитан в семье рыбака и рыбачки и совсем ничего не знает об искусстве флористики.

«Мой рыцарь», едва не добавляет Чжун Ли, но вовремя понимает, что это воспримется как издевка. Он не говорит об этом Тарталье, но признаётся самому себе: ему нравится забота, пусть даже тот ухаживает за ним, как ухаживал бы за невестой со своей родины – оберегая даже от малышей-слаймов и заваливая подарками. 

Чжун Ли находит это милым: никому другому и в голову бы не пришло так нежничать с бывшим архонтом, некогда сокрушившим множество иных богов. 

Работники северного банка втихую перешептываются, когда наблюдают за своим начальством, и Чжун Ли уверен, что если он однажды прислушается, то узнает, на что именно они сделали ставку в этот раз. Ху Тао ехидничает, что ему бы в гейши, а не в консультанты по похоронным делам. Только Цици ничего не говорит.

***

…и Чжун Ли не заметил, как под Тартальей наконец-то превратился в ноющий, дрожащий человеческий комок; это было грубо, неумело и тривиально – но оно было, и уже поэтому было лучше всего. У Чжун Ли размазались стрелки, оставив оранжевыми щеки и подушку, его руки – со ссадиной на запястье от письма, как у всех бумажных работников – дрожали и чуть скручивались судорогой от долгого удержания за спиной, пока Тарталья вбивался в его тело.

Тарталья не был искусным любовником, он не был любовником вообще, у него не было ничего кроме несбиваемой спеси, простого человеческого желания и первобытного инстинкта: брать своё, не отдавать пищу и бороться за жизнь. Он был груб, как мальчонка с палубы с синяком под глазом и пожеванной сигаретой в зубах, но Чжун Ли это все равно возбуждало – по грязно-человечески, почти как из историй про бандита и умницу. Умницы зажимались, отводя лицо, чтобы кавалер попал губами в щеку вместо рта, сводили ноги. Чжун Ли не зажимался. Он бы отдал себя, даже если бы Тарталья не хотел брать – заставил взять, залез сам, ворвался в кроваво-алый рот и нутро, вынудил проделать с ним то же. 

Но Тарталью не нужно было уговаривать, он лез, едва успев получить разрешение (порой забывая), и поэтому с ним было легко и просто. Сил на нежность у Чжун Ли не было, хмельная страсть, бьющая в голову, была незнакомым концептом из романтических книг, которые писали авторы, не знающие о любви ничего. Тарталья был жаден, Чжун Ли был вымотан тысячами лет, словно изколесован ими. В его голове была лишь память о смертях, потерях и ошибках прошлого, но старые голоса и боль замолкали, когда рядом – вплотную быстро, внутри почти болезненно, если переступить грань, на расстоянии вздоха от губ до шеи – был Тарталья.

Чжун Ли бы согласился с Тартальей на все, что бы тот ни захотел и предложил, потому что только он мог превратить огромный мир Моракса в маленький человеческий мирок Чжун Ли с мещанскими заботами, болящей рукой и простой любовью. Тарталье было плевать на трепет перед божеством, уважение: он брал Чжун Ли как человека, как никогда бы не позволил себе никто другой, знающий его как Моракса – за волосы, утыкая в подушку и выкручивая руки, проникая до самого основания; это было приятно ровно настолько, насколько могло быть приятно от мальчишки, никогда не заходившего так далеко, весь опыт которого – убийства и страх быть отвергнутым, но главное было в другом.

— Чайльд, — выстанывал Чжун Ли, когда Тарталья держал его зубами за загривок, отпускал запястья рук и тут же накрывал его ладони своими, хватал так, будто тот пытался уползти от него, снова натягивал на себя. — Я никуда не денусь.

***

— У наших стран слишком разные культуры, — хочет ответить ему Тарталья, но понимает: это не то.

Это Аякса воспитала культура Снежной, где мужья гибнут в бою и на охоте, жёны рожают новых воинов, а в каждой семье не менее трёх отпрысков. Потому что сила людей Снежной – в морозе и любви; они – один за всех, а все за одного, они – стая, что сможет перегрызть глотку любому недругу, тому, кто со злым умыслом ступит на их землю, убьёт дичь в их лесах и постучится в двери их домов. 

Чжун Ли же не несёт в себе чужое наследие, он – его автор, тот, кто писал и переписывал историю, вырывая лишние страницы и заполняя тусклые иллюстрации цветом. У него нет семьи, ему не достался цвет глаз от матери, изгиб губ от отца и острота подбородка от бабушки; его не порождали – он создал себя сам, сотворил не из плоти и крови, но скал и янтаря.

Когда-то давно Моракс мог взять под своё крыло другой кусок земли, по ту сторону моря – и тогда народ Снежной бы вытачивал памятники красоте из камня, а не убийц из своих детей, считал бы монеты, а не потери. 

Тарталья мог бы родиться в Ли Юэ и не узнал бы никогда ни жажды пресной воды, ни страха перед морозом, ни смерть в Бездне, ни Чжун Ли. Это было бы лучшее, что могло случиться с Аяксом, и худшее, что выпало на долю Чжун Ли, если бы он существовал в той реальности.

***

— Ты себя не бережешь, — сказал ему Чжун Ли не в первый и последний раз, обрабатывая рваную кожу, воспаленную и кровоточащую. На Тарталью было больно смотреть, хотя когда было иначе? Впрочем, сам Тарталья такого мнения привычно не разделял: «В Снежной мужчина считается красивым, если у него больше пяти шрамов». У него их было двадцать восемь – Чжун Ли считал – не учитывая детские. Тарталья словно боялся, что красивым его все-таки не признают, поэтому превысил норму в пять раз и накинул сверху еще три. На всякий случай.

Чжун Ли с каким-то странным раздражением хотелось отвесить ему подзатыльник, а еще – прочитать лекцию о вреде чрезмерного риска. От обеих вещей пользы будет едва ли больше, чем от латания тех ран, которые Тарталья случайно вскроет при первой же возможности. Поэтому он сдержался. Пусть так, раз его не смущает ходить побитой псиной.

 — Будь осторожней, — все же попросил Чжун Ли.

 — Это моя работа, — отмахнулся Тарталья. И добавил: — Я ее люблю.

Чжун Ли не сомневался, тот ответит именно так, как не сомневается и в том, что стоит Царице сейчас же отдать приказ о новом задании, то Тарталья сбежит, пусть и извиняясь едва ли не на коленях, обещая вернуться как можно скорей и привезти гостинцы, а потом взять отпуск, в который их не потревожат. Тарталья сдержит обещание и вернется – к его чести; снова покоцанный другими или собой, счастливый, но и вымотанный тоже, покажет новые раны и боевой трофей. 

Днем расскажет о прошедшей битве, но только ночью, наедине – о том, что было кроме нее: как люди в Инадзуме отказались продавать ему детские конфеты, потому что испугались его, и только местная мастерица фейерверков спасла положение; как он хотел бы однажды взять с собой Тевкра и показать ему мир, но тогда Тевкр точно все узнает, задастся вопросом – почему все так боятся их, смотрят как на прокаженных? 

Но все это стоит того, чтобы его семье никогда не пришлось пережить долгую ночь, от которой они не смогут скрыться. Это все стоит того, чтобы служить Царице: быть настоящим, не прятаться в четырех углах избы и делать что хочется. 

 — Я знаю. Я знаю, Чайльд.

Как человек и его возлюбленный Чжун Ли хотел бы, чтобы Тарталья принадлежал только ему. Как архонт, адепт, мёртвый уже Моракс – не ревновал, не пытался оттеснить его верность Царице на второй план, будто бы та была любовницей Тартальи. Он принимал его службу, как принимал правила нового контракта. Ему – любовь и боль Тартальи. Царице – его силу и верность.

***

Тарталья был глух и не знал, как кто-то может не убежать от него, поэтому не поверил; он то держал Чжун Ли за волосы или заведенные за спину руки, то сжимал бедра и ягодицы пальцами, оставляя алые следы. Кажется, Тарталья сначала хотел его удерживать, но потом или передумал, или забыл, или ему хотелось все и сразу, и поэтому быстро хватал и отпускал, ласкал всюду, куда мог дотянуться. А докуда не мог – поднимал, подстраивая под себя будто куклу (Чжун Ли не возражал) с шарнирами вместо суставов, охватывая, залезая с неуемным, почти детским любопытством. 

Руки у него были наглые, под стать обладателю; пальцы – с длинной ногтевой пластиной, а их острота сменялась силой, с которой он держал Чжун Ли. Иногда это было почти больно – но и хорошо одновременно. Ее хватило бы, чтобы раздробить кости обычному человеку и сломать каменные статуи Гео Архонта, раскрошив строгую оболочку на мел – и он делал это; заточенная веками жизнь превратилась из белой пыли в ручей и текла через разрушенный камень. С каждым опавшим меловым куском Чжун Ли становилось легче, свободней и горячее, и хотелось больше, сильнее. Он бы попросил, но Тарталью не надо было торопить: тот двигался по нарастающей, будто разогнался еще давно, но сейчас с него сняли (Чжун Ли снял; вместе с одеждой и всеми секретами) тормоза, и дальше только отключка и забвение. 

Чжун Ли хотел того же. Это он все же попросил – немыми губами, горловым стоном, не похожим ни на одну из гласных в любых существовавших языках. Попытался подстроиться под ритм, насколько ему позволили, а потом все равно подмяли обратно, и Чжун Ли продолжил что-то шептать, бессловесное, не слышное даже ему самому. Шею лизал язык Аякса, прикусывали кожу зубы монстра из Бездны, Тарталья прижимал к кровати своим весом так, что не выбраться. И внутри был тоже он (какой-то из них: то ли с синяком от дворовых драк, то ли с рогами или алой маской на волосах) и двигался иногда глубоко и медленно, а порой кратко и быстро. Почти жестоко в своей неравномерности; Чжун Ли его простил, как прощал ему – любому ему – всё: Тарталья был его персональной терра инкогнита, и Чжун Ли был готов отдать ему всю эту земную жизнь, чтобы узнать, что он в себе таит.

Все истории, секреты и трагедии – начиная с сейчас, с чужих ног, от удовольствия бьющих судорогой по его, с движений быстрее и глубже, в ответ на которые Чжун Ли сжимался сильнее, раскручивая их обоих по бесконечной спирали. Тарталья не умел уставать, он только выматывался – с детской злобой на себя и того, кто вскрыл его слабость, и с каждым стоном лишь сильнее втрахивал Чжун Ли в кровать, отпустив его руки и сбивчиво помогая ему своей ладонью. Чжун Ли попытался коснуться Тартальи, удалось только подушечками и кончиками ногтей, но хватило и этого: Тарталья укусил его за загривок, изливаясь внутрь, и реальность поплыла – от изголовья поползли корни фиолетового древа, с потолка показались алые подтеки однажды уже обескровленных существ, исчезла луна с неба на долгую ночь – и Чжун Ли это увидел тоже.

И тогда вся эта история в шесть тысяч лет наконец закончилась.

***

— Я говорю с тобой не как Архонт, а как человек, — потом все же настоял Чжун Ли за ужином. — Скажи мне, ты ведь видишь больше, чем я. Всё ли я правильно сделал?

Тарталья пожал плечами.

 — Ребенку всегда надо набить собственные шишки, чтобы стало понятно, выйдет из него толк или он просидит на печи тридцать лет, — и цокнул, заметив, что Чжун Ли будто расстроился. Чуть задумался и добавил, что Ли Юэ еще военной мощи не хватает – ну нет у них толком флота, кроме торгового. Считать морских наемников, возглавляемых Бэй Доу, настоящей армией – форменная глупость. — Но это уже не твоя забота.

Чжун Ли запомнил последнюю фразу. Ему стало легче, хотя ходить в «Три чашки в порту» и на Бисерный паром он так и не перестал – слушать истории о подвигах Гео Архонта ему нравилось. Так он убеждался, что сделал для этой земли всё, что мог сделать Архонт.

***

Ты не понимаешь, хочет ответить ему Чжун Ли. Ты не знаешь, сколько богов я похоронил здесь, не видел, как раньше прибрежные поселения просто скидывали трупы в море, даже не пытаясь похоронить, ты не считал их, оплакивая каждого как собственное дитя; эти существа не были на тебе и твоих людях, не пролезали в горло и глазницы, пиалы с пищей и не зарождались в стаканах с редкой пресной водой. От них не задыхались главы семей, оставляя родных на голодную смерть.

Весна в этом году выдалась холодной, и море не прогрелось, несмотря на уже наступившие летние дни. Тарталья привык к холоду и купанию в проруби, но контраст с жарким воздухом Ли Юэ слишком велик, и он все же вздрагивает, когда волны касаются сосков и подмышек. Чжун Ли смотрит на него, не моргая; ветер треплет его волосы, спутывая даже в хвосте.

 — Давай, — уговаривает Тарталья. Чжун Ли вздыхает и все же снимает ботинок с одной ноги и сразу следом – носок, чтобы не запачкать белую ткань. Опирается на оголенную ногу: она проваливается в мокрый песок, словно наступает в кучку подтухших морских внутренностей. — Ох, не надо только строить такую гримасу, — Тарталья закатывает глаза. 

Чжун Ли слабо шевелит пальцами оголенной ноги, и под те затекает мутная вода.

 — Я и правда не понимаю, — вдруг со вздохом соглашается Тарталья, и Чжун Ли осознает, что тогда сказал все вслух. — Если честно, то я иногда тебя совсем-совсем не понимаю.

Чжун Ли поднимает на него взгляд. Тарталья стоит в море, его выцветшие на Ли Юэйском солнце волосы кажутся более золотистыми, чем на самом деле. Чжун Ли не был в Снежной, но видел, какие у него волосы в первый день приезда в Ли Юэ – гораздо темнее, кровавее. Светлую прядь у лица и вовсе выбелило, особенно на контрасте с тьмой воды. Глубина по колено выглядит так, будто скрывает собой сотню метров. 

 — Пожалуйста. 

Тарталья подходит к нему ближе, и вода открывает треугольник загорелой кожи на бедрах. Чжун Ли становится смешно – и чуть легче: с волнами на тело Тартальи не принесло никаких морских тварей, попытавшихся прогрызть ему кожу до кишечника, присосаться к соскам или забраться в рот.

 — Хорошо.

Чжун Ли пересиливает себя и снимает обувь с носками с другой ноги, засовывает носки в ботинки и относит их на три метра выше, чтобы не намочить. Слышит смешок – «Каков же педант». Но почти тут же: «Прости-прости, не хотел тебя обидеть».

 — Штаны ты так и не снимешь, — скорее замечает, чем спрашивает Тарталья. Чжун Ли кивает и задирает брюки до колена, аккуратно подвертывая. По оголенным ногам бьют мелкие, холодные брызги. Ему хочется отойти назад. — Но неважно.

Тарталья протягивает ему руки.

 — Иди ко мне.

Чжун Ли страшно, но он делает шаг навстречу Тарталье, ступая в море по щиколотки.