Проповедник вышел из церкви и взглянул на небо. Время близилось к полудню, на небе не было ни облачка, дни ещё не стали по-летнему жаркими, и утренний воздух сохранял прозрачность и чистоту. Проповедник вдохнул его полной грудью, поправил шляпу и неспешно направился к конторе шерифа.
Шериф стоял на крыльце, скрестив руки на груди и оперевшись плечом на балку, подпиравшую крышу. Проповедник медленно поднялся по ступеням и коснулся пальцами шляпы.
— Шериф Скайуокер.
Шериф в ответ кивнул и так же коснулся кончиками пальцев полей своей шляпы.
— Падре Кеноби.
Все здесь называли его так, и он привык, хотя сам, как и его учитель, предпочитал зваться проповедником. Что-то было в этом слове, что отражало его призвание и стремления куда точней, чем немного высокопарное "падре", которое словно обязывало его быть отцом несмышлёным детям. Но они не были несмышлёными, пусть и не ведали иногда, что творят. Они были созданиями Божьими, наделёнными свободой воли, и он мог лишь нести им слово Его и отпускать в мир, где они сами распоряжались своей свободой. Он не имел права ни судить их, ни наставлять — лишь по мере сил своих показывать им замысел Божий, чтобы они по мере своих сил осознали его. А вместе с ними — и он сам, ведь он не был всезнающим отцом, он был лишь одним из них, так же бредущим во тьме на свет Господа.
Но им было удобнее знать его "падре" — и он привык. И сам попросил Скайуокера, раз уж так повелось, не нарушать заведённый порядок.
Падре встал рядом и взглянул туда же, куда всё утро смотрел шериф — на окраину небольшого города, откуда главная улица уходила в прерии, теряясь старой разбитой дорогой в мареве горизонта.
— Изрядно времени прошло, — сказал падре.
— Немало, — согласился шериф.
Падре сощурился, припоминая.
— Сколько — десять?
— Двенадцать, — поправил его шериф.
Падре кивнул.
— Вот как. Двенадцать лет назад отец Джинн привёл тебя ко мне.
— Упокой Господь его душу, — сказал шериф, и падре перекрестился.
Они помолчали.
— Что ж... — наконец сказал падре. — Помнится, я совершил смертный грех в тот день.
— И отличный выстрел, — добавил шериф.
Падре улыбнулся.
— Не хвали меня за грехи против Господа, Энакин.
— Ты всё сделал правильно, Оби-Ван, сам знаешь, — ответил Энакин. — Божьим словом и револьвером иногда можно добиться большей справедливости, чем одним Божьим словом.
— Возможно, — ответил Оби-Ван. — Хотя не уверен, что Ему эта идея нравится.
— Я что-то не вижу Его здесь, — сказал Энакин.
— Он всегда с нами, — возразил Оби-Ван.
Энакин расплёл руки и опустил ладони на кобуры.
— Что ж, — повторил он за Оби-Ваном, — в любом случае, выходит, смертный грех ты тогда всё же не совершил.
— Так это правда, он жив? — тихо спросил Оби-Ван.
Энакин кивнул.
— Ещё как. И он едет сюда.
Оби-Ван задумчиво провёл пальцами по короткой бороде, приглаживая её, и спросил:
— Что ты будешь делать?
Энакин впервые за разговор обернулся к нему. Оби-Ван ждал, но Энакин только молча смотрел ему в глаза.
— Если он нападёт, — предостерегающе сказал Оби-Ван, поняв его без слов.
— Он нападёт, — уверенно ответил Энакин.
Прошло двенадцать лет, но они оба помнили тот день так, словно он был вчера. Оби-Ван — потому что потерял того, кто был ему почти что отцом, а Энакин — потому что потерял настоящих родителей и обрёл новый дом. И Оби-Вана. Падре Кеноби тогда было столько же, сколько ему самому сейчас — чуть больше двадцати. Он был вспыльчив, яростен и горяч. На этой земле даже священник носит оружие, но Оби-Ван не просто носил его. Оби-Ван был одним из лучших стрелков. Много чего встретилось им с отцом Джинном на их миссионерском пути, пока они не осели здесь, но до тех пор Оби-Ван больше стрелял по бутылкам, чем по живым людям. Он, как сам говорил, находил в этом покой, способ тренировать свою волю, фокусируясь на цели и прислушиваясь, пока Господь не шепнёт в ухо — пора. Вряд ли, впрочем, Господь говорил с ним в тот день. В тот день Оби-Ван набросил на свою веру чёрное покрывало, когда поднялся от тела отца Джинна и взял в окровавленные руки револьвер, чтобы отнять жизнь.
Выстрел был точным, они оба знали это и много лет были уверены, что тот, кто убил Джинна, мёртв. Они не нашли его тела, но в ущелье, куда он упал, было не выжить. Так они думали.
Энакин не был рождён, чтобы стать священником, и выбрал другой путь. Энакин стрелял так же метко, как Оби-Ван, который научил его этому — и Энакин жаждал нести справедливость не словом Божиим, но револьвером. Оби-Ван вначале пытался изменить его, считая своим долгом вырастить Энакина тем же, кем вырастил его самого отец Джинн. Но Энакин был другим, и Оби-Ван в конце концов понял это и больше не пытался его изменить.
Они становились всё ближе с годами — ближе, чем оба могли надеяться. Не потому, что их объединяло общее прошлое, но потому, что они знали друг друга в настоящем, знали так, как никто другой их не знал, видели так, как не видел никто другой. Словно оба касались каких-то струн, недоступных другим, слышали голос, не слышный никому больше, и Оби-Ван называл это голосом Господа, а Энакин... Энакин, пожалуй, предпочитал не давать определений. Но он слышал его лучше, чем кто-либо. По крайней мере, Оби-Ван надеялся, что это Божий глас, а не шёпот дьявола. Кто направлял его руку, когда он стрелял не глядя? Кто давал ему знать обо опасности раньше, чем она приходила? Возможно, Энакин сам выбирал, чей голос он слышит и кому даёт направлять свою руку. И если так — Оби-Ван был спокоен, потому что Энакин всегда выбирал правильно.
Их тянуло друг к другу. За столько лет Оби-Ван, имевший много возможностей, так и не связал ни с кем свою жизнь, а Энакин, казалось, никогда и не смотрел ни на кого другого. И под его пытливым, горячим взглядом Оби-Ван ощущал, что и нет никого другого для них обоих, будто судьба бросила кости и они сошлись в единственной выигрышной комбинации, которая свела их с Энакином вместе. И всё же он ждал, сам не зная чего. Энакин был безрассудней и порывистей и однажды сделал первый шаг. И Оби-Ван, может быть, никогда бы не сделавший его первым, Оби-Ван, ставший после своего меткого выстрела спокойней и сдержанней, осторожней, осмотрительней — Оби-Ван не оттолкнул его. Потому что судьба не бросает наудачу, у судьбы все кости мечены.
Со временем Энакин занял место, о котором всегда мечтал — и нёс справедливость в этот мир порохом и свинцом; Оби-Ван остался на том месте, о котором всегда мечтал для него отец Джинн — и нёс слово Божие. И они были вместе, тихо, негласно, втайне от чужих глаз, а никому и не было дела. И это была счастливая жизнь. Жизнь двоих, каждый из которых на своём месте, и дни их полны любовью и долгом, лишь дополняющими друг друга и не отнимающими ничего взамен.
До того момента, когда Энакин узнал, что Оби-Ван не совершал смертный грех. Человек с татуировками на лице жив. Смерть родителей Энакина и отца Джинна осталась неотмщённой.
— Ты не должен мстить, — говорил ночью Оби-Ван. — Энакин, возмездие — Господу.
— Ты правда думаешь, что он просто проедет мимо? — горячо возражал Энакин. — Я слышал, что выжить-то он выжил, но так и не оправился от ран. Ты не убил его, но сделал из него калеку. Оби-Ван, поймёшь ты или нет? Он идёт за тобой.
— Значит, я буду ждать, — упрямо отвечал Оби-Ван.
Энакин опустил голову и прикрыл глаза на мгновение, а потом снова посмотрел на него этим своим пытливым и одновременно просящим взглядом, который так хорошо ему давался.
— Чёрт с ней, с местью, — тихо сказал он. — Ты отомстил за нас обоих в тот день. Я боюсь за тебя.
— Не надо, — с улыбкой ответил Оби-Ван. — Страх затуманивает разум.
Энакин устало вздохнул, откинулся на подушки и посмотрел в потолок.
— Я здесь шериф, — наконец сказал он, помолчав. — И мне решать. Я не собираюсь ждать, пока он придёт за тобой.
Оби-Ван приподнялся на локте, нежно коснулся пальцами его щеки и сказал:
— Энакин. Всё в руках Господа. Не пытайся Его переиграть. Это так не работает.
Энакин улыбнулся.
— Посмотрим.
И Господь решил всё по-своему.
К следующей ночи началась буря. Молнии били в истосковавшуюся по воде землю, но дождь так и не шёл, только ветер рвал с верёвок развешенное тряпьё и стучал неплотно прикрытыми дверьми, а небо раскалывалось и шло извилистыми трещинами электрических всполохов, и грохотало сухим, трескучим голосом.
Энакин был сосредоточен, словно ждал чего-то, а Оби-Ван — спокойней обычного. Он неспешно ходил по церкви, закрывая на ночь ставни и убирая утварь, а Энакин стоял у стены, постукивая пальцами по рукояти револьвера.
Оби-Ван закончил и обернулся к нему.
— Что ж, — сказал он, — возможно — не сегодня.
Но это случилось сегодня.
Небо взорвалось грохотом прямо над их головами, молнии сверкнули сквозь закрытые ставни, и раньше, чем всё стихло, они услышали яростный голос, словно само небо обрело речь:
— Кеноби!
Энакин взглянул на Оби-Вана.
— Или сегодня, — пожал плечами тот.
Человек с татуировками на лице шёл сквозь бурю, опираясь на палку, с трудом переставляя и подволакивая покалеченные ноги. Молнии освещали его сгорбленную фигуру, ветер рвал с плеч старое пончо. Человек с татуировками на лице много лет ждал своего часа. И вот он здесь.
Он остановился и что есть силы снова выкрикнул яростным, зычным голосом:
— Кеноби!
Дверь церкви отворилась, и двое вышли из неё.
Ветер стал тише, и первые капли дождя упали на землю.
— Кеноби, — сказал человек с татуировками на лице.
— Мол, — ответил Оби-Ван и сделал шаг вперёд.
Энакин попытался было закрыть его собой, но Оби-Ван мягко, но уверенно остановил его и тихо сказал "нет". И Энакин, всегда возражавший ему, в этот раз почему-то не стал. Голос, который он всегда слышал, сила, которую всегда ощущал, говорили ему: сегодня не твой день. А может быть, не было никаких голосов. Может быть, был только он, Оби-Ван, и сила, исходившая от него. И через весь страх, который Энакин испытывал за него, он увидел: сегодня Оби-Ван не нуждается в его защите. Он был прав, знал это с самого начала. Это его битва. Выстрел, растянувшийся на двенадцать лет.
Мол оскалился, и татуировки заиграли на его лице, меняя узор.
— Сколько лет, — сказал он.
— Мы как раз вспоминали, — вежливо ответил Оби-Ван. — Двенадцать. Надеюсь, ты не хворал.
Мол коротко хрипло выдохнул и ответил:
— Хворал, твоими стараниями.
Энакин всё же сделал шаг вперёд, встав рядом с Оби-Ваном.
— Ты сам навлёк это на себя, — сказал он звенящим голосом.
Мол рассмеялся.
— А твой благочестивый учитель взял правосудие в свои руки, или это рука Господа направляла его, когда он сделал меня калекой?
— Ты это заслужил, — яростно ответил Энакин.
— Нет, — спокойно и негромко сказал Оби-Ван, и Мол против воли вынужден был вслушиваться в его слова, словно бы с уважением, которого не испытывал, и это выводило его из себя. — Нет, не Господь направлял мою руку. Её направляли ярость и скорбь, и Господь спросит с меня за них, когда настанет мой час.
— Он настанет скоро, — прорычал Мол.
Дождь заморосил мелкими каплями. Мол откинул пончо и положил ладонь на рукоять револьвера. Энакин сделал то же самое, но Оби-Ван снова тихо сказал:
— Нет.
И эта тихая, мягкая уверенность была способна остановить Энакина надёжней, чем что угодно.
Молния прорезала небо до самой земли за спиной Мола.
— Посмотри, кем ты стал, — сказал он. — Я помню тебя двенадцать лет назад, и что ты теперь? Прячешься, как крыса в норе, в своей старой покосившейся церкви, молишься своему богу. Богу, который позволил твоему учителю умереть, а меня сделал калекой. Который оставил этого мальчишку сиротой.
Энакин выдохнул сквозь стиснутые зубы, и Оби-Ван легко коснулся пальцами его руки. Энакин бросил на него быстрый взгляд. Оби-Ван был спокоен, словно стоял за кафедрой, а не напротив своего злейшего врага, пришедшего убить его. Он даже не касался своих револьверов, будто и не собирался стрелять. "Не смей умирать", — с внезапным страхом подумал Энакин. И Оби-Ван едва заметно улыбнулся, словно уловив его мысли.
— Посмотри, кем я стал, — негромко ответил он Молу. — Посмотри, что я преодолел. Мы оба в руках Господа, Мол, и вершим Его волю.
— А как же наша воля?! — проревел Мол.
— Никто не отбирает её у нас, — почти ласково сказал Оби-Ван, и Мол снова оскалился, услышав его беззлобный тон. — Ты так и не понял. Мы свободны. Его воля — лишь замысел, который вершим мы своей.
— Так свершится же, — прошипел Мол и выхватил револьвер.
Энакин успел лишь вытянуть свой из кобуры, когда выстрел уже грохнул.
Мол с удивлением смотрел на Кеноби.
Тот стоял, не изменив позы, казалось, даже не шелохнувшись, и револьвер дымился в его руке, прижатой запястьем к бедру.
Мол опустил глаза и всё с тем же удивлением посмотрел на дыру в пончо и бурое пятно, расползавшееся вокруг.
А потом выронил револьвер, поднял голову и прошептал:
— Вот так, всё же.
И, покачнувшись, упал.
Дождь нарастал, молнии стихли и гроза ушла в прерию.
Оби-Ван убрал пистолет в кобуру. Энакин последовал его примеру.
Оби-Ван, не торопясь, сошёл со ступеней, подошёл к Молу и опустился на одно колено. Энакин встал за его спиной.
Оби-Ван перекрестился, мягко коснулся пальцами век Мола и прикрыл их, а потом перекрестил и его.
— Покойся с миром, — тихо проговорил он, — старый враг.
— Всё кончено, — сказал за его спиной Энакин.
Оби-Ван кивнул, не оборачиваясь.
— На этот раз — да.
Дождь лил всю ночь и ещё день, а когда он перестал, Мола похоронили на общем кладбище. Были лишь могильщик, шериф и падре. Падре сказал несколько слов, и могильщик с уважением склонил голову — он сам не видел, проснулся только от выстрела, но говорят, это падре уложил старого бандита выстрелом в самое сердце. Говорят, он чертовски меткий стрелок, этот их падре. Видать, не врут.
— И да простятся нам грехи наши, — закончил падре и перекрестился.
А потом кивнул могильщику, и тот, перехватив лопату, принялся забрасывать могилу землёй.
Падре не стал ждать.
Шериф бросил последний взгляд на гроб и пошёл вслед за ним.
— Что ж, — сказал Оби-Ван, — вот и всё.
— На этот раз ты всё же совершил смертный грех, — сказал Энакин. — С отсрочкой на дюжину лет.
Оби-Ван кивнул и пожал плечами.
— На всё воля Его, Энакин.
— Да, учитель, — смиренно ответил Энакин, и Оби-Ван улыбнулся.